ни  из  них  неожиданно  разрешали  задачи,  что  можно   назвать
прозрением, другие же несли околесицу. Но даже то, что  казалось  чепухой,
как я догадывался, было очень важно для этих бегавших по коридорам  людей:
теперь они другими глазами смотрели на своих умных электронных  младенцев.
Все, что они раньше делали,  в  несколько  часов  окуталось  непроницаемой
завесой  какой-то  тайны.  И  сам  светлый,  насквозь  пронзенный  солнцем
институт вдруг превратился в таинственный черный ящик. У кого не заблестят
глаза, не прервется на миг дыхание, когда  он  увидит  такой  неожиданный,
наглухо забитый, полный сюрпризов ящик! Открываешь крышку, а там,  внутри,
- множество других, более мелких черных ящиков, и в  каждом  из  них  тоже
спрятаны ящички. Дальше, дальше - только открывай, только смотри, думай...
   Пусть электронщики сами открывают свои черные ящики, пусть психологи  и
нейрофизиологи перенесут их выводы со своими поправками на живые организмы
- я ничего не мог им посоветовать. Может, один только  гигантский  мозг  -
Центр Информации планеты -  был  в  состоянии  сопоставить  миллионноликую
информацию и сделать правильные выводы.  Но  даже  я,  маленький  человек,
связывал столь разные события последних недель и  догадывался,  что  в  их
основе прячется то, что мы, как и сотни ученых, мучительно  ищем  все  это
время: икс - энергия облака. Приборы уловили его присутствие в то утро над
Мезисом. Следовательно, облако неожиданно изменило свою стратегию: оставив
пока людей, нанесло первый удар технике. Вывести технику  из-под  контроля
человека - не эту ли цель преследовало оно?
   На завод мы так и  не  попали.  Наверно,  не  все  должны  были  видеть
печальное зрелище: километры  замерших  автоматов,  конвейеров,  прокатных
станов, погасшие глазки печей, в которых застыла сталь.
   Теперь мне казалось, что лучше б облако атаковало нас,  чем  машины.  В
конце концов, мы, люди, можем пересилить себя, начать  работать  в  полную
силу после любой болезни. Мы придумаем, как победить неуязвимого врага. Но
когда наступит этот момент? Когда мы сумеем  схватить  облако  в  железный
кулак?



        13

   - Я давно хотел вас спросить, Иосиф Ильич: что это за сцена,  где  один
человек стрелял  в  другого?  Ну,  когда  вы  первый  раз  демонстрировали
визуализатор... Ведь этого не было на самом деле?
   ...Мы  опять  в  обманном  Тампеле,  куда  вернулись  с  удовольствием,
несмотря на  печальное  событие:  близ  города  разбились  два  гравилета.
Вечером, покончив с делами, я и Игорь пошли, конечно, в гости к Менге.
   Пустая комната с экраном. Менге со смешными усиками сидит передо мной в
кресле. Я наконец решился спросить о том, что меня давно  мучило:  почему,
когда Менге показывал нам картину  паники,  на  экране  возник  человек  с
автоматом в руках?
   Менге на мгновение закрыл глаза и резко сказал:
   - Было!
   Он сцепил пальцы так, что они побелели,  помолчал,  но  успокоиться  не
смог.
   - Было, - рассказывал он отрывисто. - Не со мной. С  дедом.  Его  убили
фашисты в тысяча девятьсот сорок первом году. Он жил в Варшаве. Отец  мой,
еще мальчишка, остался жив.  Он  рассказал  мне.  С  тех  пор  я  не  могу
забыть...
   - Простите, Иосиф Ильич.
   Я сам ненавидел фашистов - по  истории,  конечно,  но  чувствовал  себя
виноватым, что нанес неожиданный удар этому человеку. Хорошо еще, что  был
выключен экран.
   Менге вдруг улыбнулся и прочитал стихи:

   О Солнце!.. Там, где тень от лип густа и ароматна,
   Кидаешь ты такие пятна,
   Что жалко мне ступать по ним.

   - Соня... - задумчиво продолжал Менге. - Когда она была малышкой,  а  я
строил в болотах реактор и по пояс  проваливался  в  вонючую  жижу,  самое
главное было увидеть раскидистую липу и под ней мою  девчонку  в  коротком
белом платьице. Представляете? Вся, с ног до головы, в золотых кружочках и
смеется. Вот тогда - все было нипочем...
   Маленькая Соня в солнечных веснушках - это я хорошо видел. Но если б ты
знала, взрослая Соня, сама  тишина  и  спокойствие,  как  мой  друг  Игорь
Маркисян приставал ко мне в  ракете:  "Ты  парень  что  надо.  Никогда  не
забуду, какие глаза были у Сони, когда мы уходили. Честное слово, Март, ты
ей нравишься". А я смеялся и уверял, что я совсем не то,  что  надо  такой
умной  девушке,  как  Соня,  и  сердце  мое  совсем  в  другом  городе,  и
смотрела-то Соня как раз не на меня, а на него, чурбана  недогадливого,  и
ему ставила компресс на голову, а не мне. Если б ты слышала,  Соня,  такие
дикие речи моего друга, который девчонок никогда не замечает,  глаза  твои
улыбнулись бы, и ты стала б еще красивее.
   - Соня решила уехать, - сказал Менге. - На Памир, в  обсерваторию.  Она
вам не говорила?
   Вот как! На Памир? Значит, Игорю придется залетать на Памир.
   А вслух я сказал:
   - Нет, не говорила. Там прекрасно. Я там был.
   - И я был, - усмехнулся своим  воспоминаниям  Менге.  -  Что  ж,  пойду
искать молодежь. Вот вам обруч. Вы, кажется, хотели поразмышлять вслух.
   Я смутился: Менге умел читать чужие мысли!
   Он ушел. Я остался в комнате один. Один со  всем  миром.  В  этом  мире
сгущались тучи. Установки постоянно следили за облаком. И  там,  куда  оно
направлялось, спешно  садились  гравилеты  и  ракеты,  замирали  заводы  и
машины.
   И где бы я ни был, в какой  город  ни  прилетал,  я  мысленно  бежал  в
Светлый и вставал рядом с Каричкой. Я стал бояться. Нет, не за  себя.  Мне
все казалось, что Каричка садится в гравилет, а за рулем совсем  не  я,  а
какой-нибудь  растяпа,  который  не  сообразит,  что  надо  делать,  когда
встретит облако. И даже если она не  садилась  в  гравилет,  я  все  равно
боялся за нее и придумывал тысячи опасностей... Еще  странный  сон  снился
мне в последнее время: мучительно долго набираю я номер телефона и попадаю
не туда. А если и туда, Каричка меня не слышит. Я неистово  стучу  кулаком
по аппарату, но все бесполезно: он испорчен. И снова кручу,  кручу,  кручу
коварный диск...
   И в ракете, когда мы неслись с огромной скоростью к космодрому Тампеля,
я, внешне как будто совсем спокойный, мысленно бежал в Светлый. Я  уже  не
доверял технике; мне казалось, что если  я  выскочу  сейчас  из  ракеты  и
просто побегу, не разбирая дороги, я быстрее всех добегу до Карички.
   А пришел сюда, к Менге. И держу в руке приятно  тяжелый  обруч.  Сейчас
надвину его на лоб и попытаюсь во всем разобраться. Свет! Вот так...
   Мы стояли с Каричкой под сосной,  как  тогда,  в  то  счастливое  утро.
Каричка - на ступеньку выше  меня,  и  над  ее  сияющей  головой  качается
мохнатая ветка.
   - Здравствуй, Каричка. Я прилетел.
   - Здравствуй, Март. Я рада.
   ("Как странно звучат мысли  вслух!  Да  еще  в  образах  знакомых  тебе
людей!" И это экран повторил за мной.)
   - Скажи, как ты делаешь себе такие волосы?  Впрочем,  я  видел:  ветер,
солнце, гребенка. Помнишь - в больнице?
   - Вы прилетели с Рыжем на трин-траве, а потом дурачились. Март, ты  зря
тогда улетел.
   - Почему зря? Я работал. Гонялся за облаком. И до сих пор гоняюсь...  А
что случилось? Может, за тобой увивается этот тип -  Андрей  Прозоров?  Он
давно в тебя влюблен. Я только молчал.
   - Ну что ты! Терпеть не могу этого электронного  сухаря.  Я  о  другом,
Март. Мне почему-то не хочется жить.
   - Это не так, Каричка... Ну-ка подними  выше  подбородок,  не  хмурься,
улыбнись. Вот так. Совсем, как  у  Рыжа,  -  золотые  ободки  в  глазах...
Смотри: я беру тебя на руки. И мы уже летим. Не бойся - это море, я  падал
в него однажды - не страшно. А вот  мы  облетаем  клинок  небоскреба.  Это
самый обманчивый в  мире  город  -  Тампель.  Все  эти  яркие  картинки  -
ненастоящие, мираж; а вот там - видишь? - вон под  тем  настоящим  деревом
стоят Соня и Игорь. Мы только посмотрим на них сверху  и  полетим  дальше.
Может, в Мальву - там, в порту, стоят сигары подлодок, они нырнут  с  нами
куда угодно, хоть в Тускарору. А может, махнем на самый  чердак  Земли,  в
Мирный, к полярному богу Лапину: он напоит нас горячим чаем, уложит  спать
на шкуры и  утром  поведет  в  залы  ледяного  дворца.  И  мы  выпьем  там
золотистый напиток. Ты помнишь этот напиток?
   - Помню. Лапин учил нас пить из консервной банки до дна.
   - Одним глотком.
   - Да, одним глотком.
   - И мы, если захотим, останемся там, в ледяном дворце.
   - А если туда прилетит облако?
   - Не надо, Каричка, об этом. Тебе, во всяком случае, не надо. Я видел -
это неприятно: бегущие люди,  обломки  гравилетов,  сумасшедшие  автоматы.
Достаточно того, что видел один я.
   - Но ведь оно летает...
   - Помнишь, Каричка, ты боялась в детстве полосатого  кота?  Грязный,  с
обрубленным хвостом, дико горящими глазами, он ни к кому не шел  на  руки.
Царапался, убегал и  ночевал  неизвестно  где.  Потом  мы  увидели  его  в
зооуголке: он сидел в одной клетке с петухами. Чистюля,  пушистая  шерсть,
добрые такие глаза. А ты ему все равно не верила и сказала, что правильно,
что он в клетке.
   - Я была права: ночью кот загрыз всех петухов.
   - Да, это был ненормальный кот... Я что хочу сказать: однажды я подведу
тебя к клетке - ну, может быть, не к  клетке,  я  введу  тебя  в  огромный
светлый зал, и там, за стеклом, ты увидишь  серебристый  шар.  "Видишь?  -
скажу я. - Он вырабатывает электричество. Не бойся, потрогай стекло".
   - И потом мы вернемся обратно в наш город. Так, Март?
   - Да. Мы выйдем из зала, и  я  громко  спрошу:  "Где  тут  мой  красный
гравилет?" И Рыж вынырнет из-под куста и молча покажет рукой: вот он!
   - Он скоро будет готов - твой гравилет. Я видела сама.
   - И мы полетим к своей сосне. Над  подводными  городами.  Над  крестами
телескопов. Над стеклянной рекой в Мезисе. Над театрами и  цирками  твоего
Студгородка. И я буду сверху тебе показывать и говорить, где кто  живет  и
работает.
   - Только мы на минуту сядем у театра.
   - Конечно, Каричка. Там на площади будет толпа. И  все  будут  смотреть
вверх, как ты стоишь на грани дня и ночи, все забудут про  все  на  свете,
когда ты скажешь: "Быть или не быть? Вот в чем вопрос..."
   "Быть! Быть!" - твердил я, глядя на пустой экран.
   Снятый обруч выскользнул и со звоном упал на пол.  Я  продолжал  диалог
про себя. А  потом  подумал:  "Интересно  знать,  что  решило  бы  облако,
подсмотри оно мои иллюзии?"


   Ночью я вылетел в Светлый, к Каричке. Рыж разыскал  меня  по  телефону:
"Прилетай. С ней плохо. Зовет тебя".
   Аксель понял меня с  полуслова.  Сказал:  "Лети.  Заодно  отдохни  дней
десять. Справимся без тебя. Может, к тому времени поставим точку".
   И я умчался на космодром.



        14

   Многие путешествуют всю жизнь, но так и не могут найти свой необитаемый
остров.
   Я знал такой остров - маленький городок,  по  имени  Тишина.  Кирпичные
красные  замки  с  островерхими  крышами  и  башенками,  тихие,   мощенные
аккуратной плиткой дворики, узенькие,  накрытые  шапками  каштанов  улицы,
уютные, как платяной шкаф в  детстве,  трамвайчики,  дождик  вперемежку  с
солнцем - город словно уснул сто лет назад и проснулся в окружении  мощных
соседей, сказочный, не похожий ни на кого. Наверно, это  был  единственный
на Земле город, в котором бегали веселые  пестрые  трамваи.  Что  ж,  люди
поступают хорошо, оставляя кое-где такие старинные уголки. Нам они кажутся
старомодными, но именно там  человек  может  отдохнуть  от  острых  ритмов
современных  городов.  Там,  я  надеялся,  Каричка  пробудится  от  своего
болезненного сна: исчезнут приступы тоски и беспамятства, солнце позолотит
побледневшее лицо,  в  испуганных  глазах  отразится  глубокая,  спокойная
тишина. Я рассчитал все точно: облаку, атакующему  крупные  индустриальные
центры, нечего было делать в таком городке. Я дал  себе  слово  вообще  не
вспоминать про облако, пока Каричка не поправится, - в  конце  концов,  мы
уезжаем на необитаемый остров! Врачи сказали, что ничего  лучше  придумать
нельзя.
   Мы с Каричкой договорились, что на время  забываем  ракеты,  гравилеты,
экраны, видеофоны, газеты,  автоматы,  лайнеры,  залы  невесомости,  кино,
театры, аптеки, лекарства. Поклоняемся одной природе. Пищу  готовим  сами.
Берем чемодан  книг,  мяч,  ласты,  маску.  Ищем  необитаемый  остров,  по
названию Тишина. Все, едем.
   Мы высадились на необитаемый остров, и нас не встречала ликующая толпа.
На перроне стоял лишь пират. Бронзовое лицо, серебристые волосы,  отчаянно
веселые глаза. Он был предупрежден о нашей высадке.
   - Поздравляю молодоженов! - загремел на весь вокзал пират.
   Мы смутились, сказали:
   - Нет. Мы просто путешественники.
   - Все равно - счастливцы! - громовым голосом  продолжал  пират,  и  эхо
летело под самые своды. - Вас ждет домик у обрыва и самое пустынное  место
на всем море. Не каждый сможет  найти  в  наш  век  техники  такой  редкий
уголок. Это все она - мамочка.
   Так мы узнали, что на острове есть  существо  могущественнее  пирата  -
мамочка. И вскоре в этом убедились, отведав нежнейшей ухи  и  драгоценных,
как во всяком приморском рыбном городе, бифштексов. Потом  мы  подержались
за талии фарфоровых фей, подносящих к нашим  ртам  блюдечки  с  обжигающей
влагой, и поняли, что пират не шутит: в наш век легких напитков такой силы
нектар могла достать только запасливая хозяйка - мамочка.
   А он шутил. Он все время шутил, подсмеивался над нами и с  наслаждением
пил кефир. Он знал, что он очень важный адмирал, а мы этого не  знали.  Мы
увидели вдруг на его голове черную фуражку с килограммовым золотым  крабом
и почтительно замолчали. Сияя, адмирал сел в мобиль и покатил  командовать
своими кораблями, кранами,  ящиками  с  сардинами,  ящиками  с  маслинами,
бочками с селедками и прочим, прочим. Он сказал нам на прощание:
   - Мамочка все умеет.
   Жена адмирала действительно все умела: она дала  нам  кастрюли,  ложки,
тарелки, вилки и теплые одеяла. А без этих  вещей  вряд  ли  возможен  был
дальнейший рассказ, что может подтвердить  кот  Рич,  провожавший  нас  до
калитки. Этот Рич, тоже очень важная в  доме  персона,  умел  вставать  на
задние лапы и отдавать честь. Не адмиралу, нет - мамочке.


   Дом стоит над морем и  называется  "Морская  метеостанция".  Ночью  под
обрывом взрываются волны, утром меж берез  голубеет  само  спокойствие.  В
комнате у Карички  цветы  и  тишина:  за  ее  стеной  работают  молчаливые
автоматы. А за моей стеной  то  и  дело  бубнит  механический  равнодушный
голос: "Температура... влажность... баллы..."
   Я в курсе настоящей и будущей погоды.  Кастрюля  кочует  из  комнаты  в
комнату: готовим по очереди. На рассвете я ловлю в озере рыбу,  поеживаясь
от сырого тумана и согреваясь песенкой: "А у нас на  три  градуса  теплее,
чем у вас". Песни сочиняем  тоже  по  очереди:  каждый  день  новую.  Мои,
конечно, самые бредовые.
   Каричка очень красиво гребет. Руки в запястье тонкие, а сильные, держат
весла цепко.  Нагибается  -  волосы  вниз,  лицо  вниз...  Раз  -  струной
вытягиваются ноги. И снова волосы - ноги, волосы  -  ноги.  Золото  волос,
золото загара.
   Солнце отскакивает от  воды,  и  светлые  блики  играют  на  прибрежных
кустах. В зеленых затонах кто-то громко чавкает,  словно  целуется  тысяча
русалок. Осторожно раздвигаем руками кувшинки и  видим:  здоровенные  лещи
хватают ртом мохнатую траву и сосут с аппетитом, причмокивая. И еще  пищит
что-то в черной глубине... От этих младенцев ростом с полено у  настоящего
рыбака, например, у Акселя, зашлось бы сердце.
   - Правь к берегу, - командует Каричка. - Видишь  яблоню?  Эх,  левее!..
Ну, ты, неандерталец, в состоянии залезть на дерево? Тогда угощай!
   Яблоки кислые, но мы старательно жуем. А петух тем временем склевал  на
берегу нашу картошку (ты гневалась), и меня ужалила в  макушку  пчела  (ты
веселилась),  и  кто-то  орал  в  кустах  песню  (ты  сказала:  "Вот   это
по-нашему"), а потом ты потянула носом и, как пчела, устремилась вперед  и
принесла бидон меда.
   Оказалось, каждый вечер солнце садится в море. С  нашего  обрыва  видна
страна Красногория. Ее нельзя описать, она каждый вечер разная.  Мы  знаем
только, что она торжественная и  радостная,  как  флаг.  На  лице  Карички
отсвет Красногории; очень жалко, что солнце так скоро тонет.
   А до этого мы успеваем нарвать  в  зарослях  шиповника.  Ступаем  среди
колючек, высоко поднимая ноги. Попадает в нашу охапку и простая  трава,  и
репей, и горько-сладкая полынь - все, что цветет и пахнет.
   Теперь подойдем к обрыву и  спустимся  по  ступенькам.  Внизу  трех  не
хватает. Каричка, давай руку. Или лучше держись за мою  шею.  Никого  нет,
даже мальков из детского сада, которые радостно кричат нам:  "Дядя,  тетя,
смотрите: я голый!" Вот наш камень - садись. Теперь шагом марш  по  песку!
Теперь бегом. Теперь пузом на горяченькое, а я еще буду  кидать  и  ловить
булыжники. Читай и не обращай внимания на треск  вертолета  и  пристальный
глаз маяка - они служат свою службу...


   Каричка сидит на большом камне спиной ко мне, вытягивает шею,  стараясь
заглянуть за горизонт. Что там? Может, там плавают сардины и шпроты  не  в
банках и ящиках, а на воле, шевеля плавниками и убегая от коварных  сетей.
Может, старые негритянки ткут мягкие ковры, настоящие,  не  синтетические,
нежнейшей красоты ковры. Может быть, на настоящей реке Лимпопо  скрывается
последний из рода Бармалеев. Не знаю...
   Я знаю только, что из янтарных волн вышел на пляж  веселый  матрос.  Он
был немножко  сумасшедший,  потому  что  ему  в  тот  день  все  на  свете
нравилось.  Он  нырял  под  волну,  фыркал  и  отдувался,  как  тюлень;  с
удовольствием спугнул завизжавшую толстуху, которую муж  целый  час  молил
вылезти на берег; походил по песку на руках,  кувырнулся  и  увидел  белый
зонтик. Зонтик загораживал от солнца чью-то спину. А поскольку зонтик  был
водружен на  матросских  штанах,  то  моряку  ничего  не  оставалось,  как
заглянуть за зонтик. Он увидел нахмуренные брови под ровной челкой и книгу
в руках.
   - Кто эта девушка? - спрашивает у меня Каричка.
   - По-моему, студентка. Да, с театрального факультета.  И  еще  оператор
счетно-информационной машины. На отдыхе. Каникулы и заслуженный отпуск.
   - Предположим, - соглашается Каричка и ждет дальнейшего рассказа.
   Студентке очень нравится  город  с  редким  именем  Тишина.  Здесь  нет
космодрома,  оркестров  и  автоматической  столовой.  Только  детсадовские
мальки шокируют студентку, когда восторженно сообщают:  "Тетя,  а  мы  без
штанов!"
   Она читает что-то про Африку, а корабль матроса как раз вернулся из тех
вод. И матрос заводит разговор о сардинах -  как  они  шевелят  в  глубине
плавниками. Девушка слушает, все еще сдвинув брови.
   Он - про жару, про акул, про шторм и  вахту.  Она  слушает.  Он  -  про
рацпредложение команды, решившей увеличить длину трала, про  удачный  лов,
про почетные грамоты. И вежливые кивки - в ответ.
   - А что потом?
   - А потом героическое.
   - Героическое?
   - Ну конечно...
   Матрос предлагает девушке уехать с ним, чтоб увидеть шторм, и  акул,  и
подводные камни - они гораздо красивее, чем в книге. А она  опять  молчит.
Тогда он хочет показать ей, как плавают дельфины. Еще он  попробует  найти
лежащую на дне камбалу и принесет с дальнего камня водоросли, и нырнет  за
обломком янтаря.
   - Не слишком ли много? - спрашивает Каричка.
   - Можно ограничиться водорослями, - соглашаюсь я.
   Одно ясно нам обоим: белый зонт пока забыт, он валяется на песке.
   Матрос уплыл к дальнему камню. Он плыл долго, хотя и изо  всех  сил,  и
вернулся с зеленой гирляндой на шее. Еще издали  ищет  он  взглядом  белый
зонтик. Зонт лежит на песке, а девушки нет.  Он  ходит  с  водорослями  по
берегу - километр туда, километр обратно, и  ему  хочется  швырнуть  ногой
зонт, но он этого не делает. Ложится на остывший песок и ждет.
   - Она испугалась акул и шторма?
   - Нет, Каричка, кон