жденными зрителями верхних рядов вид  у  них
был какой-то отупелый. Мне показалось, что только мое появление, о котором
было об®явлено по радио,  до  какой-то  степени  пробудило  их  ослабевшее
внимание. Честное слово, я помню, как три орангутанга буквально подскочили
и вытаращили глаза, словно их вдруг без предупреждений вырвали из  об®ятий
Морфея.
   Как бы там ни было, никто больше  не  дремал.  Видимо,  я  был  гвоздем
программы: тысячи обезьяньих глаз,  восторженных  или  просто  любопытных,
уставились на меня со всех сторон.
   Мои сторожа заставили меня подняться на возвышение, в  центре  которого
восседал  представительный  самец-горилла.  Зира  об®яснила  мне,  что  на
конгрессе председательствует не академик, как это бывало  до  сих  пор,  а
горилла-администратор,  потому  что  раньше  предоставленные  самим   себе
ученые-обезьяны заводили бесконечные дискуссии и  не  могли  прийти  ни  к
какому  решению.   Слева   от   внушительного   председателя   сидел   его
секретарь-шимпанзе; он вел протокол заседания.  Справа  стояло  кресло,  к
которому по очереди подходили докладчики.  Сейчас  в  него  под  жиденькие
аплодисменты  уселся  Зайус.  Благодаря  системе   микрофонов   и   мощных
прожекторов даже зрители самых последних рядов прекрасно видели и  слышали
все, что происходило на центральной эстраде.
   Председатель-горилла  позвонил  в  колокольчик  и,  добившись   тишины,
об®явил, что предоставляет слово глубокоуважаемому  академику  Зайусу  для
демонстрации человека, о котором  он  уже  докладывал  высокому  собранию.
Ученый-орангутанг встал, поклонился и начал свою речь. Пока он говорил,  я
старался держаться как можно осмысленнее и разумнее.  Например,  когда  он
впервые упомянул обо мне, я приложил  руку  к  груди  и  отвесил  вежливый
поклон, вызвавший смех аудитории. Впрочем, колокольчик председателя тут же
прекратил это веселье. А я понял, что подобным образом ничего не  добьюсь:
самые разумные  мои  действия  будут  восприниматься  лишь  как  результат
хорошей дрессировки. Поэтому до конца доклада я больше не шевелился.
   Зайус  напомнил  о  сделанных  им  выводах  и   об®явил,   что   сейчас
продемонстрирует  мои  способности  -  различные  приспособления  для  его
проклятых экспериментов уже были  расставлены  на  эстраде.  В  заключение
Зайус сообщил, что, кроме того, я способен, как некоторые птицы, повторять
отдельные слова и что он надеется заставить меня проделать этот трюк перед
уважаемым собранием. Затем он взял шкатулку с многочисленными  запорами  и
протянул ее мне. Но вместо того чтобы быстро  открыть  все  эти  крючки  и
задвижки, я поступил по-своему.
   Долгожданный час пробил! И вот я поднял руку, тихонько потянул  поводок
и, приблизившись к микрофону, обратился к председателю конгресса.
   - Уважаемый господин председатель! -  начал  я,  стараясь  говорить  на
обезьяньем языке как можно чище. - Я с большим  удовольствием  открою  для
вас эту шкатулку и весьма  охотно  проделаю  остальные  номера  программы.
Однако прежде чем приступить к этим весьма нехитрым  для  меня  опытам,  я
прошу разрешения  выступить  с  заявлением,  которое,  я  уверен,  поразит
высокоученое собрание.
   Председатель тупо смотрел на меня, ничего не понимая.  Зато  Зайус  был
вне себя.
   - Господин председатель! - завопил он. - Я протестую...
   Но тут он словно подавился, осознав всю нелепость спора с человеком.  Я
этим воспользовался и снова заговорил:
   - Господин председатель, при всем моем уважении к вам я  тем  не  менее
настаиваю, чтобы мне была  дана  возможность  об®ясниться.  Закончив  свое
выступление, я исполню все, что потребует высокочтимый Зайус, - клянусь  в
этом честью! - но не раньше.
   Секунда мертвой тишины, а затем разразилась  буря.  Публика  обезумела!
Обезьяны сплелись в истеричную, восторженную, кричащую "ура", хохочущую  и
рыдающую толпу. Со всех сторон замелькали ослепительные вспышки  блицев  -
это пришли в себя фоторепортеры. Но остальные бесились и  надрывались  еще
добрых пять минут, и все это время горилла-председатель не сводил  с  меня
глаз. Наконец он, видимо, решился и зазвонил в колокольчик.
   - П-п-простите, - начал он, заикаясь, - не-не-не знаю толком, как к вам
обращаться!
   - Просто "месье", - ответил я.
   -  Итак,  м-м-м...   итак,   месье,   я   полагаю,   случай   настолько
исключительный, что научный конгресс, избравший меня председателем, должен
выслушать ваше заявление.
   Это мудрое решение было встречено новой бурей  аплодисментов.  Большего
мне пока и не требовалось.  Я  выступил  на  середину  эстрады,  установил
микрофон по своему росту и произнес следующую речь.



        8

   - Господин председатель!
   Благородные гориллы!
   Мудрые орангутанги!
   Возвышенные шимпанзе!
   О великодушные обезьяны!
   Разрешите человеку обратиться к вам.
   Я знаю, что вид мой смешон,  тело  нелепо,  лицо  уродливо,  цвет  кожи
отвратителен, а запах - тошнотворен. Я знаю, что  моя  звериная  внешность
оскорбительна для ваших глаз, но я  также  знаю,  что  обращаюсь  к  самым
прославленным, к самым мудрым обезьянам, чей  разум  способен  возвыситься
над условностью ощущений и распознать мыслящее  существо  даже  под  столь
жалкой материальной оболочкой...
   Такое высокопарное и полное самоунижения начало  навязали  мне  Зира  с
Корнелием, утверждая, что оно польстит орангутангам. Итак, я  продолжал  в
глубокой тишине:
   - Выслушайте меня, о обезьяны!  Выслушайте,  ибо  я  говорю,  и  говорю
сознательно, а не как автомат или попугай. Я мыслю и говорю, и  я  понимаю
вас так же хорошо, как  вы  понимаете  меня.  Когда  я  кончу,  если  ваши
уважаемые ученые удостоят меня такой чести, я постараюсь ответить  на  все
интересующие их вопросы.
   Но прежде я должен открыть вам одну поразительную истину. Я  не  просто
разумное существо с душой, заключенной  в  нелепом  человеческом  теле,  я
пришелец  из  далекого  мира  с  планеты  Земля,  хозяевами   которой   по
необ®яснимой фантазии природы стали люди, ибо там все люди наделены  душой
и разумом. Я прошу позволения  уточнить  положение  моей  родной  планеты,
разумеется, не для  прославленных  ученых,  окружающих  меня,  а  для  тех
немногих зрителей, которые,  возможно,  не  совсем  знакомы  с  различными
звездными системами.
   Я подошел к черной доске и с  помощью  нескольких  чертежей  постарался
изобразить нашу солнечную систему и ее место в Галактике.  Мои  об®яснения
были выслушаны все в том же благоговейном молчании. Но когда,  покончив  с
чертежами, я похлопал ладонью о ладонь, чтобы стряхнуть с  них  мел,  этот
простой жест вызвал шумный восторг у зрителей верхних рядов. Обернувшись к
аудитории, я продолжал:
   - Итак, на нашей Земле разум воплощен в человеке.  Это  так,  и  тут  я
ничего не могу поделать. У нас  люди  эволюционировали,  в  то  время  как
обезьяны - и я этим потрясен, с тех пор как открыл ваш  мир,  -  почему-то
остались в диком состоянии. Но, увы, мозг развивался и усложнялся только у
человека. Поэтому именно люди изобрели  речь,  научились  добывать  огонь,
пользоваться орудиями. Именно они стали хозяевами планеты  и  изменили  ее
облик. И наконец, именно люди создали столь высокую цивилизацию,  что  она
многими своими чертами напоминает вашу, о мудрые обезьяны!
   Здесь я постарался привести побольше  примеров  наших  самых  последних
достижений.  Я  описывал  наши   города,   заводы,   средства   сообщения,
рассказывал о наших правительствах, законах и о наших развлечениях. Затем,
обращаясь главным образом к  ученым  орангутангам,  я  попытался  дать  им
представление о наших успехах в благородной области науки и искусства.  По
мере того как я говорил, голос мой креп. Я начинал испытывать своего  рода
опьянение, как миллионер, похваляющийся своими сокровищами.
   Затем  я  перешел  к  рассказу  о  своих  собственных  приключениях.  Я
об®яснил, как мы долетели до системы Бетельгейзе и опустились  на  Сорору,
как я попал в облаву и очутился в клетке, как я пытался установить контакт
с глубокоуважаемым Зайусом, но не сумел, разумеется, по собственной  вине,
из-за недостатка изобретательности. Наконец, я рассказал  об  удивительной
проницательности Зиры и о том,  какую  огромную  помощь  она  мне  оказала
вместе с доктором Корнелием. Закончил я следующими словами:
   - Это  все,  что  я  хотел  вам  сказать,  о  обезьяны!  Решайте  сами,
справедливо ли будет, если после стольких удивительных  приключений  меня,
как неразумное животное, посадят в клетку до конца моих дней. Мне остается
добавить одно:  мы  прилетели  к  вам  без  всяких  враждебных  намерений,
движимые только духом познания. С тех пор как я начал вас понимать, вы мне
все больше и больше нравитесь, и я восхищаюсь  вами  от  души.  И  у  меня
возник план, о котором я хочу рассказать здесь величайшим ученым  планеты.
Я могу принести вам несомненную пользу своими земными познаниями. С другой
стороны, я сам за несколько месяцев, проведенных в клетке, узнал на Сороре
больше, чем за всю свою прежнюю жизнь. Об®единим же наши усилия! Установим
контакт с Землей! Если обезьяны и люди пойдут вперед рука об руку, никакая
сила в мире, никакие тайны вселенной не смогут нас удержать!
   Задохнувшись, я закончил свою речь среди мертвой тишины. Я повернулся к
столу председателя, машинально схватил стакан с водой и осушил  его  одним
духом. И так же, как в первый раз, когда я стряхивал мел с  ладоней,  этот
простой жест произвел на обезьян огромное впечатление и послужил  сигналом
к настоящей вакханалии.  Зал  словно  взорвался,  охваченный  энтузиазмом,
какого не опишет ни одно перо. Я знал, что победил, но не  мог  себе  даже
представить, что обезьянья аудитория способна выражать  свои  чувства  так
шумно. Я был оглушен и ослеплен, однако не настолько,  чтобы  не  отыскать
причину невероятного грохота: восторженные  по  природе  своей,  обезьяны,
когда зрелище им нравится, аплодируют четырьмя  руками!  А  сейчас  вокруг
меня бушевали тысячи сатанинских тварей:  еле  удерживая  равновесие,  они
хлопали своими четырьмя лапами, так  что  купол  зала,  казалось,  вот-вот
обвалится, - и все это с визгом, с  криками,  с  воплями,  сквозь  которые
прорывался только глухой рев горилл.  Это  было,  пожалуй,  мое  последнее
отчетливое впечатление от того достопамятного заседания.  Я  почувствовал,
что вот-вот упаду, с тревогой оглянулся и  увидел,  что  обозленный  Зайус
вскочил с места и расхаживает по эстраде, сгорбившись и  заложив  руки  за
спину, как он расхаживал перед моей клеткой. Словно во сне, я  увидел  его
пустое кресло и плюхнулся  на  него.  Это  было  встречено  новым  взрывом
оваций, но тут все поплыло у меня перед глазами, и я потерял сознание.



        9

   Я пришел в себя далеко  не  сразу:  сказалось  пережитое  мною  нервное
потрясение. Очнулся я на постели в незнакомой  комнате.  Зира  и  Корнелий
хлопотали надо мной, пока  гориллы-полицейские  сдерживали  журналистов  и
любопытных, пытавшихся ко мне прорваться.
   - Это было великолепно! - шепнула мне Зира на ухо. - Ты выиграл.
   - Улисс, - сказал мне Корнелий, - нас с вами ждут великие дела!
   Он сообщил мне,  что  только  что  закончилось  чрезвычайное  заседание
Большого Совета Сороры, на котором  приняли  решение  о  моем  немедленном
освобождении.
   - Кое-кто пытался протестовать, - добавил  он,  -  однако  общественное
мнение было за вас, и они не могли поступить иначе.
   Он спросил, согласен ли я с ним сотрудничать, и, получив утвердительный
ответ, заранее потирал руки от удовольствия при мысли о помощи, которую  я
смогу ему оказать в его изысканиях.
   - Вы будете жить здесь, - продолжал Корнелий. - Надеюсь,  квартира  вам
подойдет. Она расположена совсем близко от моей, в том же крыле института:
здесь живут только старшие научные сотрудники.
   Я ошеломленно озирался, думая, что все это мне снится.
   Комната была на редкость удобной. Для меня началась новая  эра.  Я  так
долго и страстно ждал  этого  мгновения,  но  теперь  почему-то  испытывал
тоскливое чувство. Глаза мои встретились с глазами Зиры, и  я  понял,  что
проницательная самочка угадала мои мысли.
   - Да, - сказала она мне  с  двусмысленной  улыбкой,  -  здесь  у  тебя,
конечно, не будет Новы.
   Покраснев, я пожал плечами, приподнялся и сел. Силы вернулись ко мне, и
я хотел поскорее окунуться в новую жизнь.
   - Как ты себя  чувствуешь?  -  спросила  Зира.  -  Ты  не  устанешь  от
маленькой вечеринки? Чтобы  отметить  этот  великий  день,  мы  пригласили
кое-кого из друзей, одних шимпанзе.
   Я ответил, что для меня это будет  только  удовольствием,  но  что  мне
надоело ходить голым. И только тут заметил,  что  уже  облачен  в  пижаму:
Корнелий одолжил мне Одну из своих собственных. Но если  я  мог  на  худой
конец напялить на себя пижаму шимпанзе, то в любом из его  костюмов  я  бы
выглядел смехотворно.
   - Завтра у тебя будет полный гардероб, - успокоила меня  Зира.  -  А  к
сегодняшнему вечеру тебе сошьют приличный костюм. Вот и портной.
   В комнату вошел и поклонился мне  с  изысканной  вежливостью  маленький
шимпанзе. Позднее я узнал, что, пока я был без сознания, самые  знаменитые
портные оспаривали честь одеть меня. Победил  этот  прославленный  мастер,
так как он шил на самых крупных горилл столицы.
   Искусство и ловкость портного привели меня в восхищение. Менее  чем  за
два часа ему удалось сшить мне вполне приемлемый вечерний костюм.  Однако,
облачившись в него, я почувствовал себя непривычно, а Зира  уставилась  на
меня, вытаращив  глаза.  Пока  мастер  подгонял  всякие  мелочи,  Корнелий
впустил журналистов, давно уже осаждавших мою комнату, и я  на  целый  час
опять  стал  центром  общего   внимания.   Меня   забрасывали   вопросами,
обстреливали  вспышками  фотоаппаратов,  требовали  все  новых   и   новых
пикантных подробностей о Земле и о том, как живут у нас  люди.  Я  покорно
давал интервью. Будучи сам журналистом, я понимал, каким лакомым  кусочком
являюсь для моих обезьяньих коллег, а кроме  того,  учитывал,  что  пресса
может оказать мне огромную поддержку.
   Когда  журналисты,  наконец,  ретировались,  было  уже  поздно,  и   мы
поторопились к Корнелию, где нас ожидали его друзья. Но едва мы  вышли  из
комнаты, нас задержал Занам. Очевидно, он был в курсе  последних  событий,
потому что поклонился мне чуть не до полу. Занам прибежал за Зирой,  чтобы
сообщить ей,  что  в  отделении  не  все  ладно.  Обозленная  моим  долгим
отсутствием, Нова  разбуянилась  вовсю.  Вскоре  ее  бешенство  передалось
другим пленникам, и теперь никакие уколы пик не могут их утихомирить.
   - Сейчас приду, - ответила на это Зира. - А вы подождите меня здесь.
   Я с мольбою взглянул на нее. Она заколебалась, но потом пожала плечами.
   - Если хочешь, пойдем со мной, - сказала она. - В конечном счете теперь
ты свободен и, кстати, может быть, сумеешь ее успокоить скорее, чем я.
   Вслед за Зирой я вошел в зал с клетками. Едва  заметив  меня,  пленники
сразу успокоились, и всеобщий шум и гам сменила  напряженная  тишина.  Они
меня, несомненно, узнали, несмотря на одежду, и, казалось,  понимали,  что
являются свидетелями некоего чудесного превращения.
   Сдерживая  дрожь,  я  направился  к  клетке  Новы,  к  моей  клетке.  Я
приблизился к ней, улыбнулся, заговорил с ней.  На  какой-то  миг  у  меня
возникло ощущение, что она меня понимает и вот-вот мне  ответит.  Но  это,
разумеется, было немыслимо. Просто мое присутствие успокоило  ее  так  же,
как остальных. Она приняла от меня кусок сахару  и  все  еще  грызла  его,
когда я с тяжелым сердцем шел к выходу.


   Об этой вечеринке, устроенной в одном из модных кабаре - Корнелий решил
сразу ввести меня в обезьянье  общество,  поскольку  отныне  мне  придется
всегда  и  нем  вращаться,  -  я  сохранил  весьма  неясные   и   странные
воспоминания.
   Неясность происходила от выпитого мною в  начале  вечера  алкоголя,  от
которого мой организм отвык. А  странность  об®яснялась,  пожалуй,  особым
чувством, которое и впоследствии овладевало мною неоднократно. Я могу  его
описать только как постепенное угасание в моем сознании  представления  об
окружающих как об обезьянах: все чаще я воспринимал их в зависимости от их
профессии или положения в обществе, не думая, что это гориллы, орангутанги
или шимпанзе. Метрдотель, например, который подобострастно встретил нас  и
провел к столику, был для  меня  прежде  всего  метрдотелем,  а  уж  потом
самцом-гориллой.   Старая,   безобразно    накрашенная    самка-орангутанг
воспринималась  как  старая  кокетка,  а  когда  я  танцевал  с  Зирой,  я
совершенно забывал, что она шимпанзе, ощущая лишь гибкую талию  партнерши.
Оркестр  шимпанзе  был  всего  лишь  оркестром,  и  элегантные   обезьяны,
острившие за нашим столом, становились обыкновенными светскими остряками.
   Я не стану подробно говорить о том, какие чувства вызвало у обезьян мое
присутствие. Скажу только, что я оказался в центре внимания. Мне  пришлось
раздавать бесчисленные автографы, и два сторожа-гориллы, которых  Корнелий
предусмотрительно привел с собой, с огромным трудом защищали меня от толпы
самок всех возрастов и пород, стремившихся выпить со мной или потанцевать.
   Мы засиделись до глубокой ночи. Я уже был наполовину пьян, когда  вдруг
вспомнил о профессоре Антеле. Эта мысль пробудила  во  мне  самые  горькие
угрызения совести. Я едва не заревел от стыда, подумав о том,  что  я  вот
сижу здесь, забавляюсь и пью с обезьянами, а мой несчастный товарищ дрожит
на соломе в клетке зоосада.
   Зира спросила, что меня так печалит.  Я  ей  об®яснил.  Тогда  Корнелий
сказал мне, что уже справлялся о профессоре и тот чувствует  себя  хорошо.
Теперь ничто не  препятствует  его  освобождению.  В  ответ  я  решительно
заявил, что не могу больше ждать ни минуты и хочу сообщить ему эту новость
немедленно.
   - В конечном счете почему бы и нет? - подумав, согласился Корнелий. - В
такой день вам ни в чем нельзя отказать.  Пошли!  Я  знаком  с  директором
зоосада.
   Мы вышли втроем из кабаре и вскоре добрались до  зоологического  парка.
Разбуженный директор поспешил нам навстречу.  Он  уже  знал  мою  историю.
Корнелий ему открыл истинное происхождение одного из людей, выставленных в
клетке. Директор не верил своим ушам, однако он не решился  мне  отказать.
Разумеется,   придется   дождаться   дня,   чтобы   выполнить    кое-какие
формальности, необходимые для освобождения профессора, но ничто не  мешает
мне поговорить с ним хоть сейчас. Директор вызвался нас проводить.
   Уже рассветало, когда мы остановились перед клеткой, в которой горемыка
профессор жил, словно  животное,  вместе  с  полусотней  других  мужчин  и
женщин.  Пленники  еще  спали,  расположившись  парами  или  группами   по
четыре-пять человек. Но когда директор зажег в клетке  свет,  все  открыли
глаза.
   Я быстро обнаружил моего товарища по несчастью.  Как  и  все  остальные
пленники, он лежал, свернувшись, на соломе, и рядом с  ним  была  женщина,
которая мне показалась довольно юной. От этого зрелища я содрогнулся, и  в
то же время едва не заплакал от сострадания к моему другу и к самому себе,
вспомнив, каким унижениям мы подвергались четыре месяца.
   Я был так взволнован, что не мог говорить. Однако разбуженные  люди  не
выказывали даже удивления. Они были уже приручены и хорошо выдрессированы,
поэтому все принялись исполнять свои обычные  трюки,  надеясь  получить  в
награду что-нибудь вкусное. Директор  бросил  им  горсть  печенья.  Тотчас
началась толкотня и свалка, как  в  дневное  время,  а  умудренные  годами
старики поспешили устроиться на корточках перед самой решеткой, с  мольбою
протягивая к нам руки.
   Профессор Антель присоединился к попрошайкам. Он протиснулся как  можно
ближе к директору и начал выпрашивать у него  подачку.  Такое  недостойное
поведение сначала меня возм