Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Фантастика. Фэнтези
   Русскоязычная фантастика
      Лев Вершинин. Первый год Республики -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  -
ножами в фурштадте затаилось, непойманных? Это - второе. А вот тебе третье: татарва ночью не вояки, всем ведомо, гусар же у нас - понюшка, не более. Никак рейда не сделать. Прав я иль нет? - ответь! Отпив глоток холодного кофию (когда внесли? право, и не заметил; давно, видать, коль и остыть успел); заключил: - Быть может, и не решится, рассвета ждать станет. А только береженого и Бог бережет. Распорядись, тезка, известить по ротам: готовыми быть к ночной баталии. Костры разжечь погуще. Татар оттянуть на плац, к собору; уместятся. И чтоб баловать не смели! предупреди моим именем. Ахтырцев туда же; в тесноте да не в обиде. И прикрыть плац понадежнее. - Что ж, - согласился Щепилло. - Вреда от сих мер не вижу. - А пользу? - прищурился Бестужев. - Пользу, Мишель, ночь покажет. Повторный штурм Кармалюк начал за два часа до рассвета... 2. ЮСТИЦИЯ После лютых сентябрьских непогод, после слякотно-унылого октября противу всех ожиданий пахнуло над Днепром летнее тепло, словно бы, расщедрившись, отдал листопад [ноябрь (укр.)] застуженной земле все бережливо припрятанное впрок братьями-месяцами. Празднично стало вокруг, светло и несуетно; деревья замерли, боясь колыхнуться, удерживая на полуоголенных ветвях остатки золота, уцелевшего едва ль не чудом под шквальными порывами давешних бореев [бореи - северные ветры (устар.)]. Бойко зашагал Паскевич на юг, бодро, будто по плацу, - да и застыл у Киева, споткнувшись: солнце, подсушив грязь, позволило инсургентам изготовиться к долгим боям наинадежнейше, не хуже, нежели под незабвенным Бородином. Не щадя себя, метался меж деташементами [деташемент - пехотный отряд на позициях] губернатор, лично следя, как глубятся траншеи, как вырастают уклоны редутов, как разворачиваются жерлами к северу орудия. Вовремя и сикурс подошел; здешний поселянин не чета таврическому; вдосталь на заднице отпробовал крепаччины. Дали рекрутов села. Конфузия же скопищ кармалюкиных хоть и стоила жизни бесценной генерала Бестужева, но укрепила тылы, высвободив обстрелянные в битвах полки для трудного боя с войском узурпатора питерского. И обвила змеею алмаз днепровский фортификация первоклассная, такая, что в лоб не взять и Бонапартию самому, встань из безвестной могилы своей неистовый корсиканец. Обойти ж стороной такоже никак не мыслимо: кто наступает, оставив за спиною мало не сорок тысяч супротивного воинства? Подкопились войска, притихли. И - грянуло! Дал баталию у ворот Киева Ивану Паскевичу недавний князь, а ныне гражданин Республики Российской Сергей Григорьевич Волконский... Итак, еще день. Кажется, целая вечность минула с вечера, когда захлопнулась дубовая дверь и ключ повернулся в замке, неприятно скрежетнув плохо смазанным металлом. Ан нет, всего лишь три дня одиночества и безвестности, и свежими ранами, до телесно ощутимой боли, горят на плечах клочья материи - там, откуда с неживым хрустом сорвали эполеты. В глазах у майора, рванувшего их сразу у шлагбаума, при в®езде в Винницу, ничего не было, кроме тупой исполнительной ретивости. И другие, в рангах самых различных, глядели без участия, словно и не спрашивая себя: что это! - кого ведут? кого под ключ сажают? И солдаты, стоящие у двери на часах... эти и глядеть страшатся: еду вносят, отворачивая глаза, судно убирают, зажмурившись. Как один - недавние рекруты, иные даже и стрижены скобкою; старослужащих - ни единого. Однажды лишь, на следующее утро после прибытия и ареста, уловил испуганно-жалеющий прищур седоватого фельдфебеля; обратился было: "Скажи, братец!.." - без толку. Отшатнулся служака, будто от змеи, а вечером уж и не было его; иной принес ужин. Впервые в жизни под ключом, многое в себе открыл. Никогда вроде и не знал страха, а ныне... впрочем, не страх мучит. Безвестность! Отчего? И что там, за дверью? Ужас незнания; совсем иной, не такой, как в пылу битвы, не похожий на сладостное замирание души в миг атаки. Отнюдь. Лишь сейчас осознал: там, средь орудийного гула, под свист пуль и сабельный лязг, нет страха вообще; там мгновенная боязнь тела, легко одолимая духом, ибо дух свободен и властен над животной сутью естества. Что смерть? - удар, вспышка, миг! - и пустота... и вертоград небесный подле престола Господня, иже приблизит праведников своих. Но непереносимо страшно человеку сознание безвестности, когда сомкнулись стены, и нет ясности, и сам уж от воли своей независим, но ведет некто властный, с укрытым лицом, и никто в целом мире не способен остановить эту жуткую закрутившую тебя силу... Впрочем, нумер просторен, меблирован нескупо; не будь окна забраны частой решеткой, можно было б подумать, что сей приют - не насильный, но лишь случайный ночлег, не более. Решетка недавняя, наскоро ставлена (на подоконнике торопливые зарубки-метины); спешили мастера, обустраивая нумер. Снаружи, поверх решетки, - жалюзи. Внутри - обычное, разве что зеркало любопытно: преогромное, в человеческий рост, обрамлено вычурной рамой с амурами по углам да розетками. На бюваре, щедро - бумага, чернила, песочница; оставили, слова не сказав. Ждут ли рапорта? или просто забыли? - не понять. Матовая белизна бумаги манит и отпугивает. Всегда любил писать; в войну письма из-под Парижа вымахивал едва ль не в полфунта. Ныне же не берет рука пера; мнится: лишь начнешь, так тут же и загремят за дверью сапоги. Подолгу лежал. Вскочив, нервно расхаживал из угла в угол, натыкаясь взглядом на самого себя в зеркальном стекле: несуразного в расстегнутом мундире с рваными плечами, всклокоченного. Лишь усики и знакомы из всего облика... все так же щегольски торчат; приучал их долго, знал: Мари сие по нраву. Чу! - за дверью затопотали. Замер, прислушиваясь. Едва не кинулся к входу, чтобы стучать, стучать, стучать в дубовую доску; подавил жалкую вспышку, заставил себя рассмеяться. Сел к бювару, глядя на распахнутый бумажный лист. Осторожно прикоснулся к перу, помедлил, взял наконец. Пальцы, умокнув перо в чернила, начертили на белом прерывистую линию. Да, вот так и стоял Паскевич. Отсюда и ударил, целя в стык левого фланга и центра. Не новичок Иван Федорович, помнит Бородино! Впрочем, усмехнулся невесело, все мы помним, уж не забыть. Так и воюем, как Кутузов покойный научил. И сила наша тут, и слабость... больно легко секреты разгадываются. Пожалуй, что и время наше истекло, пора молодым отдавать бразды. Вот ведь Мишель Бестужев-Рюмин! - казалось, никак не уладить с гайдаматчиной, никак... а совладал же; Буонапарте сам в Гишпании конфуз имел от подобной толпы... а Мишель наш выстоял! вызвал на себя и перемолол; неизвестно, куда и сгинул Кармалюка. Жаль, сложил Мишель буйну голову. Рассказывали, плакал в бреду, матушку звал и некую Софи... Ах бедное дитя; истинного витязя Россия потеряла. Еще одна линия на листе. Лишь на миг прикрыл глаза, и - тотчас: клубок черного и красного. Дым и кровь, кровь и дым; соленым брызнуло в лицо, когда ухнуло под самыми копытами, и мелькнули выпученные глаза Трофимыча; не сразу и понял - что стряслось? - а старик, оказалось, от ядра прикрыл, воистину - телом: пришлось чугуном по самому чреву, разнесло, так что и куска не нашли... лишь ногу в обрывке сапога да голову. Велел схоронить с честью, а схоронили ли, Бог весть. Не отстояли Киев, отошли, где уж было всех с честью хоронить? - но отошли в порядке, ни строя, ни чести не потеряв; самих уполовинило, но и Ивану Федоровичу жилки подсекли, не скоро опять к наступленью соберется. И то сказать: пять дней бой длился, лишь на ночь и стихала канонада. А ретирада... [отступление] что ж, отступать всегда горько, однако, по совести, не в чем себя винить: татары поддались, отошли; впрочем, и на них вины нет - что они супротив регулярной кавалерии? И опять - мерно по комнате, от угла к углу с краткими остановками у зеркала и долгими у окна. Тщетно пытался увидеть хоть что-то сквозь жалюзи; никак! - хоть узлом завяжись, не исхитриться, не выглянуть на улицу. И то уж хорошо, что света пропускает достаточно... Время от времени неистово вспыхивало прежнее: что творится? по какому праву? Тогда - метался, кричал: "Известите Верховного!"; тщетно. На удивленье скоро привык; третий день просидел тихо. Поначалу, когда только втолкнули в нумер, примстилось: не паскевичевы ли в Виннице? не обошли ль хитрым маневром, опередив известье о взятии города? Поразмыслив, отбросил сию догадку как нелепицу: не могло подобное статься, нет у Ивана Федорыча сил на таковой рейд! и уж после окончательно уверился в ошибке, приметив трехцветные, без орлов, кокарды на солдатских киверах... Угол. Окно. Угол. Зеркало. Угол. Каземат. Мысли давят невыносимо. И, растолкав тьму отчаяния, всплывает неумолимо тяжелейшее - то, от чего бежал в труд, в битву, что глушил за полночь советами военными, муча людей, сам намеренно не высыпаясь; ныне не убежать от воспоминаний, не закрасить ни гулом беседы, ни гудом орудий. Мари... жена; любовь негаданная, поздняя. Какова была она в тот вечер, последний их вечер! Уж снарядившись в дорогу, не отказала в беседе. Глядела с жалостью: видела, вне себя супруг. Но ответила твердо, как и в первый раз: "Не держите меня, не мучайте... Господь нас соединил, и, право, стань вы калекою, не оставила б вас; сошли Государь в Сибирь - следом бы поехала (и видел же, видел! - не лукавит, поехала б!) но... присягу преступив, преступили вы, князь, и заповеди Господни; измены же простить не могу и не желаю..."; о! раевская кровь, неукротимая... и как оказались пусты попытки из®яснить сему юному созданью истинную суть роковых событий, как тщетны... И ушла; сбежала с крыльца, держа в руках драгоценный запеленутый комочек, не оглянулась, словно наотрез отсекая все их связывавшее; только гикнул кучер, и поднялась пыль над коляскою, выстлалась вслед за поездом тележным густой, медленно оседающей на дорогу тучей; и после, сколь ни писал с оказиями, ни слова ответного. Лишь портрет остался, а теперь и его нет: разбили донцы под Киевом во время отступленья обоз; там и сгинуло все, что имел... впрочем, лишь портрета жаль; увы! и золотом не откупить... Вдруг, сам того не чая, улыбнулся. Что портрет? экая забава. Нужен ли сей образ. Мари, если в сердце моем ты живая?.. Пал на колени, подняв лицо к киоту; очи в очи заглянула с иконы одноименница Любви Земной. Беззвучно шевеля губами, положил поклон. - Матерь Божья, иже заступница сирых, спаси и поддержи, о Мария, Мария... О Мари! - как темен свет без тебя... Вошли средь ночи. Еще до лязга дверного уловил в коридоре долгожданные уверенные шаги; сбросил удушливое оцепененье, встретил визитеров почти пристойно, благо и не раздевался толком. - Прошу, господа! Не ответив, хозяйски прошли в нумер двое. Один, невзрачный, шмыгнул вдоль стеночки на носках; явный писарек: молоденький, статский сюртук потерт изрядно. Умостился у бювара и тотчас бумагами зашуршал, не проявляя к арестанту интереса. Второй, напротив, поймал взглядом взгляд генерала, растянул губы в улыбке, присел в кресло. Улыбка из тех, кои, помнится, Ермолов "голубыми" [голубой цвет - цвет жандармских мундиров] именовал; дежурная такая улыбочка... впрочем, выправка имеется, и сам, хоть и в летах, а - худощав, подборист. - Позвольте представиться, обер-аудитор Боборыко! - и тут же, не давая опомниться: - Именным указанием Верховного Правителя Республики Российской доверено мне, соответственно аудиторским полномочиям, произвести предварительное дознание по делу о злодейском заговоре супротив Конституции. Протянул бумагу, сложенную вдвое: - Не откажите ознакомиться! Миг тому показалось - вот оно! - время возмутиться, вспылить, гневно требовать ответа. И ничего не вышло; лишь озноб побежал по телу при слове "заговор". Быстро, почти не видя, проглядел ордер; бросилось в глаза: "...ВОЛКОНСКОГО Сергея Григорьева" (так! - без "вича"...) в первой строке, и снизу, крючковатым росчерком, крупно: МУРАВЬЕВ-АПОСТОЛ. - Прошу от вас, Сергей Григорьич, полного внимания и абсолютной откровенности; дело ваше, поверьте, весьма и весьма серьезно... - Но... - Вопросы стану задавать я! - голос Боборыки ржаво скрипнул. - Что ж... - Волконский пожал плечами, откинулся на спинку; скрестил руки на груди, сжал губы поплотнее. - Я готов! - Имя ваше? - Но! - Имя!! - Волконский... - Полнее попрошу! - Волконский Сергей Григорьевич. - Так-с... впрочем, оставим формальности. Когда в последний раз имели известия от генерала Артамона Муравьева? Вот как!.. нечто прояснилось. Или, напротив, запуталось. Измена Артамонова, еще в августе случившаяся, кровавой раной из®язвила сердце революции. Увенчанный доверием, прославленный решительностью в дни победоносного января, Артамон, стойно Иуде, сдал Чернигов питерским, открыв Паскевичу Левобережье и без боя позволив войскам Николашкиным соединиться с донцами. Как верили! - тем горшей была измена. Что ж... - О сем был подробно расспрошен вслед падению Чернигова; полагаю, показания мои в деле имеются. - Имеются, Сергей Григорьевич, имеются; однако спрашиваю вас не о дружбе давней, кою весьма полно вы обрисовали, но об эпистолярном обмене накануне баталии Киевской... - О чем вы? - Еще раз повторяю: вопросы задаю я! Впрочем, извольте: изменниками Бобовичем Станиславом, Штольцем Антоном, Шевченко Фомой, а такожде иными многими, указано на соучастие ваше в комплоте, организованном супротив Конституции и Республики в пользу Романова Николая, лжеименующего себя Императором Всероссийским, о каковом соучастии требую рассказать, ничего не утаивая... Ничего не значащие имена несколько притупили остроту ужасного обвиненья; показалось невиданно нелепым действо, словно бы, пиесу из зала смотря, ощутил себя на миг героем ее, оставаясь, однако, в партере. Штольц? Бобович? Шевченко?! - Сие - бред! - ответил твердо. - Несуразица! - Иными словами, гражданин Волконский, вы отрицаете показания злодеев, однако же отказываетесь привести обстоятельства, вас в таком обвинении обеляющие? - Отвечать отказываюсь. Требую аудиенции Верховного... - Ваше право. Впрочем, полагаю, Верховный не изыщет времени. - Я директор Управы Военной! Пусть придут сюда равные мне! - Управа Военная, - мерно отчеканил Боборыко, - вся обречена была вами на погибель и смертоубийство; не советовал бы вам настаивать на встрече с директорами, одним из которых вы являлись, дабы не отягощать и без того скорбные дела ваши! Станете отвечать? - ... - Станете?! - ... - Молчание ваше, Волконский, предупреждаю, будет расценено как запирательство. Запирательство же есть признанье вины, ибо истинной невинности не страшны никакие наветы... Ежели оклеветаны вы, с радостью помогу рассеять обман. Если же и впрямь виновны, то... хоть время и военное, а признанье вину может смягчить... Продолговатый, с крупными залысинами череп, несколько крючковатый нос, впалые щеки - все это делало обер-аудитора похожим на хищную птицу, высматривающую добычу; впрочем, весьма усталую птицу: даже в неверном свечном полыхании заметно было, как припухли глаза. И - странно: нет в ястребе враждебности: и голос, и взгляд равнодушно-безразличны. - Вины за собой не знаю... - Пусть так. Оставим временно вопрос о Муравьеве, коль скоро сие для вас столь болезненно. Вот - иное; тут уж отпираться, чаю, не станете. Что у вас там с калгою [калга - один из высших сановников Крымского ханства, главнокомандующий; как правило, брат хана (тат.)] вышло? ...Доклад о случившемся посылал Волконский сразу после инцидента, уж три недели тому. Неужто затерялся в пути?.. - Согласно приказу, предал расстрелянию мародеров в количестве двенадцати; средь них - семеро татар. Сие калга крымский счел за бесчестье, однако получил раз®ясненье о недопустимости грабежей, чем, как казалось мне, удовлетворен был вполне. - Вполне? - Боборыко укоризненно покачал головой; странно покачал, вниз-вверх, по-арнаутски, усугубив сходство с птицею: словно бы клюнуть вознамерился. - А ежели иначе глянуть? В последний миг пред решающей баталией вы, Сергей Григорьич, своею волею, с Винницей не снесясь, казните подданных хана! Хан же, смею напомнить, - союзник, не холоп наш; манифест о возрождении индепенденсии [индепенденсия - независимость (лат.)] Крымской Верховным подписан. Согласитесь ли, что таковые кунштюки [кунштюк - здесь: выходка (нем.)] союзников изрядно отвратить могут? И не оттого ль татары под Киевом столь нерадиво себя проявили, что доверье утратили к Республике? И не есть ли сие следствием ваших самовольств? Поток слов явственно одурманивал; Волконский, ощутив было порыв: спорить! опровергнуть! - тут же и обмяк. Все вроде верно - а все не так. Но как из®ясниться? Не приучен плести словеса, всегда полагал истину единой, подтверждений не требующей. Боборыко же не умолкал, плел и плел узлы. - Помыслите! - торопить не стану. И еще об одном, заодно уж: отчего не приняли мер к сбереженью от набегов ордынских тех сел, кои, Конституции присягнув, дали рекрутов? Искоса заглянул в бумагу. - Бровары, Богуславка, Жуляны, Хамково, Вышгород... да что там, более десятка наберется. Достоверно известно: села сии татарами сожжены дотла, невзирая, что мужикам, вставшим под знамя Республики, Верховным рескриптом обещаны воля и всяческая защита. Иль не подумали вы, генерал, _что_ таковые вести рекрутам обозначат? Иль - ух прямо сознайтесь! - желали новую кармалютчину спровокировать? Господи, да что же это?! Возможно ли так? - белое с черным мешать? Рейды татарские неизбежны были: тревожил калга наступающих питерцев, трепал фланги. А не грабить разве могут татары? - сего добиться никому не под силу! - Гражданин аудитор! Не вы ль миг тому попрекнули меня экстренными мерами против грабежей татарских? А ныне? ныне?.. В ответ - молчанье; лишь коротко вздернулись и опустились плечи да глаза сильнее сощурились, словно напоминая: не вам здесь спрашивать, Волконский. И - отнюдь не отвечая, а просто продолжая допрос - Боборыко повысил голос: - Что ж выходит, Сергей Григорьич? Татар озлобили; мужика отталкиваете. Уж о том пока не стану говорить, что Киев держали пять суток, а как встал Паскевич, так вдруг и отошли... - Вы что же! - Волконский вскочил, нависнув над аудитором тяжелым телом; ярость вспыхнула, разорвав словесную паутину... понял, к чему ведет вопросами Боборыко. - Что же, и ретираду киевскую изменой запишете? Грохнуло за спиной. Едва не сбив двери с петель, ворвались солдаты, скрутили руки, согнули пополам, оскорбив ударом по затылку. Аудитор же, будто и не было ничего, сидел все так же, полусонно, поглядывая сквозь полумглу припухшими щелочками; лишь зрачки с отблесками свечи - острые-острые. Да писарек шуршал пером в тиши, нарушаемой лишь хриплым дыханьем служивых. - Вот так-то, Сергей Григорьич, - сказал наконец Боборыко, вволю рассмотрев искривленный невиданным униженьем генеральский лик; без злорадства, впрочем, но и без сочувствия, словно нечто неодуш

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору