Евгений Велтистов. Глоток Солнца

   ----------------------------------------------------------------------
   OCъ & spellcheck by HarryFan, 21 August 2000
   ----------------------------------------------------------------------

   Записки программиста Марта Снегова




        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ОБЛАКО


                                  Когда девятилетний сын Эйнштейна спросил
                               отца: "Папа,  почему,  собственно,  ты  так
                               знаменит?"   Эйнштейн   рассмеялся,   потом
                               серьезно об®яснил: "Видишь ли, когда слепой
                               жук  ползет  по  поверхности  шара,  он  не
                               замечает, что пройденный им  путь  изогнут,
                               мне же посчастливилось заметить это".


        1

   "15 мая 2066 года на глазах у ста тысяч  зрителей  спортивный  гравилет
"С-317" сгонщиком Григорием Сингаевским вошел в  шарообразное  серебристое
облако, возникшее на его пути, и больше не появился".
   Это произошло быстрее, чем вам удалось прочитать  лаконичную  фразу  из
протокола. Ни один из гравилетчиков - я в этом убежден - не  заметил,  как
появился в чистом небе, на трассе наших гонок, странный  серебристый  шар.
Да, пожалуй, в тот момент никто из нас,  тридцати  парней,  вцепившихся  в
руль своих машин, никто, пожалуй, не мог  сообразить,  что  это  такое,  -
неправдоподобие круглое  облако,  гигантская  шаровая  молния  или  просто
запущенный каким-нибудь сумасшедшим елочный шар огромной  величины  -  это
нечто, ударившее нам в  глаза  слепящим  металлическим  блеском.  Я  летел
вторым после Сингаевского, точнее - метров на  шестьсот  сзади  и  на  сто
ниже, не упуская из виду силуэт его желтого гравилета, и помню, что  сразу
за вспышкой жесткого света инстинктивно рванул ручку тормоза (приказ судьи
соревнований раздался чуть позже); помню, как машина  вдруг  задрала  нос,
выбросила меня из кресла и с азартом понеслась в белое пекло. То, что  это
пекло, а не твердая металлическая поверхность, я  догадался,  увидев,  как
быстро и красиво, почти на идеальном развороте нырнул туда желтый гравилет
и растворился, исчез в сиянии. Говорят, в эти секунды на телеэкранах  была
ясно видна счастливая  улыбка  на  моем  лице,  удивившая  всех  зрителей;
кажется, я даже засмеялся, наваливаясь на упрямо поднятый руль. Я  жал  на
руль как только мог, но чудовищная тяжесть давила мне в грудь,  сбрасывала
руки, и я чувствовал, что безотказная, такая знакомая  машина  подчиняется
уже не мне, а какой-то силе, вращающей ее, как щепку в водовороте.
   На этом сумасшедшая гонка вокруг облака для меня закончилась: я потерял
сознание, все  так  же  глупо  улыбаясь.  Глупо  -  это  мнение  тех,  кто
ознакомился с короткой диктофонной записью моих впечатлений,  сделанной  в
больнице. Ну, а для меня, казалось бы, неподходящая к моменту улыбка  была
проявлением особой радости, с которой  я  прожил  весь  день  и  не  хотел
расстаться. И об этом, конечно, ничего не скажешь в официальном докладе, в
котором надо припомнить и  точно  изложить  обстоятельства  гибели  своего
товарища.
   С того дня прошел уже год, я на  год  стал  старше,  но  не  это  самое
главное. Насколько я знаю, в  истории  моей  планеты  еще  не  было  таких
странных на первый взгляд и закономерных, давно ожидаемых людьми  событий.
И я хочу начать рассказ с того утра, когда  меня  разбудило  прикосновение
прохладных иголок сосны.
   Я сразу вскочил и понял, что это было во  сне;  может,  за  секунду  до
пробуждения я стоял с Каричкой под  старой  сосной,  под  ее  единственной
зеленой лапой, и прощался. А еще хотел включить на ночь диктофон с  лентой
формул. Ничего бы тогда сказочного не было, знал бы  на  пятьдесят  формул
больше, и все. Я выбежал из дома и, пренебрегая  скользящими  среди  травы
лентами механических дорог, помчался к  морю,  к  каменной  лестнице,  где
стояла старая сосна, а добежав до лестницы, пошел вниз медленно, не спеша,
радостный и грустный одновременно.
   Каричка бежала вверх, прыгая через ступени, - честное слово,  это  была
она, я не придумал. И когда она вскинула голову, я увидел корону ее волос,
знаете, как солнце, каким его рисуют дети, - мягкое, пушистое, лохматое; я
увидел челку над самыми глазами, золотые ободки в  них,  и  мне  почему-то
стало совсем грустно.
   - Март, - сказала она шепотом, - что я знаю...
   И тогда я засмеялся первый раз в этот день. Было так приятно  стоять  у
обрыва над самыми волнами перед запыхавшейся  Каричкой  и  не  знать,  что
будет дальше.
   - Март, - сказала она опять, - ты придешь первым!
   - Откуда ты знаешь?
   Наверно, я покраснел. Я не люблю, когда кто-то вмешивается в мои  дела,
но сейчас мне было просто приятно.
   - Я колдунья, ты не догадался? - Она прыгнула через две  ступени.  -  И
вообще утром надо здороваться.
   - Здравствуй, - сказал я, хотя  это  и  выглядело  странно  в  середине
разговора.
   - Прощай. Я уезжаю.
   - Разве сегодня? - Я еще на что-то надеялся, хотя все знал, когда  меня
во сне уколола ветка. - А почему же Сим ничего не сказал?
   - Я совсем забыла предупредить его...
   - А Андрей? - Я уже кричал, потому что Каричка убегала и голос ее летел
из кустов.
   - Привет ему! Я спешу! Буду смотреть, как вы летите.  И  помни,  что  я
колдунья!
   Ну вот мы и остались одни, сосна. Будь у меня  крылья,  я  бы  рванулся
из-под твоей лапы, махавшей  Каричке,  прямо  в  небо,  кувыркнулся  среди
облаков и нырнул в прохладную  глубину.  Но  у  меня  был  только  красный
гравилет, вылизанный до перышка, отлаженный до винтика, спокойно  стоявший
в ожидании гонок, которые Каричка увидит теперь на экране. Еще у меня были
Андрей и Сим, я должен передать им привет от уехавшей Карички. И я просто,
на своих двоих спустился по лестнице, на ходу сбросил  одежду  и  вошел  в
воду.
   - Ты придешь первым - бум, бум, бум! - распевал я во все горло, лежа на
спине и глядя прямо в лицо солнцу. - "Я колдунья,  помни!"  -  прорычал  я
удиравшему в панике крабу, которого спугнул  у  скользкого  от  водорослей
камня.
   Так я довольно долго дурачился, а сам вспоминал белое в  синий  горошек
платье, каштановый затылок и изгиб шеи Карички, когда она  низко  опускает
голову. Эти сухари, электронные души  -  Андрей  и  Сим  -  уже,  наверно,
трудятся, считают, а я здесь, в светло-зеленом прозрачном мире, гоняюсь за
рыбешками и фыркаю, как дельфин. Я мог бы взболтать море  до  самого  дна,
если бы совесть не намекала, что пора вернуться  из  глубин  на  землю,  в
институт.
   На песке, ровном и нежном, еще не  продырявленном  следами,  меня  ждал
город, сложенный из камней. Серая крепостная стена, столбики башен, из-под
арки  ворот  выезжает  пышная  процессия:  белые   всадники   на   черных,
отполированных морем голышах. А впереди всех треугольный красный  сердолик
- точно маленький гравилет. И я, как только увидел  этот  красный  камень,
сразу забыл про все на свете - захотел взглянуть на мой гравилет.
   Я покинул каменный город, начертив на песке  грозный  сигнал  магнитной
бури, чтобы какой-нибудь растяпа случайно не разрушил фантазию строителя.
   Не знаю, зачем придумали эти ползущие в траве пластмассовые дороги. Ими
почти никто не пользуется, люди предпочитают ходить  или  бегать.  Ракеты,
трансконтинентальные экспрессы, вертолеты - понятно: экономия  времени.  И
гравипланы - понятно: красивые, удобные, современные машины. А от гоночных
гравилетов вообще дух захватывает! Они как цирковые артисты: самые обычные
с виду и самые ловкие,  самые  смелые,  рискованные  в  работе.  Я  всегда
волновался, когда входил в ангар, и сейчас пробирался между  машинами  как
можно осторожнее, стараясь не  задеть  чужое  творение.  Именно  творение,
потому что, хотя спортивные гравилеты похожи между собой -  легкое  птичье
крыло, сломанное пополам, с прозрачными каплями кабин на сгибе, -  все  же
опытный глаз гонщика сразу улавливал разницу в конструкции машин. Она была
в изломе крыльев (некоторые из них загнулись  чересчур  резко).  А  десять
разных цветов, в которые  были  окрашены  машины,  символизировали  десять
городов, приславших лучших гонщиков. Никто не знал  пока,  какие  из  этих
тридцати  войдут  в  первую  тройку  и  продолжат  гонки   на   первенстве
континентов. Может быть,  самое  быстрое  крыло  -  мое,  ярко-красное,  с
плавной линией изгиба, обтянутое металлическими перьями? Я стоял у  своего
гравилета, постукивал ладонью перья и слушал, как они  отзываются  чистым,
долго не смолкающим звоном.
   Потом весь день я  ощущал  в  пальцах  этот  легкий  серебристый  звон,
вспоминал таинственную фразу, казавшуюся очень значительной: "Март, что  я
знаю..."  Наверно,  когда  я  пришел  в  лабораторию  и  уселся  за  стол,
заваленный бумагами, моя улыбка взбесила Андрея. Он так и сказал:
   - Прости, Март, но у тебя вид блаженной обезьяны. Ты точно впервые слез
с дерева и ходишь на задних лапах.
   - Ага, - откликнулся я, -  ты  почти  угадал.  Я  еще  древнее:  только
недавно вылез из моря и впервые понял, что значит дышать.
   - И как, понравилось?
   Кажется, Андрей был удивлен. Обычно я не реагирую на его  зоологические
шуточки. Но сегодня готов беседовать даже с неодушевленными предметами.
   - Прекрасно! Легкие - гениальное изобретение. Тебе привет  от  Карички.
Она уехала сдавать экзамены.
   - Мне она ничего не сказала, - вмешался в разговор Сим.
   И Андрей сразу нахмурился:
   - Сим, не отвлекайся,  пожалуйста.  Поговорим  в  перерыве...  Жаль.  Я
рассчитывал подкинуть Каричке задание с "Л-13".
   - Давай мне, -  предложил  я,  удивляясь  собственному  великодушию.  -
Обожаю задания с Луны. Сим, тебе тоже поклон.
   Андрей молча протянул мне листы. А  Сим  мигнул  оранжевым  глазом:  он
принял поклон к сведению.
   Часа три мы работали молча. Такой порядок завел Андрей.  Он  старший  в
нашей группе. Ему двадцать один год, он окончил три факультета.  У  Андрея
Прозорова бывают только два состояния: он или молча работает, или шутит  о
несовершенстве человека.
   Это несовершенство было представлено  "в  лице"  бесстрастного  Сима  -
счетной информационной машины, подпиравшей железными плечами  стены  нашей
лаборатории. И мы трое - Каричка, Андрей и  я  -  работали  на  беспощадно
быстрого Сима,  только-только  успевая  загружать  его  электронное  чрево
задачами и расчетами.
   Обычно утренняя порция бумаг на столе повергает меня  в  уныние.  После
того как я на рассвете пробежал десяток километров, прыгал с вышки, бросал
копье, толкал ядро, эти бумаги кажутся мне такими тяжелыми, что не хочется
брать их в руки. И хотя я осознаю, что курс программирования  полезен  для
недоучившегося студента, я  начинаю  сердиться.  Я  сержусь,  как  это  ни
странно, на лунных астрономов  и  астрофизиков  с  Марса,  засыпающих  нас
сводками.  Я  сержусь  на  ракеты-зонды  и  автоматические   обсерватории,
ощупывающие своими чуткими усиками горячее Солнце и бросающие  из  черного
пустого космоса водопад цифр прямо на мой стол. Я сержусь даже на  Солнце,
за что - сам не пойму. Со стороны посмотришь - человек работает нормально:
стучит клавишами, пишет, зачеркивает и снова пишет формулы,  трет  кулаком
подбородок. А он, букашка, оказывается, дуется на само Солнце и  только  к
концу дня, расшвыряв все бумаги, чувствует себя  победителем.  Но  что  он
победил - свой гнев или огненные протуберанцы? Нет, только очередную пачку
бумаг.
   Сегодня  я  пересмотрел  свое  отношение  к  бумагам.  Перебирая  листы
информации с грифом "Л-13", я почему-то вспомнил,  как  увидел  однажды  в
лесу Каричку: она стояла под деревом и задумчиво рисовала в воздухе рукой;
солнечные лучи, пробившись сквозь крону, воткнулись в землю у ее ног;  мне
показалось, что она развешивает на них невидимые ноты; я  не  стал  мешать
рождению музыки и ушел...  А  ведь  у  этих  ребят  с  тринадцатой  лунной
станции, которые засыпают меня сводками, сказал я себе, нет ни прохладного
ветра, ни бодрых раскатов грома, ни голубого неба - только град  метеоров,
беззвучно пробивающих купола зданий, одиночество да волчьи глаза звезд.
   А я в кабинете лениво перебираю бумажки,  стоившие  чудовищных  усилий,
риска, а иногда и жизней. Нет, что-то не так устроено в этом мире!  Почему
я, здоровый, румяный, сижу за стеклянной стеной и пальцем, которым, мог бы
свалить быка, нажимаю на кнопки? Зачем я  здесь,  а  не  где-то  в  песках
Марса? Я сам должен  нацеливать  на  звезды  телескопы,  радары  и  прочие
уловители видимого-невидимого, задыхаться от жары,  дрожать  от  мороза  и
посылать на Землю, в Институт Солнца,  в  двухсотую  группу  добытые  мною
цифры. Чтоб Андрей Прозоров обрабатывал их, а Сим  мгновенно  переваривал.
Вот это будет правильно. И если говорить трезво, меня ведь никто не держит
на привязи в операторской, и за спиной моей трепещут крылья гравилета.
   Я уже видел, как мчусь на своем гравилете прямо к Солнцу,  а  рядом  со
мной Каричка...
   - Неужели на "Л-13" такие юмористы? - не оборачиваясь, сказал Андрей.
   - А что?
   - Ты опять улыбаешься?
   - Это я так, вообще. А с "Л-13" покончено. Возьми.
   Андрей взглянул на мои расчеты и кивнул: он был доволен.
   - Ты заметил, - сказал Андрей, - без женщин гораздо легче работается.
   - Не согласен, - прогудел Сим, - когда Каричка поет, я работаю быстрее.
   От неожиданности мы с Андреем рассмеялись.
   - Каков Сим, а? - Андрей подмигнул мне.
   А я крикнул:
   - Присоединяюсь, Сим! - и засвистел "Волшебную тарелочку Галактики".
   - Вот доказательство, - нравоучительно произнес Сим. - Все вы поете  ее
песни. - И он предупредительно распахнул дверь, возле которой мы с Андреем
очутились одновременно.
   - А ведь мы просто сбежали от Сима! - крикнул я, мчась со  всех  ног  к
столовой и оглядываясь на Андрея.
   Я нарочно побежал по лестницам, пренебрег лифтом, чтоб расшевелить  эту
бумажную душу. А он, почтенный, ученый муж, и в самом деле бежал за  мной,
прыгал через ступени, смешно подкидывая острые колени.
   - Да ну его, Сима! - кричал он на ходу. - Хватит с меня этой философии!
И потом, я просто не успеваю за Симом, уже три дня без  обеда.  Больше  не
могу!
   Это была хорошая пробежка в дальний конец института.  И  мы  не  только
бежали, но и успевали отвечать знакомым:
   - Ну как, летишь?
   - Лечу!
   - Куда спешите? Директор вызвал?
   - Да! Сделали открытие!
   - Андрюха, научи его бегать!
   - Да вот стараюсь...
   - Придешь первым, Март?
   "Эхма, если б я сам знал..."
   Пока я знал одно: я мог проглотить пять, нет -  десять  салатов.  И  мы
столько с®ели, правда, вдвоем. Нажали на все кнопки заказов, потому что из
меню не сразу поймешь, что такое "Весенние звезды", "Четвертое измерение",
"Интуиция" или  "Клеопатра"  (у  нашего  повара  неукротимая  фантазия  на
прейскурант, причем ежедневная), и вот к столику приплыл  чуть  ли  не  по
воздуху щедро уставленный поднос. И надо сказать, пока мы глотали "звезды"
и "клеопатр", а  транспортер  уносил  пустой  поднос,  я  с  удивлением  и
какими-то новыми глазами смотрел на Андрюху Прозорова. То, что он  светлая
голова и сухарь, - это я знал давным-давно. Но никогда еще не видел,  чтоб
он бежал по лестнице и  с  таким  азартом  уничтожал  салаты.  Он,  всегда
бледнолицый, сейчас даже порозовел.
   - Значит, летишь? - сказал Андрей и удивил меня еще больше: он ведь  не
интересовался спортом, просто не обращал на него внимания;  мне  казалось,
он не отличит гравилет от вертолета.
   - Ага! - кивнул я.
   - Хорошо. Наверно, это хорошо, - так просто и тепло сказал Андрей,  что
мне захотелось взять его с собой. - Это там, над морем?
   Нет, он словно свалился с Луны! Тысячи людей только и ждали этого  дня,
а он - "над морем?"... Но мне не хотелось  говорить  ему  насчет  Луны,  я
опять кивнул:
   - Да, над морем.
   Тут в дверях засияло большое красное ухо, и нас прервал  Кадыркин.  Это
маленький  курчавый  математик  с   выдающимися   ушами.   Я   ничуть   не
преувеличиваю - про него все так и говорят: "Сначала появляются уши, потом
появляется Кадыркин". Он крикнул с порога:
   - Прозоров, хватит жевать! Есть проблема.
   Я чуть не подавился салатом. Кадыркин так и крикнул: "Проблема".
   Андрей сразу встал и превратился в прежнего Андрея, словно  застегнулся
на все пуговицы.
   - Какая  сегодня  лекция?  -  спросил  он  меня,  готовя  дипломатичное
отступление.
   - Не помню... Кажется, светящиеся мосты. Это которые между галактиками.
   - А-а, лошадки в одной упряжке бегут с разными скоростями!
   - Школьная загадка, - вздохнул я. - Проходили: скука.
   - Ну вот что, -  Андрей  нахмурился,  сердясь  неизвестно  на  кого,  -
сегодня никаких лекций, никакой работы.
   - У меня задание для Сима.
   - Я скажу Симу, чтоб он не открывал тебе дверь. Ты должен отдыхать.
   Тут уж я взвился: откуда этому теоретику знать, что  делать  спортсмену
перед стартом!
   - Андрей, - сказал я угрожающе, - я тебя нокаутирую одним пальцем.
   - Тебе и так достанется. Счастливо.
   Он спокойно повернулся и ушел к Кадыркину. Честное слово, будь я трижды
гением, я бы  не  носил  так  торжественно  на  плечах  свою  хоть  трижды
выдающуюся голову! Мало я погонял его по лестницам...
   Я не изменил  своего  обычного  режима  перед  гонками.  Во-первых,  не
пропустил лекцию: забрался в зимний сад и под какими-то  колючими  кустами
включил  телевизор.  И  сразу  же  окунулся  в  пространство,   населенное
галактиками, и  с  легкостью  спящего  понесся  навстречу  далеким  мирам,
представшим предо мною - ничтожной песчинкой мироздания - в  виде  изящных
устричных раковин и клубка скрученных в кольца змей, ярких блестящих шаров
и едва различимых пятен темного тумана. Где-то  вдали  от  меня  они  жили
своей жизнью, как грозовые облака в глубинах неба, взрывались  и  угасали,
крутились  и  разлетались  в  разные  стороны.  Я  слышал  знакомый  голос
профессора, вглядывался в мелькавшие формулы, а сам думал, как эта  лекция
запоздала. Она безнадежно устарела бы даже для древних египтян,  имей  они
телевизоры. То, что я видел, было тысячи  и  миллионы  лет  назад,  и  кто
знает, какие они теперь - эти спиральные и эллиптические,  разложенные  по
научным полочкам, расклассифицированные, как домашние животные, галактики.
Ведь только нашу Галактику свет пробегает из конца в конец  за  сто  тысяч
лет. Сто тысяч! А жизнь, как мы говорим, очень коротка. И  кто  может,  не
отрываясь, следить за звездами миллионы лет, чтобы  доложить  человечеству
механику  внутренних  движений  в  этих   чертовски   далеких,   убегающих
призраках?  Проследить  хотя  бы  за  молодыми  звездами.  Всего   десяток
миллионов лет. Для звезд это детский возраст.
   "Рассмотрим галактики, на которые впервые обратил внимание американский
астроном Цвикки", - продолжал между тем профессор,  и  я  позавидовал  его
смелости: он отлично знает,  что  современные  телескопы  достают  на  три
тысячи мегапарсек (почти десять миллиардов лет полета света!), и  это  его
нисколько не смущает. Лезет в давно остывшую звездную кашу, пытается в ней
разобраться и  еще  заботится  о  новых  видах  наблюдения  за  Вселенной.
Молодец! Будь я всемогущим,  не  раздумывая,  подарил  бы  этому  храброму
человеку бессмертие и машину времени. Чтоб он все-таки разобрался и поучал
таких недорослей, как я.
   Мне очень хотелось быть сегодня всемогущим. Потом, после лекции,  когда
я делал гимнастику, крутился на центрифуге и, вытянувшись  во  весь  рост,
заложив руки за голову, отдыхал в зале невесомости, я щедро раздавал людям
бессмертие и сверхсветовые скорости, цивилизации других планет и невидимые
пружины, вращающие галактики.  Я  занимался  и  делами  помельче:  зажигал
искусственные солнца, смещал земную ось, бурил насквозь весь шарик, строил
роботов с гибким мышлением человека - словом, воп