- Почему?
   - Потому что любой здешний знает:  на  меня  бессмысленно  бросаться  с
кулаками. Кто вы?
   - Я могу не отвечать на этот вопрос?
   - Можете, - кивнул он. - Можете не отвечать ни на какие вопросы.  Я  не
собираюсь силой вытягивать из вас то, что вы хотите скрыть.
   - Тогда я могу идти?
   - Куда угодно.
   - А пистолет?
   Он бросил мне пистолет. Я поймал  кольт  на  лету,  сунул  в  кобуру  и
остался сидеть. Не мог я так  просто  уйти,  и  незнакомец,  судя  по  его
улыбке, отлично это понимал.
   - Ну? - спросил он. - В спину я не стреляю, почему же вы сидите?
   - Нет, постойте... - сказал я.
   - Вы рассчитываете, что я буду отвечать на ваши вопросы?
   - Хотелось бы. - Я оглянулся на Бауэра. Рули сидел в той же позе, глаза
его смотрели пусто и мертво. Я обернулся к своему странному собеседнику: -
Что с ним?
   - Откуда я знаю?
   - Не знаете?
   - Никто не знает. Он сидит здесь с тех пор, как существует мир.
   - И давно существует мир?
   - Давно.
   - А что было до него?
   Его лицо исказила непонятная гримаса. Он сказал сухо и быстро:
   - Раньше была  Вечность.  Это  очень  удачное  слово  -  Вечность.  Оно
об®ясняет все и не об®ясняет ничего. Перед лицом Вечности  глупо  задавать
вопросы, потому что она сама по себе -  неразрешимый  вопрос,  затмевающий
все остальные. Раньше была Вечность, вам этого достаточно?
   - Честно говоря, не очень, - сказал я. - Вечность не существует сама по
себе. Всегда существует что-то помимо нее.
   - Я не люблю пустых фраз.
   - Я тоже, - сказал я. - И терпеть не могу  слово  "вечность".  Вечности
нет.
   - А сколько чертей может уместиться на острие иглы?
   - Я не знаю, можно ли вам верить... - сказал я.
   - Представьте, я тоже.
   - Но так мы никогда...
   Он не  ответил.  Его  лицо  странно  изменилось  вдруг,  словно  кто-то
невидимый шептал ему что-то на ухо.
   - Ну вот. - Он пружинисто выпрямился.  -  Вот  так  всегда  -  ворвутся
посреди разговора, и всегда это срочно, до  зарезу...  Мне  пора.  Мы  еще
встретимся в городе.
   Он начал таять в воздухе, как Чеширский Кот. Таяло узкое  лицо  хитрого
черта, таяли старомодный костюм и трость.  Кресел  не  стало.  Я  пошел  к
шоссе, не оглядываясь на обломки вертолета и куклу-Бауэра.
   Мир  существует  давно.  До  него   была   Вечность.   Что   под   этим
подразумевается? Иносказание, двойной смысл, метафора? Допустим, возможно,
вероятно, не исключено, быть может. Классический  набор.  Полный  перечень
уклончивых  допущений,  крутящихся  в   мозгу   исследователя,   занесшего
авторучку  над  первой,  чистой  страницей  лабораторного  журнала.   Если
сравнивать нашу работу с работой  хирургов,  как  это  любят  делать  иные
журналисты, то мы очень несчастные хирурги - мы не  знаем,  каким  недугом
страдает распростертый под резким светом бестеневых  ламп  пациент,  какой
инструмент пускать в дело первым и есть ли вообще смысл резать. К тому  же
в девяти случаях из десяти пациент оказывается невидимым.
   Я поднял руку,  и  рядом  со  мной  остановился  броневик  под  номером
четырнадцать. За ним тоже волоклись трупы. Попахивает  средневековьем,  но
откуда я знаю - обоснована эта жестокость или нет. В особенности если дома
у марсианина которую тысячу лет царят покой и благодать...
   Лязгнула крышка люка, выглянуло усталое лицо  с  изжеванным  окурком  в
углу широкого рта.
   - В чем дело? - спросил он ватным голосом.
   - Подвезите до города, - сказал я.
   Он выплюнул окурок и сказал вниз, в люк:
   - Ребята, дверь откройте, там человеку до города.
   Распахнулась толстая квадратная дверь, и я, согнувшись, пролез  внутрь.
Там было тесно и  темновато.  На  железных  скамейках  вдоль  стен  сидели
человек восемь, а между ними на  ребристом  полу  лежало  что-то  длинное,
плоское, прикрытое старым  брезентом  в  заскорузлых  кровяных  пятнах,  и
из-под его края торчали обращенные к потолку, к  тусклой  желтой  лампочке
носки тяжелых форменных ботинок. Это было знакомо. В свое время мне не раз
случалось видеть, как из-под брезента на полу вертолета  или  броневика  с
голубой эмблемой вооруженных сил ООН торчат форменные ботинки, почти такие
же, как эти...
   - Здравствуйте, - сказал я, оглядываясь.
   Двое что-то пробурчали, остальные и ухом не повели. Крайний подвинулся,
упорно не глядя на меня, я присел на краешек холодной скамейки...



        3

   ...Больно... или только кажется, что больно, но кто я,  где  я,  и  что
кажется, а что...
   Погода была прекрасная. Солнце и Даллас.
   Джекки была очаровательна, как всегда. Линдон, как обычно, смахивал  на
протестантского пастора. Коннэлли в  роли  радушного  хозяина  был  просто
великолепен. Тень Эдмунда Раффина растворилась в солнечном свете, и  мотив
"Дикси" был на время забыт.
   - Выключи ты этот чертов ящик, - сказал я Джону.
   - Мешает?
   - Не могу  сосредоточиться.  Скучно.  Президент  торжественно  следует,
сопровождаемый криками и цветами. Из этого ничего не выжать.
   - Запихни рекламу, - сказала Джейн. - Чьи там  шины  на  его  лимузине,
"Данлоп"?
   - Уволь, девочка, - сказал я.  -  Такими  штучками  пусть  пробавляется
какой-нибудь щенок из занюханной "Кроникл" в каком-нибудь  городишке,  где
жителей меньше, чем букв в его названии.
   Джон уселся на подоконник, зажав в потной лапище бокал. Я знал, что  на
него сейчас накатит, и не ошибся.
   - Боже всеблагий, какое неподходящее занятие для великого Купера, певца
битв и переворотов... - зачастил он. - Купер везде, где бахает  и  бухает,
где негры стреляют в негров или желтые - в желтых. Там его место, и  когда
его посылают освещать визит президента в жаркий и пыльный штат, Купера это
оскорбляет до глубины души...
   Джейн сказала:
   - Не иначе шеф надеялся, что станут стрелять и здесь.
   - Рой,  ты  остолоп!  -  рявкнул  Джон  с  подоконника.  -  Ты  потерял
великолепную  возможность  отхватить  Пулитцеровскую  премию.  Нужно  было
нанять  какого-нибудь  безработного   пальнуть   по   кортежу.   Холостыми
патронами,  разумеется.  Когда  покушавшегося  схватят,  он   выложит   на
следствии,  что  в  него  вселилась  душа  Бута,   а   вселил   эту   душу
сосед-коммунист. Потрясающий спектакль обеспечен.
   - Что же ты сам не додумался? - лениво спросил я. Все мне  осточертело:
его полупьяная рожа, чувственная южаночка Джейн, и Даллас, и президент,  и
сам я себе осточертел. В этой  поездке  я  видел  желанное  избавление  от
хандры, но не получилось.
   - Эх, если бы это мне раньше в голову пришло... - сказал этот зануда. -
Опоздал...
   Вошел  Хэйвуд,  веселый,  свеженький,  живая   иллюстрация   к   образу
Преуспевающего Газетчика - масса обаяния, тщательно отмеренное дружелюбие,
спортивная фигура и никаких принципов.
   - Куда ты опять опоздал? - спросил он с порога.
   - В шутку совершить покушение на президента.
   - Ну, это вполне  в  твоем  духе  -  в  шутку  совершить  покушение  на
президента...
   Клинт  Хилл  еще  не  разбил  кулаки  о  багажник  "линкольна".  Линдон
оставался вице-президентом. Ничего еще не случилось, мир был благолепен  и
нелеп, как всегда. Ари Онассис еще не спал с Джекки, все мы были моложе на
одно убийство, и моложе на одну иллюзию, и моложе на  одно  разочарование.
Сайгон оставался Сайгоном, и Марине Освальд еще не платили  бешеных  денег
за письма Ли.
   - Я говорю об инсценировке покушения. Ради хлесткого репортажа.
   - Ну, слава богу. Я было хотел информировать  секретную  службу.  Агент
Москвы Джон Мак-Тавиш, свой человек в Гаване.
   - Поди ты, - сказал Джон. - Может быть, мы получим сенсацию бесплатно.
   - Думаешь, кто-нибудь станет стрелять?
   - От этих южан  всего  можно  ожидать.  Джейн,  лапочка,  к  тебе  это,
понятно, не  относится.  Выскочит  какой-нибудь  болван  в  шестигаллонном
стетсоне и  с  вытатуированной  на  пузе  рожей  генерала  Ли,  смертельно
разобиженный ранением своего прадеда под Шайлоу...
   - А охрана?
   - Но зачем убийце протискиваться сквозь толпу? Снайпер  с  какой-нибудь
крыши. Между прочим, Джону советовали поставить пуленепробиваемый  колпак.
Он героически отказался. Так вот, снайпер-одиночка  -  это  проблематично.
Для гарантии - трое или четверо, перекрестный огонь. Для полного  удобства
заблаговременно приготовлен козел отпущения.
   - Великолепно, - сказал я. - Напиши книгу "Как я не убил президента".
   - Да бросьте вы, - сказала Джейн. - Это цинично, в конце концов.
   - Девочка, репортер и должен быть циником, - Хэйвуд откровенно  пялился
на ее ножки. - Мертвый президент - еще один труп, и только.
   - К тому же статистика на нашей стороне, - сказал я. - Я никогда не был
мистиком,  но  недавно  шутки  ради  составил  прелюбопытнейшую   таблицу.
Рекомендую ее собравшимся. За последние сто двадцать  лет  все  президенты
США, избиравшиеся на этот пост в год,  делящийся  на  двадцать,  рано  или
поздно погибали от руки убийцы или умирали на посту. Считайте:
   1840-й - президент Гаррисон скончался от воспаления легких спустя месяц
после инаугурации.
   1860-й - президент Линкольн убит спустя месяц после избрания на  второй
срок.
   1880-й - президент Гарфильд застрелен Гито четыре месяца  спустя  после
инаугурации.
   1900-й - президент Мак-Кинли убит Чолгошем спустя  семь  месяцев  после
избрания на второй срок.
   1920-й - президент Гардинг умирает при странных  обстоятельствах  после
двух с половиной лет пребывания на посту.
   1940-й - президент Рузвельт умирает через три месяца после избрания  на
четвертый срок.
   Итак? Джон, как известно  присутствующим,  вступил  на  пост  в  тысяча
девятьсот шестидесятом, в год, делящийся на двадцать...
   - Бред собачий, - сказала Джейн.
   - Но, парни, - прищурился Хэйвуд, - если наш Джон оказался великолепным
стратегом, почему бы не найтись и второму? Хотите пари? Кортеж еще в пути.
   - Идет, - сказал я. - Пятьдесят монет против вчерашней "Ньюс".
   - Принимаю.
   - Ставлю столько же против позавчерашней "Ньюс", - сказал Хэйвуд. -  Мы
тебя разорим на две газеты, Джон. Живо включай телевизор. Кстати,  помните
историю с  "Титаником"?  Еще  в  девятнадцатом  веке  какой-то  безвестный
фантаст предсказал его гибель - за двадцать лет до катастрофы...
   - Но Джон не успел написать роман, - сказал я. - А я не успел выпустить
статью со своей статистикой. Так что в любом случае репутацию пророков нам
не заработать.
   Я включил телевизор. Впереди ехал белый  "форд"  начальника  далласской
полиции Кэрри, следом в окружении мотоциклистов  скользил  длинный  черный
"линкольн", на подножках стояли телохранители, и еще несколько машин ехали
следом, блестели белые шлемы эскорта, где-то стрекотал камерой Запрудер  -
кортеж тридцать  пятого  президента  Соединенных  Штатов  Америки,  самого
молодого президента за всю историю страны...
   Последняя минута, про которую мы еще не знаем,  что  она  -  последняя.
Комната на шестом этаже дома в центре Далласа, штат Техас.  Я  стою  возле
телевизора - не успел отойти. Джейн сидит, закинув ногу на ногу - красивые
ноги, загорелые, и на них умильно косится Сирил Хэйвуд.  Джон  по-прежнему
сидит на подоконнике. Тысяча девятьсот  шестьдесят  третий  год.  Двадцать
второе ноября, тринадцать часов двадцать девять минут...
   Потом мы услышали  крик  телекомментатора,  и  крик  Джекки,  и  машины
кортежа сбились в кучу, словно перепуганные овцы,  и  Клинт  Хилл  молотил
кулаками по  багажнику,  и  "линкольн"  на  бешеной  скорости  помчался  в
госпиталь  Святого  Варфоломея,  в  коридоре  бегали  и  что-то   кричали.
Двигаясь, как заводная кукла, я поднялся, достал  из  бумажника  пятьдесят
долларов и протянул их Джону. Хэйвуд сделал то же самое.  Джон  машинально
принял банкноты, зачем-то стал их считать, а Джейн вдруг бросилась  к  нам
и, плача, что есть силы хлестнула по лицу сначала меня, потом Сирила...


   ...Я сидел на холодной железной скамейке  внутри  броневика.  Казалось,
никто не заметил моего исчезновения в галлюцинацию номер два -  значит,  я
никуда не исчезал, это было очередное наваждение, сон  в  солнечный  день,
сначала какой-то дикий город, потом Даллас восьмидесятилетней давности...
   Я чертыхнулся про себя и стал исподтишка разглядывать попутчиков.
   Это были крепкие широкоплечие мужики в  зелено-пятнистых  комбинезонах,
усталые, пропотевшие и хмурые. У них был вид  косарей,  возвратившихся  со
страды, где трудились до  ломотной  бесчувственности  тела.  Двое  курили,
затягиваясь полной грудью, один прихлебывал что-то из фляги,  один  баюкал
забинтованную до локтя правую руку, тихонечко постанывая. Остальные просто
сидели. На меня никто не смотрел. В корме были свалены автоматы и какие-то
странные широкогорлые ружья. На поясах у потных и  хмурых  висели  тяжелые
кинжалы, а шею каждого защищал широкий кольчужный ошейник.
   - И вообще, это все зря, - сказал, ни на кого не глядя, мой сосед.  Все
повернулись  к  нему.  -  Нужно  делать  облаву,  а   так   мы   сто   лет
проканителимся.
   - Ты раньше проживи сто лет.
   - Все к черту. Команда к черту, мы сами к черту, и все  остальное.  Вот
только кого они жрать станут, когда жрать станет некого, я уж не знаю.
   - Друг друга станут. Я слышал, в отделе...
   - Пошел и он к черту, этот отдел.
   - Но согласись, они что-то делают.
   -  Они  теоретизируют.  Анализируют,  классифицируют,  систематизируют.
Проводят параллели и подыскивают аналогии, подшивают  бумаги  и  заполняют
анкеты. Ламст прав - напряжением ума решить эту  проблему  невозможно,  ее
можно решить только напряжением  сил.  -  Он  выплюнул  окурок  и  яростно
затоптал его шипастой подошвой. - Только автоматы. И я  понимаю  тех,  кто
ратует за писаные законы и мобилизацию. Только так...
   Они заговорили все разом, спор захватил всех. Кроме  меня,  разумеется.
Одни превозносили до небес какого-то Ламста, оправдывали  и  безоговорочно
поддерживали все, что он уже сделал, и все, что еще  сделает,  кляли  тех,
кто связывает ему руки. Другие тоже хвалили Ламста, но гораздо сдержаннее,
считали, что ломать сложившиеся отношения  глупо  и  неразумно  -  сломать
легко, но будет ли польза? Понемногу я начал понимать, что обе стороны,  в
сущности, стоят на одних и тех  же  позициях,  но  по-разному  смотрят  на
будущее. Одни  желают  немедленно  перестроить  жизнь  на  основе  жесткой
дисциплины, всеобщей воинской повинности, а их противники доказывают,  что
это - утопия, невыполнимая мечта. При этом те и другие последними  словами
крыли трусливых обжор и зазнавшихся конформистов, которых неплохо было  бы
оставить  один  на  один  с  вурдалаками  и  посмотреть,  как  они  станут
выкручиваться,  гады  этакие.  Просто  ради  эксперимента  бросить  все  и
полюбоваться, как они  наделают  в  штаны.  В  конце  концов  спор  как-то
незаметно перелился в  дружное  охаивание  этих  самых  приспособленцев  и
трусов - их материли изобретательно и витиевато, с большой экспрессией.
   Они отвели душу, и разговоры пошли о бытовых  пустяках:  что  у  Бориса
дочка все же связалась с этим обормотом, хотя совершенно ясно, что  он  ее
бросит, обрюхатит и бросит, но поди докажи этим соплячкам, если  они,  раз
переспав с парнем, мнят себя умудренными жизнью женщинами, сколько  их  не
секи, да и не всякую-то выпорешь, а если разобраться, мужики, не в  порке,
собственно, панацея. Что у Штенгера опять новая, симпатичная  такая,  и  с
ней, ясно, будет как с прежними, со всеми он поступал одинаково, горбатого
могила исправит, черного кобеля не отмоешь добела, и не  лучше  ли  набить
ему как следует морду своими силами, не полагаясь на карающую руку судьбы?
Что Батера окончательно уел ревматизм, а ведь какой стрелок был,  один  из
тех, что начинали на голом месте, когда ничего толком не  знали,  выезжали
на одном энтузиазме и  оттого  несли  громадные  потери...  Что  еще  один
смельчак, а может, просто болван, таскался к  Ревущим  Холмам,  но  ничего
вразумительного  рассказать  не  может  -  стал  чокнутым,   как   и   его
предшественники...
   Так они судачили, болтали, а я мотал на ус, и никто не обращал на  меня
внимания, хотя о моем  присутствии  помнили  -  сосед  мимоходом  попросил
огоньку, другой в  середине  тирады  о  сытых  бездельниках  зацепил  меня
намекающим взглядом...
   Главное я уловил - они, эти обстрелянные  хваткие  мужики,  были  неким
отрядом, активно действовавшим против вурдалаков. Кто возложил на них  эти
обязанности,  я  пока  не  понял.  Сидел  себе  смирнехонько,   покуривал,
посмеивался вместе с другими над  непонятными  мне  остротами,  но  ни  на
секунду не мог забыть о главном - что меня, словно щепку по таежной речке,
несет в глубь и в глубь заколдованного места, а  там,  снаружи,  очень  на
меня рассчитывают. И беспокоятся...
   Вот это уже зря. Совсем не нужно видеть в происходящем  необыкновенное.
Необыкновенное заранее настраивает  на  поиски  абсолютно  новых  решений,
отрицающих прежний опыт и прежние  методы,  вызывает  хаотические  метания
мысли, и начинает казаться, что ты вовсе не умеешь думать и не способен ни
в чем разобраться. Защищайся.  Внуши  себе,  что  окружающее  -  такая  же
обыденность для тебя, как для  этих  парней  в  пятнистом,  проникнись  их
взглядом на жизнь, и быстрее поймешь все, что нужно понять...
   Броневик резко затормозил, мы с соседом стукнулись  боками,  и  я  ушиб
локоть о рукоятку его кинжала.
   - Блуждающие! -  крикнул  водитель,  обернувшись.  Он  выключил  мотор,
распахнул люк, и я услышал, как снаружи, над головой,  завывают  моторы  и
стучат пулеметы. Все, толкаясь, кинулись в дверь, и я выскочил  следом  за
ними, а они столпились на обочине  и  смотрели  в  небо,  прикрывая  глаза
ладонями - этот жест при полном отсутствии  слепящего  солнца  очень  меня
удивил.
   В небе, почти  над  нами,  кувыркались,  сближались,  крутили  бочки  и
чертили  петли  несколько  самолетов.  Надсадно  выли   моторы,   молотили
пулеметы. Я тронул за рукав соседа:
   - Это кто?
   - Блуждающие, - ответил он, не отрывая глаз от воздушной коловерти.
   - Как это?
   - А вот так. Никто не знает, кто они, откуда взялись и почему  дерутся.
Мы их видим только в воздухе. Опа!
   Рев нарастал - один из самолетов быстро снижался, но за ним не  тянулся
дым, как это обычно бывает в исторических  фильмах.  Он  падал,  вихляясь,
рывками проваливаясь ниже и ниже, прямо нам на головы,  и  мне  захотелось
юркнуть под броневик, но окружающие стояли спокойно. Им было виднее,  и  я
остался на месте.
   Скорее всего, пилот был ранен, а самолет цел - я немного  разбирался  в
таких вещах. Пилот  еще  пытался  что-то  сделать,  выровнять  и  посадить
машину, задрал нос и выпустил шасси,  но  не  успел  -  самолет  грохнулся
брюхом оземь, ломая шасси и винт, выворачивая кочки, протащился  несколько
метров и застыл, уткнувшись носом в землю, задрав хвост.
   Выглядел он нелепо, как всегда выглядит севший на фюзеляж  самолет.  Мы
быстро добежали до него, он упал неподалеку от дороги. Определить марку  я
не сумел бы, я не историк, но особая  точность  и  не  требовалась,  сразу
видно было,  что  это  стандартный  винтовой  моноплан-истребитель  времен
второй мировой войны - войны, которая кончилась девяносто семь лет  назад,
и на всей планете осталось восемь ее участников, всего восемь. Истребитель
с опознавательными знаками люфтваффе - черные кресты на крыльях,  свастика
на фюзеляже, и в придачу мастерски нарисованный под  фонарем  оскалившийся
зеленый Дракон. Летчик смотрел перед собой широко раскрытыми  глазами,  он
уже не дышал,  комбинезон  залит  кровью.  И  будто  для  того,  чтобы  не
оставалось никаких сомнений насчет того, кто был  его  противником,  низко
над нами, выпустив короткую победную очередь, пронесся истребитель другой,
знакомой марки - на его голубых снизу крыльях  я  увидел  красные  звезды.
Дело запутывалось. То, что происходило в воздухе, не имело никакой связи с
тем,