асильства над мужиками, на самом  же  деле  имея
целью оскорбить союзников Республики Российской. Верно ли?
   - Да.
   - Отчего ж, фортецией киевской командуя, не предались  открыто  войскам
лжегосударевым, подобно Иуде Муравьеву Артамону?
   Пожал плечами (жест сей такоже заранее подготовлен, чтобы уж не сбиться
ненароком).
   - Взаимно с Муравьевым решено было, что он при Чернигове  сопротивления
не окажет Государю, я же под Киевом  измотаю  воинство  Республики,  после
чего отойду, оставив город Паскевичу.
   - Давно ль последнюю эпистолярную пересылку с Иудою имели?
   - С месяц тому, незадолго до баталии Киевской...
   Защемило в груди. Виду не подал, но сделал  тайный  знак;  тотчас  отец
Даниил взметнулся. "Помилосердствуйте!" - крикнул трибунальским. Кивнули в
ответ все трое, и Боборыко готовно сложил листы свои на трибунке.
   Глоток воды. Еще. Мгновенье - и боль отошла.
   - Итак, гражданин Волконский! - Боборыко  подается  вперед,  несказанно
похожим став на стервятника. - Каким же путем намеревались  вы  Республику
Российскую во прах повергнуть?
   - Для исполненья замысла моего намеревался, измотав в битвах армию свою
и тем обескуражив ея, обвинить в скверном руководстве  Управу  Военную  и,
низвергнув  Верховного  Правителя  вместе   с   директоратом,   возглавить
Республику, капитулировав вслед перед полками Паскевича...
   - Однако же, как предполагали вы свершить сие,  коли  армия  ваша  есть
лишь одна из многих, Конституции преданных?
   Сквозь звон в ушах - вскрик отца Даниила: "Мужайся, сыне!"
   - Для сего  имел  связь  с  неким  сообществом  молодых  обер-офицеров,
близких к солдатам по положению, а равно и происхожденьем своим. В должный
миг соумышленники  мои  пылкими  речами  внесли  б  разброд  в  полки,  на
подавление выступленья моего назначенные...
   - Имена! Благоволите назвать имена!
   Презрительно усмехнулся.
   - Всех не знаю, да и интереса, признаться, не  имел  к  осведомлению  о
полном  составе  названного  комплота.  Связывался  же  через   посредство
поручиков Бобовича и Шевченка, а такоже подпоручика... - помолчал,  словно
припоминая, - Штольца...
   - Последний вопрос мой  по  сему  поводу:  чему  обязаны  вы  связью  с
упомянутыми? Обижены ль они были Республикою? Прельщены ль?
   - Помыслов их не ведаю; впрочем, каждому мною обещаны были от  Государя
Императора щедрые вознаграждения.  Размер  пожалований  на  каждый  случай
обговариваем был отдельно, соответственно мере  участия  в  заговоре.  Для
поручиков Бобовича и  Шевченки  чрез  Артамона  Муравьева  имел  письменно
выраженное Государево изволение  на  пожалование  сих  особ  поместьями  и
баронским достоинством...
   - Извольте сесть!
   Боборыко, картинно выбросив руку, протянул  к  столу  Трибунала  связку
бумаг.
   -   Сограждане   трибунальцы!   Признание   злодея,   вами   слышанное,
подтверждается письмами, его рукой  писанными  и  адресованными  помянутым
Бобовичу  и  Шевченке,  а  равно  и   Штольцу,   и   содержат   инструкции
наиконкретнейшие о проведении в исполнение изложенного Волконским  умысла;
восемь из®яты из шкала злоумышленника, еще пять  перехвачены  лицами,  чье
служенье  Конституции  беззаветно...  Признаете  ли   подлинность   писем,
Волконский?
   - Да.
   Вымолвил через силу - и ощутил слабое,  ободряющее  пожатие;  поразился
мельком синюшной бледности отца Даниила и мертвенному хладу руки.
   - Более вопросов не имею!
   Отвесив полупоклон, Боборыко оставил трибуну.
   Над алым сукном качнулась фигура первоприсутствующего  Конституционного
Трибунала генерала Юшневского.
   - Серг...  Гражданин  Волконский!  Имеете  ль  что  сообщить  Трибуналу
дополнительно?
   Господи! голос у Алеши дрожит... вдруг  захотелось  сказать:  "Нет!"  -
хотя б раз за день. Однако встал, пересиливая себя, с неуверенностью (сего
не предусматривал отец Даниил); качнулся, заставил себя  держаться  прямо,
отгоняя радужные круги, плывущие перед взором.
   - Единое лишь...
   (Белым  пятном  в  черной  раме  бороды  мелькнуло  под   локтем   лицо
священника.)
   - Единое... Ныне, опозорив честь  свою  и  род  свой  запятнав...  хоть
безмерна вина... прошу верить: все, мною сделанное, сделано не  иначе  как
на благо России!
   И замолчал; больше уж не произнес ни слова, до  самого  конца,  даже  и
когда вывели. Не в ту дверь, через которую ввели, а  в  иную,  большую,  в
дальнем конце залы. Не было уже рядом отца Даниила; вокруг  -  незнакомые,
совсем еще юные лица. Изумлены; не чаяли - его! - тут видеть. Что ж! им  и
не называли Волконского; к чему? И хотя уже не оставалось  в  душе  ничего
живого, хоть и душу саму приморозило, а вдруг заинтересовался:  кто  ж  из
них Штольц? Который Бобович?
   Сидели  вдоль  стен  молча;  все   разговоры   переговорили.   Юнцы   с
нетерпеливым задором поглядывали на дверь: когда  ж  обвиненье  пред®явят?
Час, и другой, и третий - по брегету. Наконец отворились крашеные створки.
Вошли солдаты, подняли с мест, оцепили, сбили поплотнее. Следом - Боборыко
с папкою в руках.
   Раскрыл. Прокашлялся.
   - Именем Республики Российской!
   Читал долго, нудно, изредка  останавливаясь.  Безысходная  тишина  была
ответом; молодые замерли  в  непонимании,  Сергей  же  Григорьевич,  зная,
жаждал одного - _слова_, твердо обещанного отцом Даниилом.
   -  ...согласно  артикулам  военного  времени  и  не  находя   обеляющих
обстоятельств, единогласно приговорили...
   Ну же, ну!..
   - Бывшего генерала Волконского Сергея;
   бывших поручиков Бобовича Станислава,  Шевченко  Фому,  Панина  Сергея,
Иванова  Петра,  Таубе  Отто,  Попадопуло  Христе,  Солдатенкова  Василия,
Гонгадзе Вахтанга;
   бывших подпоручиков Штольца  Антона,  Панина  Виктора,  Иванова  Павла,
Апостолова Георгия, Лушева Ивана,  Торосова  Славомира,  Карпова  Василия,
Богородского Пахомия, Штейнберга Осипа, Крестовского Андрея;
   бывших прапорщиков Львова Александра, Мацкевича Константина,  Рябушкина
Степана;
   а такоже бывших  корнета  Таньшина  Иннокентия  и  подлекаря  Мокаркина
Савву...
   Значительно, явно не без умысла, умолк. И:
   - К расстрелянию!
   С беспредельной легкостью вошло в душу Волконского жданное, вымечтанное
слово. Не обманули, слава Господу! Отрешившись, вдруг и наконец, от  всего
бренного, он сложил руки на груди, и уж не слушал  дальше,  и  не  услыхал
потому потрясенного - не в  ужасе,  нет!  -  в  невыразимом  изумлении!  -
вскрика Станислава Бобовича:
   - Как?! Но разве нас судили?


   "Мари, ангел, душа моя! В сей последний,  страшный,  смертный  миг  мой
летят все мысли к Тебе, бессмертная любовь; при едином воспоминании о Тебе
охватывает радость, но вспомню лишь об истинной сущности положения  своего
- и нет уже радости, одни лишь грусть  и  скорбь,  ничего  кроме.  Мог  ли
знать, что уготовано Роком? нынче знаю: лишь в Тебе и  была  жизнь.  Тобою
лишь утверждалась, не  иначе!..  О  Боже,  для  чего  покидаем  тех,  кого
любим?.. зачем живем в суете?.. зачем сознаем суть Любви лишь в преддверии
смерти?.. Храня в сердце образ Твой, являюсь счастливейшим из живших, но и
несчастнейшим, ибо не увижу уже Тебя воочию  и  уйду,  горюя  о  том,  что
омрачил дни счастия, коим не по грехам наградил Господь мои седины; увы! в
моих летах следовало более размышлять о житейском...  а  возможно  ли  сие
было на избранном мною пути?.. Лишь год тому - как странно! - и  не  думал
об этом в гордыне. Впрочем! что толку сетовать? избрав дорогу, идти должно
по ней, не пеняя...
   Ангел, ангел!.. лишь час подарен мне на сие письмо; верю: доставят  его
непременно... но за столь краткий срок и малой крупицы чувств  не  изложу;
уж и тем счастлив, что сего листа коснется Твоя рука, что строки, писанные
второпях, будут Тобою прочтены... о, какое страстное желанье видеть  Тебя!
моя жизнь, моя Судьба - прощай! Целую, целую, целую руки Твои... знаю:  не
смею, не достоин, и все же: целую, целую, целую!.. и ежели  в  душе  Твоей
теплится хоть  малый  огонек  снисхожденья  к  путнику,  утратившему  свет
путеводной звезды, к слепцу, стоящему на краю бездны, молю:  забудь  меня!
будь счастлива! но никогда, никогда не  сомневайся  в  одном  -  в  вечной
верности обожающего Тебя
   Сергея Волконского".


   Второй залп вышел немногим удачней первого.
   Докалывали штыками...



        3. ОСКОЛКИ

   - Стооой! Стой, стерррвы!
   Увидел: застопорились, задрали головы. И, огрев конягу нагайкой, погнал
с откоса по липкой грязи, не щадя, не думая вовсе,  что  оттого  и  медлит
скотина, что повисло на каждом копыте фунта  под  два  самое  малое  бурой
весенней жижи.
   Настигнутая полузвериным рыком,  замерла  внизу,  на  размокшем  тракте
Тираспольском, серая колонна. Не мала,  не  велика,  человек  под  триста;
шинели оборваны, ноги замотаны во что попало. Чужой взглянет - шарахнется:
не солдаты, тати с большой дороги. Однако же солдаты! да не  какие-нибудь,
а старослужащие; именная  Конституции  Российской  рота,  один  к  одному;
резерв Верховного Правителя...
   Рассыпав ряды, и без того  нестройные,  застыли  истуканами,  глядя  на
сползающего по косогору всадника. Конь не переступал даже,  а  скользил  в
глине, присев почти что  на  круп,  аки  баба  на  задницу.  Ноздри  часто
вздымались, выдыхая беловатый теплый парок; в нутре что-то надрывно екало,
отзываясь болезненным ржанием.
   Сползли. Шенкелями безжалостно выровнял конягу. И с  маху  -  в  толпу,
крестя во все стороны татарской треххвосткой.
   - Ссссуки! Изменщики!
   Не стерпев, рухнул конь  головой  в  грязь;  и  сам  полетел.  Вскочил,
перевернувшись через голову, точно кошка: откуда и силы взялись? - оттого,
видать, что нагнал-таки! Снова  -  в  нагайку  расплывающиеся  ненавистные
хари.
   - К-куд-да?
   Руку перехватили; сомкнулись вокруг, сознав в момент, что никого  более
нет и что попросту смешон сей  ком  глины,  размахивающий  плетью.  Сквозь
запах пота собственного и конского, коим  так  уж  пропитался,  что  и  не
ощущал, пахнуло  иным:  острым,  звериным  почти,  с  чесночным  придыхом.
Теснились  все  гуще;  вот,  нещадно  сжав  запястья,  вырвали  кнутовище.
Примеривались: кто первым вдарит?
   - Прочь! - гулкой волной разметает толпу приказ.
   Отхлынули. Распрямился,  утверждаясь  на  раскоряченных,  огнем  исподу
горящих ногах. Вгляделся в избавителя. Охнул.
   - Михей?!
   - Он самый, вашсокбродь! - почти с добродушием гудит тот же басище.
   - Ты? Жив, не растерзан?
   - Зачем же: растерзан? Вот он я, целехонек...
   Качнулся было вперед - обнять. И замер,  как  обжегшись.  Возможно  ли?
Толпа сия - и Шутов?! Первый из первых, надежный из надежных; мнилось: уже
и остыл, растоптанный бунтовщиками, но присяги не преступивший...
   - Ты... с ними, Шутов?
   - Я с ними, они со мною. Все вместе мы, вашсокбродь!
   Рязански-скуластое, весьма немолодое лицо под козырьком кивера;  совсем
уж седые усы... вояка! Бонапартиев поход помнит, Европию пропахал от  края
до края, аж до самого Парижа! и одним из первых встал по зову Верховного в
самый первый, непредсказуемый день...
   Враз понял все. Прохрипел нечто невнятно; вскинул  белые  от  ненависти
глаза.
   - Михххей, сссука...
   И тут же - тычок в спину. И еще один, подлый, исподтишка, с прицелом  в
колено. И еще...
   - Цыц, ребятки! - глушит вспыхнувший было ропот зык Шутова.
   И в тишине, с расстановкою - медленно и страшно:
   - А ты,  полковник...  а  ты,  Михайла  Иваныч...  ты  нас  не  сучь...
слышишь?! не сучь! не вводи во грех!..
   Шумно, со смаком, высморкался; утерся обшлагом, вкривь.
   - Как кровь лить, так "ребятушки"?.. как бунтовать, так "соколики"?.. а
ныне, выходит, стерьвом величаешь?..
   И ведь прав! что спорить?
   - Прости, Михей! - выговорил с усилием; страшно мутило, слава Богу еще,
что с вечера не емши, иначе вывернуло бы от зловонного духа.  -  Прости...
Куда ж вы, братцы? Фронт, он вон где!
   Ткнул кулаком куда-то назад.
   - Как же это вы удумали-то?
   Начав негромко, последнее прокричал уже, чая: вот,  сейчас,  опомнятся!
ведь  там,  под  Одессою,  полки  бьются  из  последних  уж  сил;  там  за
Конституцию бой! пусть и безнадежный, но бой... рекрутишки вмертвую стоят,
а старики, гордость армии,  даже  и  в  стычку  не  вступив,  снимаются  с
линии... Не может быть сего! затменье нашло! вот-вот опамятаются...
   - Как надумали? А вот так и надумали!
   Криком на крик отвечает Михей, ревет, почитай, во всю  ивановскую,  сам
от гласа своего дурея.
   - Звали? Волю  сулили?  Землицу  сулили,  мать  вашу  так  и  разэтак?!
Распалили дурней сиволапых! а где оно все, где, полковник? Нет больше  вам
веры! Вся держава заедино встанет - кто так говорил, не Сергей ли  Иваныч?
Где ж она, держава? - с севера прет, вот где! Выходит, что? выходит  -  мы
супротив Расеи да заодно с татарвой вашей?!
   - Так что ж, Михей, - полковник нашел силу ухмыльнуться. - Отчего  ж  с
мыслями такими не на север бежите? отчего  ж  -  в  Молдавию?  Открыли  бы
фронт... глядишь, прощенье от Николашки получили б, а то и пожалованье...
   Шутов, набычась, оглядел свысока; пошевелил  толстыми  пальцами,  точно
прикидывая: есть ли еще силушка? Миг  казалось:  вот  ударит  сейчас  -  и
конец; по брови в грязь вобьет. Сдержался; лишь засопел сердито и медленно
поднес к носу полковникову громадный кукиш.
   - Выкуси! Дважды Июдами не станем; не за вас дрались, за дело... славно
вы замыслили, барчуки, да жаль... слаба кишка.
   Сплюнул под ноги. И, утратив мгновенно интерес к опешившему полковнику,
махнул рукою солдатам, что, беседою наскучив,  кучились  поодаль,  иные  и
прямо в глину присев.
   - Становись, братцы; до Прута путь неблизкий...
   Те мигом стронулись. Молча,  с  сопеньем,  подравнивали  ряды.  И  ясно
стало: все! вот уйдут сейчас, не оглядываясь. Уйдут за Прут, сволочи...  а
на фронте бывалых солдат по пальцам  перечесть;  а  каково  еще  измена  в
рекрутах откликнется?! Нет! не бывать тому...
   - Стоять!
   Рванулся вперед и повис, оторванный с причмоком от  суглинка  дорожного
могучею рукой Шутова.
   - Сказано, барин: не балуй! Ребята злые, зашибут ненароком!
   Ногами брыкая, взвыл в бессилии полковник. И - нашелся:
   - Где ж честь твоя офицерская, Михей?!
   Точно ударил, даже и не целясь. Шутов-то хоть и мужик, а не  прост;  за
беспорочную службу произведен еще плешивым Сашкою [император  Александр  I
был лыс], под самую  революцию,  в  подпоручики...  а  после  и  Верховным
возвышен на чин; не скрывая, гордился эполетами.
   Ослабла рука. Опустила висящего в жижу.
   - Слушай, Михей!
   - Ну? - угрюмо в ответ.
   - Как офицер  офицеру  говорю:  пре-зи-ра-ю!  -  и  плюнул  в  лицо;  и
рассмеялся:
   - Вот так! Теперь - убей; желаешь -  сам  топчи;  желаешь  -  мамелюкам
своим отдай!
   Расхохотался еще пуще  -  громко,  весело,  наслаждаясь  тяжелым  духом
грубо-скотской ненависти, хлынувшей от предателя:
   - Давай, Михей, давай...
   Квадратом каменным сдвинулись скулы шутовские; хрустко скрипнули  зубы.
Понял наконец; чай, уж за двадцать лет в армии; не ждал производства в чин
офицерский, но получив - ценил превыше всего. И  как  решаются  споры  меж
офицерами, тоже видал.
   - Будь по-твоему, полковник! эй, ребята, есть у кого пистоль?
   Нашли. Тут же и подали: тяжелый, кавалерийский, кому-то в  давние  годы
от бонапартьева кирасира перепавший. Шутов  прикинул  на  вес  непривычную
игрушку, подул зачем-то в дуло.
   - Ин ладно. Зарядите-ка...
   Пока  возились,  ворча,   полковник   извлек   из   кобуры,   к   седлу
прикрепленной, свой пистолет. Проверил заряд, остался недоволен; перенабил
наново, шепотом славя Господа, что на левый бок пала коняга:  не  заляпало
грязью оружие, и припас сохранен в целости; а левая  кобура,  вспомнилось,
все равно пуста...
   Побледнел, готовясь, так, что и под грязной коркой видно стало; услышал
Михеев смешок:
   - Што, Михаила Иваныч? Дрожишь-то, аки заяц, а ведь  не  трус...  ужель
впрямь так невтерпеж кровушки-то моей хлебнуть?..
   Отвечать не стал; ни к чему. Взяв в руки пистолет, ощутил  спокойствие,
до того полное, что и сам сперва не поверил. Думалось  холодно,  с  тонким
расчетом.
   ...Услышал краем уха сиплый говорок: "Да што ж  ты,  Михей  Корнеич,  с
ним, с шаромыжником, в бирюльки играешь-та? Под зад яму ногой аль по башке
тесаком - и вся недолга..."; и Михея отговорку разобрал: "Стой где  стоишь
и не влазь... тут дела наши, офицерские..."; и поразился: Господи, да ведь
сей хам и впрямь себя офицером почитает!..
   Уж  изготовился;  встал,  ожидая,  пока  мужики  завершат  свое   дело.
Подумалось: вишь, Судьба-то! - мог ли помыслить о  подобной  картели?  год
тому скажи кто, без смеху б не обошлось... а вот ведь: все всерьез, словно
средь людей... но каковы секунданты!..
   Хмыкнул чуть слышно.  Еще  раз  спросил  себя:  смогу  ли?  И  ответил:
непременно. В том, что убьет Шутова, сомнения  не  было.  Унтер  недавний,
пистолет едва ль больше трех-четырех раз в руке держал, и то по  случаю  -
это одно; к тому же и пистолет у него никак для поединка не  годен:  тяжел
излишне. И злоба всего трясет... оно и понятно, после плевка-то в лицо.
   "Убью!"  -  подумал  вполне  спокойно.  И   отвлекся.   Сосредоточился,
пристраивая поудобнее пистолет, _вращивая_ шершавую рукоять в ладонь.
   Впрочем... уж коли по чести!..
   - Пороху подбавь, Михей, просыпалось у тебя с полки, - сказал не  столь
уж громко, но отчетливо. Уловил удивленье во взглядах солдатских;  ответил
безразличьем - словно бы и не на людей смотрел.
   Ба! вот и барьеры: два подсумка; брошены прямо посреди тракта, шагах  в
двадцати один от другого.  Вприглядку  мерили.  Что  же,  тем  лучше,  тем
лучше...
   Разошлись. Промелькнуло молнией: ноги липнут. Надобно учесть! Встали  у
подсумков, подняли дула к небу. Каков сигнал придумают соколики?  Неважно;
суть в ином - не упустить ни мгновения. Не  станет  Шутова,  толпа  стадом
обернется, лишенным пастуха; такое бери и гони... вот только пока еще есть
Михей, напротив стоит...
   - Га! - хрипло гаркнул заросший пегой щетиною служивый.
   Едва не рассмеялся дикарскому сигналу, однако  поймал  момент  и  пошел
вперед, успев коротко оглядеть - напоследок? - серое, с налетом голубизны,
почти уж апрельское небо.
   Первый шаг дался трудно - слишком увязли ноги. На третьем приноровился.
Видел: Михею еще несподручней,  излишне  грузен.  Широкое  лицо  черно  от
дикого  волоса,  на  лбу  испарина,  сальные  космы  растрепались   (кивер
сбросил!), скулы затвердели  в  злобе...  вот  и  этот  секрет  картельный
неведом изменнику; не умеет собрать себя в комок,  слава  Тебе  Господи...
"убью, убью!.." оскалился Шутов... вот, вот - сейчас выстрелит!..
   Михей на ходу, даже и не вытянув до конца сапог из грязи, закрыл правый
глаз, сощурился, равняя в прорези скачущую мушку, и судорожно,  словно  из
ружья паля, нажал на спуск. Ствол подпрыгнул, выплюнул  серо-желтое;  чуть
слева от виска, но все же в сторонке скрежещуще взвизгнуло;  обдало  левую
щеку теплой волной...
   Солдаты,  столпившись  у  обочин,  оторопело  глядели  на   полковника,
спокойно приближающегося к Шутову, каменной бабой застывшему  там,  откуда
пальнул.
   - О-охх! - негромко донеслось справа.
   Полковник не спешил. Отмерил шаг. Второй. Третий.
   Пистолет пошел от плеча вниз - медленно, медленно...
   "Убью... Рота нужна фронту..."
   Хлесткий треск - и короткий  гул  вслед.  Пороховой  дымок  поплыл  над
пистолетом. Шутов, подпрыгнув, рухнул навзничь, раскидывая в падении руки,
и почти вмиг наполовину утонул в глине. Три  глаза  -  два  серых  и  один
пустой, свеже-красный, - уставились в хмурое небо.
   Полковник отшвырнул пистолет.
   Все. Теперь - все.
   - Ррррота, стройсь!
   Зашептались, запереглядывались. И вдруг - внезапно, не сговариваясь!  -
сбились кучей; двинулись навстречу.
   - Стоять!
   Не слышат. Идут... все ближе, ближе..