е приехала, там ничего не знают.
   - Ясно, - сказал я очень спокойно.
   Андрей помолчал.
   - Я могу слетать в городок, - неуверенно предложил Андрей.
   - Зачем? Лучше расспросить Акселя. Ведь он в курсе.
   - Старик заперся у себя и  никого  не  пускает.  Да,  Март,  через  час
Большой Совет. И ты туда приглашен.
   - Я знаю.
   - Счастливец. А у нас во всем институте подключен всего один экран.
   - А где Игорь?
   - Забыл тебе сказать. Игорь побежал искать Рыжа.
   Рыж! У меня радостно екнуло сердце. Как я смел забыть  тебя,  маленький
всемогущий Рыж! Ты-то, конечно, найдешь Каричку.
   - Ладно, смотри, - разрешил я Андрею.
   - Я еще позвоню.
   Но никто больше не звонил, часы молчали на моей руке.


   После  обеда  я  простился  с  веселым  доктором  и  добрейшей   Марьей
Семеновной, и меня отвезли в Институт Информации. Электромобиль  нырнул  в
тоннель, оставив меня  у  подножия  стеклянного  куба,  сверкавшего  всеми
гранями. Раздвинулись  прозрачные  двери,  эхо  шагов  забилось  в  пустом
вестибюле. В лифте я  нашел  кнопку  конференц-зала,  кабина  стремительно
пронесла меня сквозь толщу этажей, набитых бесшумными машинами, и опять  я
был один в светлом коридоре, а может, и во всем  этом  обманчиво  простом,
обманчиво солнечном кубе.
   - Сюда, Март! - прозвучал голос Акселя.
   Вот она, знаменитая резная дверь:  в  черных  клетках  блестят  золотые
знаки Зодиака. Дверь была полуоткрыта,  но  я,  вместо  того  чтоб  войти,
почему-то робко заглянул в зал. За длинным полированным  столом  орехового
цвета сидели в креслах двое: Аксель Бригов и математик Бродский,  которого
я узнал по мощной сократовской лысине.
   - Входи! - властно сказал Аксель.
   А Бродский, взглянув на меня, рассмеялся:
   - Лет сорок назад вошел я сюда, как этот юноша, робея и трепеща. Верно,
Аксель?
   - Помню, - мрачно изрек мой учитель. - Ты как  вошел,  уселся  рядом  с
председателем, на  место  Гофа,  и  все  порывался  выступить.  Гоф  потом
говорил, что впервые видит в науке столь расторопного юношу. Садись, Март,
и бери пример с Ивана Бродского.
   Бродский смеялся  заразительно,  глаза  его  вспыхивали  во  весь  круг
толстых очков, и я невольно улыбнулся, подсел к Акселю и сразу сказал  ему
самое главное:
   - Там, в Студгородке, была Каричка. Что с ней?
   - Здорова. Скоро встретишься, - буркнул Аксель, и я совсем успокоился.
   Бродский  вспоминал,  какие  умы  собирались  раньше  за  этим  столом:
Гордеев, Поргель, Семенов... Они, эти великие старики  прошлого,  смотрели
на меня со стены; некоторые были еще живы, но уже не являлись на Совет. По
воле художников все они были строги, лишь один астроботаник Лапе  замер  в
радостном изумлении, будто увидел диковинное марсианское растение. А  ведь
каждый из них радостно, как Лапе, встречал все  новое  и  потому  потрясал
своими открытиями мир. Так представлял я жизнь всех великих. Но кто знает,
может быть, меня ждет встреча со  строгими,  как  эти  портреты,  судьями,
когда начнется Совет.
   Я представлял, как это будет, и все же, когда во  весь  полукруг  стены
стали зажигаться экраны,  почувствовал,  что  пол  подо  мной  колеблется,
кресло как бы повисает в воздухе, и я последний раз  взглянул  на  доброго
Лапе. Стена беспредельно отодвинулась, и вот я  уже  сижу  перед  огромным
залом, где сошлись оба земных полушария, и все эти знаменитости ни с  того
ни с сего начинают здороваться со мной. Я растерянно отвечал на их  улыбки
и приветствия, но только чуть позже догадался,  какую  коварную  шутку  со
мной сыграли телеэкраны: ученые здоровались с моими соседями. Почему-то от
этого  простого  открытия  мне  стало  легче,  но  через   минуту,   когда
председателем избрали Акселя Бригова, я опять покраснел: все  смотрели  на
Акселя, а мне казалось - на меня.  Прошло  несколько  томительных  секунд,
пока я сообразил, в чем дело, и повернул голову к учителю.
   - Кажется, нет только Константина Алексеевича Лапина. -  Аксель  обежал
маленькими глазами лица. - Что там у вас, Мирный?
   На экране появилась девушка в  белой  кофточке  и  официальным  голосом
об®явила:
   - Константин Алексеевич летит в Мирный с полюса недоступности.
   - Ну, а мы начнем. - Аксель говорил спокойно, как дома. -  Цель  нашего
собрания всем известна: обменяться мнениями о загадочном явлении,  которое
мы  пока  называем  облаком.  Пленки  товарищи  видели.  Но  я   предлагаю
посмотреть их еще раз всем вместе.
   Аксель, круто повернувшись, не вставая с места, протянул длинную руку к
пульту, щелкнул выключателем, Сидевшие напротив люди из другого, полушария
превратились в едва различимые фигурки, нас разделили море и небо.  Четкий
строй игрушечных гравилетов рассекал небесное полотно, плавно огибая точки
золотистых шаров, и я не сразу понял, что это летим мы,  тридцать  парней,
вслед за желтым крылом лидера, пока  не  услышал  артистический  речитатив
комментатора. На зрителей наплывали лица пилотов - угрюмо сдвинутые  брови
Сингаевского, моя блаженная улыбка, сжатые  губы,  упрямые  скулы,  прищур
десятков глаз, и сквозь эти лица в полнеба  виделась  вся  картина  гонок.
Странно было смотреть на это сейчас, со стороны: я был просто  зрителем  и
никак не мог представить себя в пилотском кресле  гравилета,  хотя  вместо
баритона Байкалова уже звучал, мой  рассказ,  который  записали  несколько
часов назад в больнице. И когда я увидел идеально круглое облако, красивое
и праздничное, как елочная игрушка, бешеное  вращение  двух  машин,  потом
исчезновение  Сингаевского,  падение  обломков   и   маленького   нелепого
человечка,  которого,  словно  спящую  рыбу,  вылавливали  сетью  из  зоны
невесомости, - мне казалось, что это всего-навсего знакомый фильм.
   Только  голос  Гриши  Сингаевского,  его  спокойные  последние   слова,
заставили сжаться мое сердце.
   Море исчезло, берега соединились...
   Меня удивило спокойствие ученых Совета. Будто ничего не  случилось,  не
исчез на наших глазах человек. Молчание затягивалось. Видно, Акселю оно не
нравилось: он медленно осматривал  зал,  выискивая  первого,  кто  захочет
выступить. Судя по задумчивым лицам, сейчас кто-нибудь должен был сказать:
"Чепуха! Этого не было!"
   - А где сейчас облако?
   Я узнал по резкому  тону  Лапина.  Он  стоял,  широко  расставив  ноги,
огромный,  плотный,  в  своей  меховой  кухлянке,   и   казался   каким-то
вз®ерошенным. Настоящий властитель Антарктиды с красным, иссеченным ветром
лицом. Он грозно смотрел на Акселя, словно тот был виновником.
   - Не зарегистрировано, - кратко ответил Аксель.
   Лапин грузно сел, молча достал свою знаменитую трубку.
   Физики сделали первый шаг. Молодой сухопарый  человек  в  мятой  куртке
быстро и четко  написал  на  доске  формулы  гравитации.  Чикагский  физик
говорил отрывисто, почти раздраженно, стоя к нам спиной, как будто досадуя
на то, что вынужден повторять общеизвестные истины  об  огромных  сгустках
архиплотного вещества и их гравитационных свойствах.  Худая  сильная  рука
бросила на доску уравнения полей облака. Мел крошился, ломался, физик брал
новые куски, огрызки летели под  наш  стол,  и  это  был  самый  настоящий
оптический обман: мы были здесь, в Европе, а крошки -  там,  в  Чикаго.  И
там, на той доске, уже были готовы новые расчеты, опровергавшие прежние.
   - Нам неизвестны силы, которые могут  изготовить  подобный  сюрприз,  -
сказал физик.
   Гнетущее неизвестное вновь повисло в воздухе, и как-то  малоутешительно
прозвучал вывод "мятой куртки":  накопление  фактов  и  точных  данных  об
облаке может, судя по всему, привести к открытию новых физических законов.
   Мне это выступление не понравилось. Мы, студенты, были  определеннее  в
своих суждениях, чем этот восходящий гений. А тут  еще  Бродский,  отвечая
физику, стал защищать давно открытые законы физики и незыблемость  теории.
Я  слушал  его  вполуха  и,  честно  говоря,  даже  подумал,  что  он  рад
исчезновению облака:  теперь  он  мог  теоретизировать  сколько  угодно  о
Вселенной, о разнообразии небесных тел и общих, давно известных законах.
   Все же  чикагский  физик  первый  бросил  камень  сомнения.  Постепенно
разразилась лавина. Вставали один за  другим  маститый  седой  Сомерсет  -
могучий математик, открывавший истины за  своим  рабочим  столом;  изящный
француз Вогез, покоривший плазму; бронзоволицый  астрофизик  в  сверкавшей
чалме Нуд-Чах; маленький  синеглазый,  как  ребенок,  Чернышев,  открывший
антигалактики; вышагивал по комнате растрепанный Каневский, пересыпая свою
речь остротами, столь неожиданными,  что  не  выдержал  и  поддакнул  даже
Бригов. А когда к доске подошла Мария Тауш, все смолкли: после долгих лет,
проведенных астрономом на Луне, красивое, в овале длинных  волос  ее  лицо
казалось белее бумаги.
   Это были деловые, предельно сжатые, почти без формул доклады.  На  моих
глазах рушились рамки теорий, которые еще час назад казались  монолитными,
как пирамиды. Я видел по глазам, по выражению лиц, по репликам  и  быстрым
записям в блокнотах, как воображение ученых раздувало  в  пожар  те  искры
гипотез, что вспыхивали в  речах,  -  так  бурно  множит  кванты  кристалл
мазера, и вот уже луч света, луч поиска устремился вслед за  ускользнувшим
облаком. В каком горниле Вселенной оно родилось? Может,  оно  состояло  из
сверхплотного вещества, что рождает звезды?  Его  притяжение  вовсе  и  не
гравитация, а сила неизвестного нам поля? Как совместило оно притяжение  с
отталкиванием, свободно захватывая и разбивая в щепки гравилеты?  Игра  ли
это природы? Творение ли-высокой цивилизации?
   Голова шла кругом от этих мыслей. Вспомнились слова, что мир -  это  не
знакомая нам земля; настоящий мир, бросающий вызов нашему пониманию, - это
страна бесконечных гор: вершины знаний, с которых мы бросаемся, и пропасти
неизвестного, над которыми проносимся на крыльях  интуиции.  Кажется,  так
сказал де Бройль, что не побоялся погнаться за электронами и подарил  миру
волну - частицу, два слова, открывших эру квантовой физики. Что ж, если бы
де Бройль мог прийти сейчас на Совет,  он  убедился  бы  в  правоте  своей
формулы: пропасти бесконечны и всегда появляются неожиданно.
   Между прочим, об иной цивилизации сказал Лапин. Сидел дымил с закрытыми
веками, кажется, уже уснул, как  вдруг  открыл  хитрющие  глаза  и  сказал
весело и прямо. Все рассмеялись от неожиданности, и Лапин  громче  других.
Вот таким я его и  запомнил  на  одной  студенческой  пирушке,  когда  он,
полярный бог, легко ступая в  своих  неизменных  унтах,  грохотал  на  всю
комнату и учил нас пить золотистый сок из консервной банки  одним  глотком
до дна.
   - У меня вопрос к Марту Снегову, - прозвучал спокойный голос.
   Я вздрогнул, но не потому, что не  ожидал,  что  обо  мне  вспомнят;  в
мягкой,  почти  домашней  интонации  вопроса  почувствовал  значительность
следующего момента: этот человек знал что-то важное для меня.
   Он смотрел добрыми глазами - Джон  Питиква,  врач-психолог  из  Африки.
Улыбнулся, будто почувствовал мое волнение. Струя теплого воздуха шевелила
его белые волосы.
   - Скажи мне, Март:  когда  ты  вспомнил  то,  что  произошло  с  тобой,
подробно, во всех деталях?
   - В больнице, когда проснулся.
   - Все сразу?
   - Да, - сказал я. - Сразу и целиком.
   - Мы много говорили о физике и совсем не говорили о человеке. -  Старый
ученый  поднялся  во  весь  могучий  рост,  и   вокруг   него   сомкнулось
пространство напряженного молчания. -  Это  не  упрек,  -  тихо  продолжал
Питиква. - Я  говорю  не  только  о  пропавшем.  Я  говорю  об  опасности,
угрожающей людям.  Все  гонщики  подлетали  близко  к  облаку,  и  все  на
некоторое время теряли память. Они даже не  помнили,  куда  летят,  машины
посадили автоматы. Память восстанавливалась  у  пилотов  постепенно.  Март
Снегов сказал, что он вспомнил все сразу,  -  это  правда.  Но  с  момента
аварии до его пробуждения прошло шесть часов. Разрешите мне  обратиться  к
материалам.
   Воздух прорезали снопы голубых искр: Питиква демонстрировал  на  экране
свои записи. Они то бежали легкими игривыми волнами, то начинали дрожать и
метаться мелкими нервными молниями. Питиква читал эти  записи  молча,  как
открытую книгу, обращая  всеобщее  внимание  на  важные  для  него  слова,
сравнивая совпадавшие по смыслу строки,  перелистывая  ненужные  страницы.
Казалось, голубые линии подчиняются  взмаху  его  руки.  Я  с  восхищением
смотрел на человека, который знал обо мне гораздо больше, чем я сам.
   - Вот другая серия записей. - Питиква как бы стер ладонью прежние волны
и жестом вызвал новые. - Они странным образом совпадают с первым случаем -
машины уже провели анализ, - хотя физики уверяют, что здесь облако не было
зарегистрировано. В европейском Студгородке Искусств...
   Я вдруг увидел грязно-белое пятно там,  в  черноте  ночи,  над  головой
Карички. Я узнал его и вскочил:
   - Было! Я видел!
   Я стал говорить сбивчиво, торопливо - мысли опережали язык; я знал, как
это сейчас важно: внезапно изогнувшийся луч прожектора и молчание стоявшей
на помосте Карички. Не помню, что спрашивал Питиква, я  видел  только  его
глаза, только их я слушался сейчас. А потом я увидел Каричку:  она  лежала
на постели и задумчиво смотрела на меня с экрана. Кто-то сказал,  что  она
здорова, но я-то понимал, как ей тоскливо на этой больничной кровати.
   Все. Теперь я знал, что  мне  надо  делать.  Бежать  к  моему  датскому
принцу.


   Когда мы спускались по лестнице к стеклянным  дверям  и  Аксель  сказал
мне: "Отдыхай. Послезавтра в шесть. Поедешь со мной", - я очнулся  и  стал
вспоминать,  чем  кончился  Совет.  Кажется,  Бригов,  заключая  собрание,
сказал: "Это облако, кем бы оно ни было, бросает  вызов  нашему  пониманию
природы..."
   Совет решил его преследовать.



        4

   Я вызвал Рыжа.
   "Рыж, Рыж, - говорил я, - маленький всемогущий Рыж. Почему тебя не было
рядом? Как я мог забыть о тебе!"
   "Рыж, Рыж", - твердил я, пока он бежал ко мне, и я ясно видел,  как  он
бежит. По мокрому асфальту - синоптики только что промыли город, по мокрым
газонам - Рыжу все нипочем. Скачет через  ленты  пустых  дорог,  ныряет  в
кустарник изгородей. Крепкий, длинноногий, большеголовый.  А  когда  надо,
пролезет в любую щель.
   - Рыж! - сказал я сразу, как только он вырос на пороге. - Я  так  и  не
видел Каричку.
   - Она спит. - Рыж всегда все знал. - А ты спал?
   - Ну конечно. Ночью меня не пустили. А сейчас еще рано.
   - Хочешь, проберемся в дежурку? - В его темных упорных глазах такие же,
как и у Карички, золотые ободки; они то больше, то меньше - смотря, что он
придумывает.
   - Нет, Рыж. Я хочу не на экране, а так. Понимаешь?
   Кажется, до сих пор я не  говорил  с  ним  так  о  сестре.  Он  кивнул.
Задумался.
   - Пойдем, - сказал он.
   Рыж привел меня в большой двор. На газоне лежала  легкая  металлическая
площадка - круглая, как тарелка, и с поручнями. Я видел  такую  впервые  -
наверно, ею пользовались для мелкого ремонта зданий, а Рыж даже знал,  как
она управляется. Откинул сиденье, выдвинул щиток,  стал  крутить  какие-то
ручки. Трин-тра-ва! - вдруг беззаботно  весело  прозвенела  наша  тарелка.
Трин-тра-ва!  -  и  поднялась  над  газоном.  Трин-тра-ва!  -  медленно  и
торжественно вынесла нас на улицу.
   - Чего она раззвонилась? - спросил я.
   - Так устроена.
   - Мы разбудим весь город.
   - Давай поднимемся выше, - предложил Рыж и поднял площадку над крышами.
   Солнце косо смотрело на город, начиная  свою  обычную  игру  с  тенями:
бросило  длинные  прохладные  пятна,  чтоб  постепенно  поедать  их,  чтоб
ворваться в открытые окна, засверкать в воде, в стекле, металле, высветить
каждый уголок. Под нами бегали по  упругой  траве  спортсмены,  на  крышах
бросались с вышек в  голубые  чаши  ныряльщики,  высоко  взлетали  мячи  и
брызги. Рыж вертел своей золотой макушкой, и я догадался, как ему  хочется
спуститься и погонять мяч.
   - Я тебя поднял с постели?
   - Что ты! - обиженно сказал он. - Это они  так  поздно  встают.  -  Рыж
боднул головой, указывая вниз, не  выпуская  ручек  управления.  -  Ты  не
волнуйся. Я, когда бежал к тебе, размялся. И забил пять голов.  Правда,  в
пустые ворота.
   Он осторожно подвел площадку к окну на пятом  этаже.  Перила  коснулись
подоконника, я увидел спящую Каричку и испугался, что  она  проснется.  Ее
лицо дышало таким глубоким спокойствием, что было бы величайшей  дерзостью
спугнуть сон, а эта глупая тарелка  все  трезвонила  за  нашей  спиной.  Я
махнул Рыжу и даже оттолкнулся от стены, но успел положить  на  подоконник
прозрачный черный шарик.  Если  смотреть  сквозь  него  на  свет,  увидишь
Галактику, и она будет вращаться, как ей положено: маленькое фейерверочное
колесо, сотканное из миллионов искр.
   Мы пристроились в  холодке  под  деревом,  выключили  машину,  чтоб  не
трезвонила. Улеглись на траве и разговаривали.
   - Мама вчера  испугалась.  Заплакала  и  ушла,  -  рассказывал  Рыж.  -
Мартышка никого не узнала.
   - Рыж, не называй ее так.
   - Ладно. Хотя ей нравится.
   - А ты?
   - А я ходил под окнами и свистел. Ходил, ходил -  даже  надоело.  Потом
смотрю - Каричка выглядывает. "Ты чего здесь торчишь?" Это она  мне.  А  я
говорю: "А ты  чего  всех  расстраиваешь?"  Она  делает  большие  глаза  и
говорит: "Я даже не знаю, почему я здесь. А где мама?" - "Ну  где  мама  -
дома. Поговори с ней по телефону". Ну, она поговорила, я слышал,  а  потом
мы еще долго болтали.
   - О чем?
   - О том о сем, - уклончиво сказал он. - Хохотали в основном.
   - А мама? Успокоилась?
   - Не, опять плакала.  -  Рыж  подумал  и  нахмурился.  -  Странные  эти
взрослые. Например, я куда-нибудь иду.  Она  говорит:  "Куда?"  Я  говорю:
"Никуда". - "Зачем?" - "А низачем". Она сердится, хотя  я  говорю  правду.
Ведь я еще не придумал, куда я иду и зачем.
   Я рассмеялся.
   - Ты фантазер.
   - Тебе хорошо, - сказал Рыж. - Что хочешь, то делаешь. Никакой опеки.
   - Это верно, - согласился я. - Если не считать учителей в школе, я  сам
по себе уже семь лет.
   - Скажи, а почему родителям надо все об®яснять, как маленьким?
   - Я думаю, они иногда забывают, что не все можно выразить словами.
   - Я это часто замечал. Даже иногда легче написать и  решить  уравнение,
чем найти слова.
   Рыж задумался. Длинные его ресницы нацелились в небо, как боевые копья.
Рыж думал.
   - Скажи, - он перевернулся на живот, стал разглядывать травинки, -  это
правда, что раньше люди думали, что и в космосе, и в  атоме  те  же  самые
законы, как и у нас, в обычной жизни?
   - Правда.
   - А почему?
   - Потому что еще не знали как следует микромира и макромира. Не  знали,
что определенные законы природы действуют до определенных пределов, что  у
космоса и частиц свои особенные законы.
   - Какая простая мысль! - презрительно сказал Рыж.
   - Рыж, ты поросенок, - не сдержался я, и он удивленно повернул  голову.
- Когда ты родился, физики уже пересчитали элементарные  частицы,  и  были
уже гравилеты,  и  ракеты,  и  сверхсильные  телескопы,  и  астрономы  уже
спокойно гуляли по далеким звездам, а мой отец первый раз полетел на Марс.
А раньше ничего этого не было.
   - Да, - признался он, - я забыл, что сто лет назад не было сверхсильных
телескопов... Ты знаешь, Март, я иногда вижу космические лучи. В  темноте,
когда зажмурюсь, вдруг трах! - и  пролетает  какая-то  точка.  И  тогда  я
начинаю думать: кто она, откуда прилетела и сколько  вообще  всяких  лучей
проходит через меня каждую секунду, а я их не замечаю... И еще... еще  мне
кажется, когда вот так прищуришь глаза, увидишь что-то такое, что никто не
видел. Никто и никогда. Понимаешь?
   - Ты будешь ученым, Рыж.
   - Нет, - сказал он, - я хочу, как ты, на гравилете. Ну, поехали?
   Беззаботно позванивая, мы поднялись к распахнутому окну на пятом этаже.
А там уже стояла Каричка в голубой п