мадам
Пескина мыла в корыте четырнадцатилетнюю свою дочь.
   - Приветствую, - сказал Миша, снимая шляпу,  -  мы  бесподобно  провели
время. Воздух - это что-то небывалое, но  только  надо  наесться  горохом,
прежде чем говорить с вашим мужем... Он имеет надоедливый характер.
   - Вы нашли кому рассказывать, - произнесла мадам Пескина,  хватая  дочь
за волосы и мотая ее во все стороны. - Где он, этот авантюрист?
   - Он отдыхает в палисаднике.
   Миша снова приподнял  шляпу,  простился  и  уехал  на  штейгере.  Мадам
Пескина, не дождавшись мужа, пошла за ним в палисадник. Он сидел  в  шляпе
панама, облокотившись о садовый стол, и скалил зубы.
   - Авантюрист, - сказала ему мадам Пескина, - ты еще смеешься... У  меня
делается припадок от твоей дочери, она не хочет мыть голову... Пойди, имей
беседу с твоей дочерью...
   Пескин молчал и все скалил зубы.
   - Бонабак, - начала мадам Пескина, заглянула мужу под  шляпу  панама  и
закричала.
   Соседи сбежались на ее крик.
   - Он не живой, - сказала им мадам Пескина. - Он мертвый.
   Это была ошибка. Пескину в двух местах прострелили  грудь  и  проломили
череп, но он жил еще. Его отвезли в еврейскую больницу. Не кто другой, как
доктор   Зильберберг,   сделал   раненому   операцию,   но   Пескину    не
посчастливилось - он умер под ножом. В ту же ночь Чека арестовала человека
по прозвищу Грузин и его друга Колю Лапидуса. Один из них был кучером Миши
Яблочко, другой ждал экипаж в Аркадии, на берегу моря у поворота, ведущего
в степь. Их расстреляли  после  допроса,  длившегося  недолго.  Один  Миша
Яблочко ушел из засады.  След  его  потерялся,  и  несколько  дней  прошло
прежде, чем на двор к Фроиму Грачу пришла старуха, торговавшая  семечками.
Она несла на руке  корзину  со  своим  товаром.  Одна  бровь  ее  мохнатым
угольным кустом была поднята кверху, другая, едва  намеченная,  загибалась
над веком. Фроим Грач сидел, расставив ноги, у конюшни и  играл  со  своим
внуком Аркадием. Мальчик этот три  года  назад  выпал  из  могучей  утробы
дочери его Баськи. Дед протянул Аркадию палец, тот охватил  его,  повис  и
стал качаться на нем, как на перекладине.
   - Ты - чепуха... - сказал  внуку  Фроим,  глядя  на  него  единственным
глазом.
   К ним  подошла  старуха  с  мохнатой  бровью  и  в  мужских  штиблетах,
перевязанных бечевкой.
   - Фроим, - произнесла старуха, - я говорю тебе, что у  этих  людей  нет
человечества. У них нет слова. Они давят нас в погребах, как собак в  яме.
Они не дают нам говорить перед смертью...  Их  надо  грызть  зубами,  этих
людей, и вытаскивать из них сердце... Ты молчишь, Фроим, -  прибавил  Миша
Яблочко, - ребята ждут, что ты перестанешь молчать...
   Миша встал, переложил корзину из одной руки в  другую  и  ушел,  подняв
черную бровь. Три девочки с заплетенными косицами  встретились  с  ним  на
Алексеевской площади у церкви. Они прогуливались, взявшись за талии.
   - Барышни, -  сказал  им  Миша  Яблочко,  -  я  не  угощу  вас  чаем  с
семитатью...
   Он насыпал им в карман платьиц семечек  из  стакана  и  исчез,  обогнув
церковь.
   Фроим Грач остался один на своем дворе. Он сидел неподвижно, устремив в
пространство свой единственный глаз. Мулы, отбитые у  колониальных  войск,
хрустели сеном на конюшне,  раз®евшиеся  матки  паслись  с  жеребятами  на
усадьбе. В тени под каштаном кучера играли в карты и прихлебывали вино  из
черепков. Жаркие порывы ветра налетали на меловые стены, солнце в  голубом
своем оцепенении лилось над двором. Фроим  встал  и  вышел  на  улицу.  Он
пересек Прохоровскую, чадившую в небо нищим тающим дымом своих  кухонь,  и
площадь Толкучего рынка,  где  люди,  завернутые  в  занавеси  и  гардины,
продавали их друг другу. Он  дошел  до  Екатерининской  улицы,  свернул  у
памятника императрице и вошел в здание Чека.
   - Я Фроим, - сказал он коменданту, - мне надо до хозяина.
   Председателем Чека в  то  время  был  Владислав  Симен,  приехавший  из
Москвы. Узнав о приходе Фроим а, он  вызвал  следователя  Борового,  чтобы
расспросить его о посетителе.
   - Это грандиозный парень, - ответил Боровой, - тут вся  Одесса  пройдет
перед вами...
   И комендант ввел в кабинет старика в парусиновом балахоне,  громадного,
как здание, рыжего, с прикрытым глазом и изуродованной щекой.
   - Хозяин, - сказал вошедший, - кого ты бьешь?.. Ты бьешь орлов.  С  кем
ты останешься, хозяин, со смитьем?..
   Симен сделал движение и приоткрыл ящик стола.
   - Я пусто, - сказал тогда Фроим, - в руках  у  меня  ничего  нет,  и  в
чеботах у меня ничего нет, и за воротами на улице я никого  не  оставил...
Отпусти моих ребят, хозяин, скажи твою цену...
   Старика усадили в  кресло,  ему  принесли  коньяку.  Боровой  вышел  из
комнаты и собрал у себя следователей и комиссаров, приехавших из Москвы.
   - Я покажу вам одного парня, - сказал он, - это эпопея, второго нет...
   И Боровой рассказал о том, что одноглазый Фроим, а не  Беня  Крик,  был
истинным главой сорока тысяч одесских воров. Игра его была скрыта, но  все
совершалось по планам старика - разгром фабрик и  казначейства  в  Одессе,
нападения на  добровольцев  и  на  союзные  войска.  Боровой  ждал  выхода
старика,  чтоб  поговорить  с  ним.  Фроим  не  появлялся.   Соскучившийся
следователь отправился на  поиски.  Он  обошел  все  здание  и  под  конец
заглянул на черный двор. Фроим Грач лежал там распростертый под  брезентом
у стены, увитой плющом. Два красноармейца курили самодельные папиросы  над
его трупом.
   - Чисто  медведь,  -  сказал  старший,  увидев  Борового,  -  это  сила
непомерная... Такого старика не убить, ему  б  износу  не  было...  В  нем
десять зарядов сидит, а он все лезет...
   Красноармеец раскраснелся, глаза его блестели, картуз сбился набок.
   - Мелешь больше пуду, - прервал его другой конвоир, -  помер  и  помер,
все одинакие...
   - Ан не все, - вскричал старший, - один просится, кричит, другой  слова
не скажет... Как это так можно, чтобы все одинакие...
   - У меня они все одинакие, - упрямо повторил красноармеец  помоложе,  -
все на одно лицо, я их не разбираю...
   Боровой наклонился и отвернул брезент.  Гримаса  движения  осталась  на
лице старика.
   Следователь вернулся в свою комнату. Это  был  циркульный  зал,  обитый
атласом. Там шло собрание о новых правилах делопроизводства.  Симен  делал
доклад о непорядках,  которые  он  застал,  о  неграмотных  приговорах,  о
бессмысленном ведении протоколов следствия.  Он  настаивал  на  том,  чтоб
следователи, разбившись на группы, начали занятия с юрисконсультами и вели
бы дела по формам и образцам, утвержденным Главным управлением в Москве.
   Боровой слушал, сидя в своем углу. Он сидел один, далеко от  остальных.
Симен подошел к нему после собрания и взял за руку.
   - Ты сердишься на меня, я знаю, - сказал он, -  но  только  мы  власть,
Саша, мы - государственная власть, это надо помнить...
   - Я не сержусь, - ответил Боровой и отвернулся, - вы не одессит, вы  не
можете этого знать, тут целая история с этим стариком...
   Они сели рядом, председатель, которому исполнилось двадцать  три  года,
со своим подчиненным. Симен держал руку Борового в своей  руке  и  пожимал
ее.
   - Ответь мне как чекист, - сказал он после молчания, - ответь  мне  как
революционер - зачем нужен этот человек в будущем обществе?
   - Не знаю, - Боровой  не  двигался  и  смотрел  прямо  перед  собой,  -
наверное, не нужен...
   Он сделал усилие и прогнал от себя воспоминания. Потом, оживившись,  он
снова начал рассказывать чекистам, приехавшим из Москвы,  о  жизни  Фрейма
Грача, об изворотливости его, неуловимости, о презрении  к  ближнему,  все
эти удивительные истории, отошедшие в прошлое...



        ЗАКАТ

   Однажды Левка, младший  из  Криков,  увидел  Любкину  дочь  Табл.  Табл
по-русски значит голубка. Он увидел ее и ушел на трое суток из дому.  Пыль
чужих мостовых и герань в чужих окнах доставляли ему  отраду.  Через  трое
суток Левка вернулся домой и застал отца своего в  палисаднике.  Отец  его
вечерял. Мадам Горобчик сидела рядом с мужем и озиралась, как убийца.
   - Уходи, грубый сын, - сказал папаша Крик, завидев Левку.
   - Папаша, - ответил Левка, - возьмите камертон и настройте ваши уши.
   - В чем суть?
   - Есть одна девушка, - сказал сын. - Она  имеет  блондинный  волос.  Ее
зовут Табл. Табл по-русски значит голубка. Я положил глаз на эту девушку.
   - Ты положил глаз на помойницу, - сказал  папаша  Крик,  -  а  мать  ее
бандерша.
   Услышав  отцовские  слова,  Левка  засучил  рукава  и  поднял  на  отца
богохульственную руку. Но мадам Горобчик вскочила со своего места и встала
между ними.
   - Мендель, - завизжала она, - набей Левке вывеску!  Он  скушал  у  меня
одиннадцать котлет...
   - Ты скушал у матери одиннадцать котлет! - закричал Мендель и подступил
к сыну, но тот вывернулся и побежал со двора, и Бенчик, его старший  брат,
увязался за ним следом. Они до ночи кружили по улицам, они задыхались, как
дрожжи, на которых всходит мщение, и под конец Левка сказал  брату  своему
Бене, которому через несколько месяцев суждено было стать Беней Королем:
   - Бенчик, - сказал он, - возьмем это на себя, и  люди  придут  целовать
нам ноги. Убьем папашу, которого Молдава не  называет  уже  Мендель  Крик.
Молдава называет его Мендель Погром. Убьем папашу, потому что можем ли  мы
ждать дальше?
   - Еще не время, - ответил Бенчик, - но время идет. Слушай  его  шаги  и
дай ему дорогу. Посторонись, Левка.
   И Левка посторонился, чтобы дать времени дорогу. Оно тронулось в путь -
время, древний кассир, - и повстречалось в пути с Двойрой, сестрой Короля,
с Манассе, кучером, и с русской девушкой Марусей Евтушенко.
   Еще десять лет тому назад я знал людей, которые  хотели  иметь  Двойру,
дочь Менделя Погрома, но теперь у Двойры болтается зоб под  подбородком  и
глаза ее вываливаются из  орбит.  Никто  не  хочет  иметь  Двойру.  И  вот
отыскался недавно пожилой вдовец с взрослыми  дочерьми.  Ему  понадобилась
полуторная площадка и пара коней. Узнав об  этом,  Двойра  выстирала  свое
зеленое платье и развесила его во дворе.  Она  собралась  идти  к  вдовцу,
чтобы узнать, насколько он пожилой, какие кони ему нужны и  может  ли  она
его получить. Но папаша Крик не хотел вдовцов.  Он  взял  зеленое  платье,
спрятал его в свой биндюг и уехал на работу. Двойра  развела  утюг,  чтобы
выгладить платье, но она не нашла его.  Тогда  Двойра  упала  на  землю  и
получила припадок. Братья подтащили ее к  водопроводному  крану  и  облили
водой. Узнаете ли вы, люди, руку отца их, прозванного Погромом?
   Теперь о Манассе, старом кучере, ездящем на Фрейлине и Соломоне Мудром.
На погибель свою он узнал, что кони старого  Буциса,  и  Фроима  Грача,  и
Хаима Дронга подкованы резиной. Глядя на них, Манассе пошел к Пятирубелю и
подбил резиной Соломона Мудрого. Манассе любил Соломона Мудрого, но папаша
Крик сказал ему:
   - Я не Хаим Дронг и не Николай  Второй,  чтобы  кони  мои  работали  на
резине.
   И он взял Манассе за воротник, поднял его к себе на биндюг и поехал  со
двора. На протянутой его  руке  Манассе  висел,  как  на  виселице.  Закат
варился  в  небе,  густой  закат,  как  варенье,   колокола   стонали   на
Алексеевской церкви, солнце садилось  за  Ближними  Мельницами,  и  Левка,
хозяйский сын, шел за биндюгом, как собака за хозяином.
   Несметная толпа бежала за Криками, как будто  они  были  карета  скорой
помощи, и Манассе неутомимо висел на железной руке.
   - Папаша, - сказал тогда отцу Левка,  -  в  вашей  протянутой  руке  вы
сжимаете мне сердце. Бросьте его, и пусть оно катится в пыли.
   Но Мендель Крик даже не обернулся. Лошади несли вскачь, колеса гремели,
и у людей был готовый цирк. Биндюг выехал на Дальницкую  к  кузнице  Ивана
Пятирубеля. Мендель потер кучера Манассе об стенку и бросил его в кузню на
груду железа. Тогда Левка побежал за ведром воды и вылил  его  на  старого
кучера Манассе. Узнаете ли вы теперь, люди,  руку  Менделя,  отца  Криков,
прозванного Погромом?
   - Время идет, - сказал однажды Венчик, и брат его  Левка  посторонился,
чтобы дать времени дорогу. И так стоял Левка в сторонке, пока не занеслась
Маруся Евтушенко.
   - Маруся занеслась, - стали шушукаться люди,  и  папаша  Крик  смеялся,
слушая их.
   - Маруся занеслась, - говорил он и смеялся,  как  дитя,  -  горе  всему
Израилю, кто эта Маруся?
   В эту минуту Венчик вышел из конюшни и положил папаше руку на плечо.
   - Я любитель женщин, - сказал Венчик строго и передал  папаше  двадцать
пять рублей, потому что он хотел, чтобы вычистка была сделана доктором и в
лечебнице, а не у Маруси на дому.
   - Я отдам ей эти  деньги,  -  сказал  папаша,  -  и  она  сделает  себе
вычистку, иначе пусть не дожить мне до радости.
   И на следующее утро, в обычный час, он выехал на Налетчике  и  Любезной
Супруге, а в обед на двор к Крикам явилась Маруся Евтушенко.
   - Венчик, - сказала она, - я любила тебя, будь ты проклят.
   И швырнула ему в лицо десять рублей. Две бумажки по пяти - это никогда,
не было больше десяти.
   - Убьем папашу, - сказал тогда Венчик брату своему Льву, и они сели  на
лавочку у ворот, и рядом с ними сел Семен, сын дворника  Анисима,  человек
семи лет. И вот, кто бы сказал,  что  такое  семилетнее  ничто  уже  умеет
любить и что оно умеет ненавидеть. Кто знал, что оно любит Менделя  Крика,
а оно любило.
   Братья сидели на лавочке и высчитывали, сколько лет может быть папаше и
какой хвост тянется за шестьюдесятью его годами,  и  Семен,  сын  дворника
Анисима, сидел с ними рядом.
   В тот час солнце не дошло еще до Ближних Мельниц. Оно  лилось  в  тучи,
как кровь из распоротого кабана, и на улицах  громыхали  площадки  старого
Буциса, возвращавшиеся с работы. Скотницы доили уже коров в третий раз,  и
работницы мадам Парабелюм таскали ей на крыльцо ведра вечернего молока.  И
мадам Парабелюм стояла на крыльце, хлопала в ладоши.
   - Бабы, - кричала она, -  свои  бабы  и  чужие  бабы,  Берта  Ивановна,
мороженщики и кефирщики! Подходите за вечерним молоком.
   Берта Ивановна, учительница немецкого языка, которая получала  за  урок
две кварты молока, первая получила свою порцию. За ней подошла Двойра Крик
для того, чтобы посмотреть, сколько воды налила  мадам  Парабелюм  в  свое
молоко и сколько соды она всыпала в него.
   Но Венчик отозвал сестру в сторону.
   - Сегодня вечером, - сказал он, - когда ты  увидишь,  что  старик  убил
нас, подойди к нему и провали ему голову друшляком. И пусть настанет конец
фирме Мендель Крик и сыновья.
   - Аминь, в добрый час, - ответила Двойра  и  вышла  за  ворота.  И  она
увидела, что  Семена,  сына  Анисима,  нет  больше  во  дворе  и  что  вся
Молдаванка идет к Крикам в гости.
   Молдаванка шла толпами, как будто во дворе  у  Криков  были  перекидки.
Жители шли, как идут на Ярмарочную площадь во второй день Пасхи. Кузнечный
мастер Иван Пятирубель прихватил  беременную  невестку  и  внучат.  Старый
Буцис привел племянницу, приехавшую на лиман  из  Каменец-Подольска.  Табл
пришла с русским человеком. Она опиралась на его руку и играла  лентой  от
косы. Позже всех прискакала Любка на чалом жеребце. И  только  Фроим  Грач
пришел совсем один, рыжий, как ржавчина, одноглазый и в парусиновой бурке.
   Люди расселись в палисаднике и вынули  угощение.  Мастеровые  разулись,
послали детей за пивом и положили головы на  животы  своих  жен.  И  тогда
Левка сказал Венчику, своему брату:
   - Мендель Погром нам отец, - сказал он, - а мадам Горобчик нам мать,  а
люди - псы, Венчик. Мы работаем для псов.
   - Надо подумать, - ответил Венчик, но не успел он произнести этих слов,
как гром грянул на Головковской. Солнце взлетело кверху и завертелось, как
красная чаша на острие копья. Биндюг старика мчался  к  воротам.  Любезная
Супруга была  в  мыле.  Налетчик  рвал  упряжку.  Старик  взвил  кнут  над
взбесившимися конями. Растопыренные ноги его были громадны, малиновый  пот
кипел на его лице, и он пел песни пьяным  голосом.  И  тут-то  Семен,  сын
Анисима, скользнул, как змея,  мимо  чьих-то  ног,  выскочил  на  улицу  и
закричал изо всех сил:
   - Заворачивайте биндюг, дяденька Крик, бо  сыны  ваши  хочут  лупцовать
вас...
   Но было поздно. Папаша Крик на взмыленных  конях  влетел  во  двор.  Он
поднял кнут, он открыл рот и... умолк. Люди,  рассевшиеся  в  палисаднике,
пучили на него глаза. Бенчик стоял на  левом  фланге  у  голубятни.  Левка
стоял на правом фланге у дворницкой.
   - Люди и хозяева! - сказал Мендель Крик чуть слышно и опустил  кнут.  -
Вот смотрите на мою кровь, которая заносит на меня руку.
   И, соскочив с биндюга, старик кинулся к Бене и  размозжил  ему  кулаком
переносье. Тут подоспел Левка и сделал что мог. Он перетасовал лицо своему
отцу, как новую колоду. Но старик был сшит из чертовой кожи, и петли  этой
кожи были заметаны чугуном. Старик вывернул Левке руки и  кинул  на  землю
рядом с братом. Он сел Левке на грудь, и женщины закрыли глаза,  чтобы  не
видеть выломанных зубов старика и лица, залитого кровью. И в это мгновение
жители неописуемой Молдавы услышали быстрые шаги Двойры и ее голос:
   - За Левку, - сказала она, - за Венчика, за меня,  Двойру,  и  за  всех
людей, - и провалила папаше голову друшляком.  Люди  вскочили  на  ноги  и
побежали к ним, размахивая руками. Они оттащили старика к водопроводу, как
когда-то Двойру, и открыли кран. Кровь текла по желобу, как вода,  и  вода
текла, как  кровь.  Мадам  Горобчик  протискалась  боком  сквозь  толпу  и
приблизилась, подпрыгивая, как воробей.
   - Не молчи,  Мендель,  -  сказала  она  шепотом,  -  кричи  что-нибудь,
Мендель...
   Но, услышав тишину во дворе и увидев, что старик  приехал  с  работы  и
кони не распряжены и никто не  льет  воды  на  разогревшиеся  колеса,  она
кинулась прочь и побежала по двору, как  собака  о  трех  ногах.  И  тогда
почетные хозяева подошли ближе. Папаша Крик лежал бородою кверху.
   - Каюк, - сказал Фроим Грач и отвернулся.
   - Крышка, - сказал Хаим Дронг,  но  кузнечный  мастер  Иван  Пятирубель
помахал указательным пальцем перед самым его носом.
   - Трое на одного, - сказал Пятирубель, - позор для всей Молдавы, но еще
не вечер. Не видел я еще того хлопца, который кончит старого Крика...
   - Уже вечер, - прервал его Арье-Лейб, неведомо откуда взявшийся, -  уже
вечер, Иван Пятирубель. Не говори  "нет",  русский  человек,  когда  жизнь
шумит тебе "да".
   И, усевшись возле папаши, Арье-Лейб вытер ему платком  губы,  поцеловал
его в лоб и рассказал ему о царе Давиде, о царе над евреями, имевшем много
жен, много земель и сокровищ и умевшем плакать вовремя.
   - Не скули, Арье-Лейб,  -  закричал  ему  Хаим  Дронг  и  стал  толкать
Арье-Лейба в спину, - не читай нам панихид, ты не у себя на кладбище!
   И, оборотившись к папаше Крику, Хаим Дронг сказал:
   - Вставай, старый  ломовик,  прополощи  глотку,  скажи  нам  что-нибудь
грубое, как ты это умеешь, старый грубиян, и приготовь  пару  площадок  на
утро, бо мне надо возить отходы...
   И весь народ стал ждать, что скажет  Мендель  насчет  площадок.  Но  он
молчал долго, потом открыл глаза и стал разевать рот, залепленный грязью и
волосами, и кровь проступила у него между губами.
   - У меня нет площадок, - сказал папаша Крик, - меня сыны  убили.  Пусть
сыны хозяйнуют.
   И вот не надо завидовать  тем,  кто  хозяйнует  над  горьким  наследием
Менделя Крика. Не надо им завидовать, потому что все  кормушки  в  конюшне
давно сгнили, половину колес надо было перешиновать. Вывеска над  воротами
развалилась, на ней нельзя было прочесть ни одного слова, и у всех кучеров
истлело последнее белье. Полгорода было должно  Менделю  Крику,  но  кони,
выбирая овес из кормушки, вместе с овсом слизывали цифры, написанные мелом
на стене. Целый день к ошеломленным наследникам ходили какие-то  мужики  и
требовали денег за сечку и ячмень. Целый день ходили женщины и выкупали