Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
ножами в фурштадте затаилось, непойманных? Это -
второе. А вот тебе третье: татарва ночью не вояки, всем ведомо, гусар же у
нас - понюшка, не более. Никак рейда не сделать. Прав я иль нет? - ответь!
Отпив глоток холодного кофию (когда внесли? право, и не заметил; давно,
видать, коль и остыть успел); заключил:
- Быть может, и не решится, рассвета ждать станет. А только береженого
и Бог бережет. Распорядись, тезка, известить по ротам: готовыми быть к
ночной баталии. Костры разжечь погуще. Татар оттянуть на плац, к собору;
уместятся. И чтоб баловать не смели! предупреди моим именем. Ахтырцев туда
же; в тесноте да не в обиде. И прикрыть плац понадежнее.
- Что ж, - согласился Щепилло. - Вреда от сих мер не вижу.
- А пользу? - прищурился Бестужев.
- Пользу, Мишель, ночь покажет.
Повторный штурм Кармалюк начал за два часа до рассвета...
2. ЮСТИЦИЯ
После лютых сентябрьских непогод, после слякотно-унылого октября
противу всех ожиданий пахнуло над Днепром летнее тепло, словно бы,
расщедрившись, отдал листопад [ноябрь (укр.)] застуженной земле все
бережливо припрятанное впрок братьями-месяцами. Празднично стало вокруг,
светло и несуетно; деревья замерли, боясь колыхнуться, удерживая на
полуоголенных ветвях остатки золота, уцелевшего едва ль не чудом под
шквальными порывами давешних бореев [бореи - северные ветры (устар.)].
Бойко зашагал Паскевич на юг, бодро, будто по плацу, - да и застыл у
Киева, споткнувшись: солнце, подсушив грязь, позволило инсургентам
изготовиться к долгим боям наинадежнейше, не хуже, нежели под незабвенным
Бородином. Не щадя себя, метался меж деташементами [деташемент - пехотный
отряд на позициях] губернатор, лично следя, как глубятся траншеи, как
вырастают уклоны редутов, как разворачиваются жерлами к северу орудия.
Вовремя и сикурс подошел; здешний поселянин не чета таврическому; вдосталь
на заднице отпробовал крепаччины. Дали рекрутов села. Конфузия же скопищ
кармалюкиных хоть и стоила жизни бесценной генерала Бестужева, но укрепила
тылы, высвободив обстрелянные в битвах полки для трудного боя с войском
узурпатора питерского.
И обвила змеею алмаз днепровский фортификация первоклассная, такая, что
в лоб не взять и Бонапартию самому, встань из безвестной могилы своей
неистовый корсиканец. Обойти ж стороной такоже никак не мыслимо: кто
наступает, оставив за спиною мало не сорок тысяч супротивного воинства?
Подкопились войска, притихли.
И - грянуло!
Дал баталию у ворот Киева Ивану Паскевичу недавний князь, а ныне
гражданин Республики Российской Сергей Григорьевич Волконский...
Итак, еще день.
Кажется, целая вечность минула с вечера, когда захлопнулась дубовая
дверь и ключ повернулся в замке, неприятно скрежетнув плохо смазанным
металлом. Ан нет, всего лишь три дня одиночества и безвестности, и свежими
ранами, до телесно ощутимой боли, горят на плечах клочья материи - там,
откуда с неживым хрустом сорвали эполеты.
В глазах у майора, рванувшего их сразу у шлагбаума, при в®езде в
Винницу, ничего не было, кроме тупой исполнительной ретивости. И другие, в
рангах самых различных, глядели без участия, словно и не спрашивая себя:
что это! - кого ведут? кого под ключ сажают? И солдаты, стоящие у двери на
часах... эти и глядеть страшатся: еду вносят, отворачивая глаза, судно
убирают, зажмурившись. Как один - недавние рекруты, иные даже и стрижены
скобкою; старослужащих - ни единого. Однажды лишь, на следующее утро после
прибытия и ареста, уловил испуганно-жалеющий прищур седоватого
фельдфебеля; обратился было: "Скажи, братец!.." - без толку. Отшатнулся
служака, будто от змеи, а вечером уж и не было его; иной принес ужин.
Впервые в жизни под ключом, многое в себе открыл. Никогда вроде и не
знал страха, а ныне... впрочем, не страх мучит. Безвестность! Отчего? И
что там, за дверью? Ужас незнания; совсем иной, не такой, как в пылу
битвы, не похожий на сладостное замирание души в миг атаки. Отнюдь. Лишь
сейчас осознал: там, средь орудийного гула, под свист пуль и сабельный
лязг, нет страха вообще; там мгновенная боязнь тела, легко одолимая духом,
ибо дух свободен и властен над животной сутью естества. Что смерть? -
удар, вспышка, миг! - и пустота... и вертоград небесный подле престола
Господня, иже приблизит праведников своих.
Но непереносимо страшно человеку сознание безвестности, когда
сомкнулись стены, и нет ясности, и сам уж от воли своей независим, но
ведет некто властный, с укрытым лицом, и никто в целом мире не способен
остановить эту жуткую закрутившую тебя силу...
Впрочем, нумер просторен, меблирован нескупо; не будь окна забраны
частой решеткой, можно было б подумать, что сей приют - не насильный, но
лишь случайный ночлег, не более. Решетка недавняя, наскоро ставлена (на
подоконнике торопливые зарубки-метины); спешили мастера, обустраивая
нумер. Снаружи, поверх решетки, - жалюзи. Внутри - обычное, разве что
зеркало любопытно: преогромное, в человеческий рост, обрамлено вычурной
рамой с амурами по углам да розетками.
На бюваре, щедро - бумага, чернила, песочница; оставили, слова не
сказав. Ждут ли рапорта? или просто забыли? - не понять. Матовая белизна
бумаги манит и отпугивает. Всегда любил писать; в войну письма из-под
Парижа вымахивал едва ль не в полфунта. Ныне же не берет рука пера;
мнится: лишь начнешь, так тут же и загремят за дверью сапоги.
Подолгу лежал. Вскочив, нервно расхаживал из угла в угол, натыкаясь
взглядом на самого себя в зеркальном стекле: несуразного в расстегнутом
мундире с рваными плечами, всклокоченного. Лишь усики и знакомы из всего
облика... все так же щегольски торчат; приучал их долго, знал: Мари сие по
нраву.
Чу! - за дверью затопотали. Замер, прислушиваясь. Едва не кинулся к
входу, чтобы стучать, стучать, стучать в дубовую доску; подавил жалкую
вспышку, заставил себя рассмеяться. Сел к бювару, глядя на распахнутый
бумажный лист. Осторожно прикоснулся к перу, помедлил, взял наконец.
Пальцы, умокнув перо в чернила, начертили на белом прерывистую линию.
Да, вот так и стоял Паскевич. Отсюда и ударил, целя в стык левого
фланга и центра. Не новичок Иван Федорович, помнит Бородино! Впрочем,
усмехнулся невесело, все мы помним, уж не забыть. Так и воюем, как Кутузов
покойный научил. И сила наша тут, и слабость... больно легко секреты
разгадываются. Пожалуй, что и время наше истекло, пора молодым отдавать
бразды. Вот ведь Мишель Бестужев-Рюмин! - казалось, никак не уладить с
гайдаматчиной, никак... а совладал же; Буонапарте сам в Гишпании конфуз
имел от подобной толпы... а Мишель наш выстоял! вызвал на себя и
перемолол; неизвестно, куда и сгинул Кармалюка. Жаль, сложил Мишель буйну
голову. Рассказывали, плакал в бреду, матушку звал и некую Софи... Ах
бедное дитя; истинного витязя Россия потеряла.
Еще одна линия на листе.
Лишь на миг прикрыл глаза, и - тотчас: клубок черного и красного. Дым и
кровь, кровь и дым; соленым брызнуло в лицо, когда ухнуло под самыми
копытами, и мелькнули выпученные глаза Трофимыча; не сразу и понял - что
стряслось? - а старик, оказалось, от ядра прикрыл, воистину - телом:
пришлось чугуном по самому чреву, разнесло, так что и куска не нашли...
лишь ногу в обрывке сапога да голову. Велел схоронить с честью, а
схоронили ли, Бог весть. Не отстояли Киев, отошли, где уж было всех с
честью хоронить? - но отошли в порядке, ни строя, ни чести не потеряв;
самих уполовинило, но и Ивану Федоровичу жилки подсекли, не скоро опять к
наступленью соберется. И то сказать: пять дней бой длился, лишь на ночь и
стихала канонада. А ретирада... [отступление] что ж, отступать всегда
горько, однако, по совести, не в чем себя винить: татары поддались,
отошли; впрочем, и на них вины нет - что они супротив регулярной
кавалерии?
И опять - мерно по комнате, от угла к углу с краткими остановками у
зеркала и долгими у окна. Тщетно пытался увидеть хоть что-то сквозь
жалюзи; никак! - хоть узлом завяжись, не исхитриться, не выглянуть на
улицу. И то уж хорошо, что света пропускает достаточно...
Время от времени неистово вспыхивало прежнее: что творится? по какому
праву? Тогда - метался, кричал: "Известите Верховного!"; тщетно. На
удивленье скоро привык; третий день просидел тихо.
Поначалу, когда только втолкнули в нумер, примстилось: не паскевичевы
ли в Виннице? не обошли ль хитрым маневром, опередив известье о взятии
города? Поразмыслив, отбросил сию догадку как нелепицу: не могло подобное
статься, нет у Ивана Федорыча сил на таковой рейд! и уж после окончательно
уверился в ошибке, приметив трехцветные, без орлов, кокарды на солдатских
киверах...
Угол. Окно. Угол. Зеркало. Угол.
Каземат.
Мысли давят невыносимо.
И, растолкав тьму отчаяния, всплывает неумолимо тяжелейшее - то, от
чего бежал в труд, в битву, что глушил за полночь советами военными, муча
людей, сам намеренно не высыпаясь; ныне не убежать от воспоминаний, не
закрасить ни гулом беседы, ни гудом орудий.
Мари... жена; любовь негаданная, поздняя. Какова была она в тот вечер,
последний их вечер! Уж снарядившись в дорогу, не отказала в беседе.
Глядела с жалостью: видела, вне себя супруг. Но ответила твердо, как и в
первый раз: "Не держите меня, не мучайте... Господь нас соединил, и,
право, стань вы калекою, не оставила б вас; сошли Государь в Сибирь -
следом бы поехала (и видел же, видел! - не лукавит, поехала б!) но...
присягу преступив, преступили вы, князь, и заповеди Господни; измены же
простить не могу и не желаю..."; о! раевская кровь, неукротимая... и как
оказались пусты попытки из®яснить сему юному созданью истинную суть
роковых событий, как тщетны...
И ушла; сбежала с крыльца, держа в руках драгоценный запеленутый
комочек, не оглянулась, словно наотрез отсекая все их связывавшее; только
гикнул кучер, и поднялась пыль над коляскою, выстлалась вслед за поездом
тележным густой, медленно оседающей на дорогу тучей; и после, сколь ни
писал с оказиями, ни слова ответного. Лишь портрет остался, а теперь и его
нет: разбили донцы под Киевом во время отступленья обоз; там и сгинуло
все, что имел... впрочем, лишь портрета жаль; увы! и золотом не
откупить...
Вдруг, сам того не чая, улыбнулся. Что портрет? экая забава. Нужен ли
сей образ. Мари, если в сердце моем ты живая?..
Пал на колени, подняв лицо к киоту; очи в очи заглянула с иконы
одноименница Любви Земной. Беззвучно шевеля губами, положил поклон.
- Матерь Божья, иже заступница сирых, спаси и поддержи, о Мария,
Мария...
О Мари! - как темен свет без тебя...
Вошли средь ночи. Еще до лязга дверного уловил в коридоре долгожданные
уверенные шаги; сбросил удушливое оцепененье, встретил визитеров почти
пристойно, благо и не раздевался толком.
- Прошу, господа!
Не ответив, хозяйски прошли в нумер двое. Один, невзрачный, шмыгнул
вдоль стеночки на носках; явный писарек: молоденький, статский сюртук
потерт изрядно. Умостился у бювара и тотчас бумагами зашуршал, не проявляя
к арестанту интереса.
Второй, напротив, поймал взглядом взгляд генерала, растянул губы в
улыбке, присел в кресло. Улыбка из тех, кои, помнится, Ермолов "голубыми"
[голубой цвет - цвет жандармских мундиров] именовал; дежурная такая
улыбочка... впрочем, выправка имеется, и сам, хоть и в летах, а - худощав,
подборист.
- Позвольте представиться, обер-аудитор Боборыко! - и тут же, не давая
опомниться:
- Именным указанием Верховного Правителя Республики Российской доверено
мне, соответственно аудиторским полномочиям, произвести предварительное
дознание по делу о злодейском заговоре супротив Конституции.
Протянул бумагу, сложенную вдвое:
- Не откажите ознакомиться!
Миг тому показалось - вот оно! - время возмутиться, вспылить, гневно
требовать ответа. И ничего не вышло; лишь озноб побежал по телу при слове
"заговор". Быстро, почти не видя, проглядел ордер; бросилось в глаза:
"...ВОЛКОНСКОГО Сергея Григорьева" (так! - без "вича"...) в первой строке,
и снизу, крючковатым росчерком, крупно: МУРАВЬЕВ-АПОСТОЛ.
- Прошу от вас, Сергей Григорьич, полного внимания и абсолютной
откровенности; дело ваше, поверьте, весьма и весьма серьезно...
- Но...
- Вопросы стану задавать я! - голос Боборыки ржаво скрипнул.
- Что ж... - Волконский пожал плечами, откинулся на спинку; скрестил
руки на груди, сжал губы поплотнее. - Я готов!
- Имя ваше?
- Но!
- Имя!!
- Волконский...
- Полнее попрошу!
- Волконский Сергей Григорьевич.
- Так-с... впрочем, оставим формальности. Когда в последний раз имели
известия от генерала Артамона Муравьева?
Вот как!.. нечто прояснилось. Или, напротив, запуталось. Измена
Артамонова, еще в августе случившаяся, кровавой раной из®язвила сердце
революции. Увенчанный доверием, прославленный решительностью в дни
победоносного января, Артамон, стойно Иуде, сдал Чернигов питерским,
открыв Паскевичу Левобережье и без боя позволив войскам Николашкиным
соединиться с донцами. Как верили! - тем горшей была измена.
Что ж...
- О сем был подробно расспрошен вслед падению Чернигова; полагаю,
показания мои в деле имеются.
- Имеются, Сергей Григорьевич, имеются; однако спрашиваю вас не о
дружбе давней, кою весьма полно вы обрисовали, но об эпистолярном обмене
накануне баталии Киевской...
- О чем вы?
- Еще раз повторяю: вопросы задаю я! Впрочем, извольте: изменниками
Бобовичем Станиславом, Штольцем Антоном, Шевченко Фомой, а такожде иными
многими, указано на соучастие ваше в комплоте, организованном супротив
Конституции и Республики в пользу Романова Николая, лжеименующего себя
Императором Всероссийским, о каковом соучастии требую рассказать, ничего
не утаивая...
Ничего не значащие имена несколько притупили остроту ужасного
обвиненья; показалось невиданно нелепым действо, словно бы, пиесу из зала
смотря, ощутил себя на миг героем ее, оставаясь, однако, в партере.
Штольц? Бобович? Шевченко?!
- Сие - бред! - ответил твердо. - Несуразица!
- Иными словами, гражданин Волконский, вы отрицаете показания злодеев,
однако же отказываетесь привести обстоятельства, вас в таком обвинении
обеляющие?
- Отвечать отказываюсь. Требую аудиенции Верховного...
- Ваше право. Впрочем, полагаю, Верховный не изыщет времени.
- Я директор Управы Военной! Пусть придут сюда равные мне!
- Управа Военная, - мерно отчеканил Боборыко, - вся обречена была вами
на погибель и смертоубийство; не советовал бы вам настаивать на встрече с
директорами, одним из которых вы являлись, дабы не отягощать и без того
скорбные дела ваши! Станете отвечать?
- ...
- Станете?!
- ...
- Молчание ваше, Волконский, предупреждаю, будет расценено как
запирательство. Запирательство же есть признанье вины, ибо истинной
невинности не страшны никакие наветы... Ежели оклеветаны вы, с радостью
помогу рассеять обман. Если же и впрямь виновны, то... хоть время и
военное, а признанье вину может смягчить...
Продолговатый, с крупными залысинами череп, несколько крючковатый нос,
впалые щеки - все это делало обер-аудитора похожим на хищную птицу,
высматривающую добычу; впрочем, весьма усталую птицу: даже в неверном
свечном полыхании заметно было, как припухли глаза. И - странно: нет в
ястребе враждебности: и голос, и взгляд равнодушно-безразличны.
- Вины за собой не знаю...
- Пусть так. Оставим временно вопрос о Муравьеве, коль скоро сие для
вас столь болезненно. Вот - иное; тут уж отпираться, чаю, не станете. Что
у вас там с калгою [калга - один из высших сановников Крымского ханства,
главнокомандующий; как правило, брат хана (тат.)] вышло?
...Доклад о случившемся посылал Волконский сразу после инцидента, уж
три недели тому. Неужто затерялся в пути?..
- Согласно приказу, предал расстрелянию мародеров в количестве
двенадцати; средь них - семеро татар. Сие калга крымский счел за
бесчестье, однако получил раз®ясненье о недопустимости грабежей, чем, как
казалось мне, удовлетворен был вполне.
- Вполне? - Боборыко укоризненно покачал головой; странно покачал,
вниз-вверх, по-арнаутски, усугубив сходство с птицею: словно бы клюнуть
вознамерился. - А ежели иначе глянуть? В последний миг пред решающей
баталией вы, Сергей Григорьич, своею волею, с Винницей не снесясь, казните
подданных хана! Хан же, смею напомнить, - союзник, не холоп наш; манифест
о возрождении индепенденсии [индепенденсия - независимость (лат.)]
Крымской Верховным подписан. Согласитесь ли, что таковые кунштюки [кунштюк
- здесь: выходка (нем.)] союзников изрядно отвратить могут? И не оттого ль
татары под Киевом столь нерадиво себя проявили, что доверье утратили к
Республике? И не есть ли сие следствием ваших самовольств?
Поток слов явственно одурманивал; Волконский, ощутив было порыв:
спорить! опровергнуть! - тут же и обмяк. Все вроде верно - а все не так.
Но как из®ясниться? Не приучен плести словеса, всегда полагал истину
единой, подтверждений не требующей.
Боборыко же не умолкал, плел и плел узлы.
- Помыслите! - торопить не стану. И еще об одном, заодно уж: отчего не
приняли мер к сбереженью от набегов ордынских тех сел, кои, Конституции
присягнув, дали рекрутов?
Искоса заглянул в бумагу.
- Бровары, Богуславка, Жуляны, Хамково, Вышгород... да что там, более
десятка наберется. Достоверно известно: села сии татарами сожжены дотла,
невзирая, что мужикам, вставшим под знамя Республики, Верховным рескриптом
обещаны воля и всяческая защита. Иль не подумали вы, генерал, _что_
таковые вести рекрутам обозначат? Иль - ух прямо сознайтесь! - желали
новую кармалютчину спровокировать?
Господи, да что же это?! Возможно ли так? - белое с черным мешать?
Рейды татарские неизбежны были: тревожил калга наступающих питерцев,
трепал фланги. А не грабить разве могут татары? - сего добиться никому не
под силу!
- Гражданин аудитор! Не вы ль миг тому попрекнули меня экстренными
мерами против грабежей татарских? А ныне? ныне?..
В ответ - молчанье; лишь коротко вздернулись и опустились плечи да
глаза сильнее сощурились, словно напоминая: не вам здесь спрашивать,
Волконский. И - отнюдь не отвечая, а просто продолжая допрос - Боборыко
повысил голос:
- Что ж выходит, Сергей Григорьич? Татар озлобили; мужика отталкиваете.
Уж о том пока не стану говорить, что Киев держали пять суток, а как встал
Паскевич, так вдруг и отошли...
- Вы что же! - Волконский вскочил, нависнув над аудитором тяжелым
телом; ярость вспыхнула, разорвав словесную паутину... понял, к чему ведет
вопросами Боборыко. - Что же, и ретираду киевскую изменой запишете?
Грохнуло за спиной. Едва не сбив двери с петель, ворвались солдаты,
скрутили руки, согнули пополам, оскорбив ударом по затылку. Аудитор же,
будто и не было ничего, сидел все так же, полусонно, поглядывая сквозь
полумглу припухшими щелочками; лишь зрачки с отблесками свечи -
острые-острые. Да писарек шуршал пером в тиши, нарушаемой лишь хриплым
дыханьем служивых.
- Вот так-то, Сергей Григорьич, - сказал наконец Боборыко, вволю
рассмотрев искривленный невиданным униженьем генеральский лик; без
злорадства, впрочем, но и без сочувствия, словно нечто неодуш
Страницы:
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -