я
выбрался в коридор. Пол там был земляной. Я двигался  во  тьме,  босой,  в
длинной и заплатанной рубахе. Сквозь щели  досок  остриями  света  мерцали
булыжники. В углу, как всегда, стояла кадка с водой. Я  опустился  в  нее.
Вода разрезала меня надвое. Я погрузил голову, задохся, вынырнул.  Сверху,
с полки, сонно смотрела кошка. Во  второй  раз  я  выдержал  дольше,  вода
хлюпала вокруг меня, мой стон уходил в нее. Я открыл глаза и увидел на дне
бочки парус рубахи и ноги, прижатые друг к дружке. У меня снова не хватило
сил, я вынырнул. Возле бочки стоял  дед  в  кофте.  Единственный  его  зуб
звенел.
   - Мой внук, - он выговорил эти слова презрительно и  внятно,  -  я  иду
принять касторку, чтобы мне было что принесть на твою могилу...
   Я закричал, не помня себя, и опустился в воду с размаху. Меня  вытащила
немощная рука деда. Тогда впервые за этот день я заплакал, -  и  мир  слез
был так огромен и прекрасен, что все, кроме слез, ушло из моих глаз.
   Я очнулся на постели, закутанный в  одеяла.  Дед  ходил  по  комнате  и
свистел. Толстая Бобка грела мои руки на груди.
   - Как он дрожит, наш дурачок, - сказала Бобка, -  и  где  дитя  находит
силы так дрожать...
   Дед дернул бороду, свистнул и зашагал снова. За  стеной  с  мучительным
выдохом храпел Симон-Вольф. Навоевавшись за  день,  он  ночью  никогда  не
просыпался.



        ПРОБУЖДЕНИЕ

   Все люди нашего  круга  -  маклеры,  лавочники,  служащие  в  банках  и
пароходных конторах - учили детей музыке. Отцы наши, не  видя  себе  ходу,
придумали лотерею. Они устроили ее на костях маленьких людей. Одесса  была
охвачена этим безумием  больше  других  городов.  И  правда  -  в  течение
десятилетий наш город поставлял вундеркиндов на концертные  эстрады  мира.
Из Одессы вышли Миша Эльман, Цимбалист,  Габрилович,  у  нас  начинал  Яша
Хейфец.
   Когда мальчику исполнялось четыре или пять лет - мать  вела  крохотное,
хилое это существо к  господину  Загурскому.  Загурский  содержал  фабрику
вундеркиндов, фабрику еврейских карликов в кружевных воротничках и лаковых
туфельках. Он выискивал их в молдаванских  трущобах,  в  зловонных  дворах
Старого  базара.  Загурский   давал   первое   направление,   потом   дети
отправлялись к профессору Ауэру в Петербург.  В  душах  этих  заморышей  с
синими раздутыми головами жила могучая гармония. Они стали  прославленными
виртуозами. И вот - отец мой решил угнаться за ними. Хоть  я  и  вышел  из
возраста вундеркиндов - мне шел четырнадцатый год, но по росту  и  хилости
меня можно было сбыть за восьмилетнего. На это была вся надежда.
   Меня отвели к Загурскому. Из уважения к деду  он  согласился  брать  по
рублю за урок - дешевая плата. Дед мой Лейви-Ицхок был посмешище города  и
украшение его. Он расхаживал по улицам в цилиндре и в опорках  и  разрешал
сомнения в самых темных делах. Его спрашивали, что такое  гобелен,  отчего
якобинцы предали Робеспьера, как готовится искусственный шелк,  что  такое
кесарево сечение. Мой дед мог ответить  на  эти  вопросы.  Из  уважения  к
учености его и безумию Загурский брал с нас по рублю за урок. Да и возился
он со мною, боясь деда, потому что возиться было не с чем. Звуки ползли  с
моей скрипки, как железные опилки. Меня самого эти звуки резали по сердцу,
но отец не отставал. Дома только и было разговора о  Мише  Эльмане,  самим
царем освобожденном от военной службы. Цимбалист, по сведениям моего отца,
представлялся английскому королю и играл в Букингэмском  дворце;  родители
Габриловича купили два  дома  в  Петербурге.  Вундеркинды  принесли  своим
родителям богатство. Мой отец примирился бы с  бедностью,  но  слава  была
нужна ему.
   - Не может быть, - нашептывали люди, обедавшие за его счет, - не  может
быть, чтобы внук такого деда...
   У меня же в мыслях было другое.  Проигрывая  скрипичные  упражнения,  я
ставил на пюпитре книги Тургенева или Дюма, - и, пиликая, пожирал страницу
за страницей. Днем я  рассказывал  небылицы  соседским  мальчишкам,  ночью
переносил их на бумагу, Сочинительство было наследственное занятие в нашем
роду. Лейви-Ицхок, тронувшийся к старости, всю  жизнь  писал  повесть  под
названием "Человек без головы". Я пошел в него.
   Нагруженный футляром и нотами, я три раза в  неделю  тащился  на  улицу
Витте,  бывшую  Дворянскую,  к  Загурскому.  Там,  вдоль  стен,  дожидаясь
очереди, сидели  еврейки,  истерически  воспламененные.  Они  прижимали  к
слабым  своим  коленям  скрипки,  превосходившие   размерами   тех,   кому
предстояло играть в Букингэмском дворце.
   Дверь  в  святилище  открывалась.  Из  кабинета  Загурского,   шатаясь,
выходили головастые, веснушчатые дети с тонкими шеями, как стебли  цветов,
и припадочным румянцем на щеках. Дверь захлопывалась, поглотив  следующего
карлика. За стеной, надрываясь, пел, дирижировал учитель с бантом, в рыжих
кудрях, с жидкими ногами.  Управитель  чудовищной  лотереи  -  он  населял
Молдаванку и черные тупики Старого рынка призраками пиччикато и кантилены.
Этот распев доводил потом до дьявольского блеска старый профессор Ауэр.
   В этой секте мне нечего было делать. Такой же карлик, как и  они,  я  в
голосе предков различал другое внушение.
   Трудно мне дался первый шаг.  Однажды  я  вышел  из  дому,  навьюченный
футляром, скрипкой, нотами и двенадцатью рублями денег - платой  за  месяц
ученья. Я шел по Нежинской улице, мне бы повернуть  на  Дворянскую,  чтобы
попасть к Загурскому, вместо этого я поднялся  вверх  по  Тираспольской  и
очутился в порту. Положенные мне три часа пролетели в Практической гавани.
Так началось освобождение. Приемная Загурского  больше  не  увидела  меня.
Дела поважнее заняли все мои помыслы. С  однокашником  моим  Немановым  мы
повадились на пароход "Кенсингтон"  к  старому  одному  матросу  по  имени
мистер Троттибэрн. Неманов был  на  год  моложе  меня,  он  с  восьми  лет
занимался самой замысловатой торговлей в мире. Он  был  гений  в  торговых
делах и исполнил  все,  что  обещал.  Теперь  он  миллионер  в  Нью-Йорке,
директор General Motors Co, компании столь же могущественной, как и  Форд.
Неманов таскал меня с собой  потому,  что  я  повиновался  ему  молча.  Он
покупал у мистера Троттибэрна трубки, провозимые контрабандой. Эти  трубки
точил в Линкольне брат старого матроса.
   - Джентльмены, - говорил нам мистер Троттибэрн, - помяните  мое  слово,
детей надо делать собственноручно... Курить фабричную трубку - это то  же,
что вставлять себе в рот клистир... Знаете ли вы, кто такое был  Бенвенуто
Челлини?.. Это был мастер. Мой брат в Линкольне мог бы  рассказать  вам  о
нем. Мой брат никому не мешает жить. Он только убежден в  том,  что  детей
надо делать своими руками, а не чужими... Мы не  можем  не  согласиться  с
ним, джентльмены...
   Неманов  продавал  трубки  Троттибэрна  директорам  банка,  иностранным
консулам, богатым грекам. Он наживал на них сто на сто.
   Трубки линкольнского мастера дышали  поэзией.  В  каждую  из  них  была
уложена мысль, капля вечности. В  их  мундштуке  светился  желтый  глазок,
футляры были выложены атласом. Я старался представить себе,  как  живет  в
старой Англии Мэтью Троттибэрн, последний мастер трубок, противящийся ходу
вещей.
   - Мы не можем не согласиться с тем, джентльмены, что детей надо  делать
собственноручно...
   Тяжелые волны  у  дамбы  отдаляли  меня  все  больше  от  нашего  дома,
пропахшего луком и еврейской судьбой. С Практической гавани я  перекочевал
за волнорез. Там на клочке песчаной отмели обитали мальчишки с  Приморской
улицы. С утра до ночи  они  не  натягивали  на  себя  штанов,  ныряли  под
шаланды, воровали на обед кокосы и дожидались той поры, когда из Херсона и
Каменки потянутся дубки с арбузами и эти арбузы можно будет раскалывать  о
портовые причалы.
   Мечтой моей сделалось уменье плавать. Стыдно было  сознаться  бронзовым
этим мальчишкам в том, что, родившись в Одессе, я до десяти лет  не  видел
моря, а в четырнадцать не умел плавать.
   Как поздно пришлось мне учиться нужным вещам! В детстве,  пригвожденный
к Гемаре, я вел жизнь мудреца, выросши - стал лазать по деревьям.
   Уменье  плавать  оказалось  недостижимым.  Водобоязнь  всех  предков  -
испанских раввинов и франкфуртских менял - тянула меня ко дну.  Вода  меня
не держала. Исполосованный, налитый соленой водой, я возвращался на  берег
- к скрипке и нотам. Я привязан был к орудиям моего преступления и  таскал
их с собой. Борьба раввинов с морем продолжалась до  тех  пор,  пока  надо
мной не сжалился водяной бог тех мест - корректор "Одесских новостей" Ефим
Никитич Смолич.  В  атлетической  груди  этого  человека  жила  жалость  к
еврейским мальчикам. Он верховодил толпами рахитичных  заморышей.  Никитич
собирал их в клоповниках на Молдаванке, вел их к морю,  зарывал  в  песок,
делал с ними гимнастику, нырял с ними, обучал  песням  и,  прожариваясь  в
прямых лучах солнца, рассказывал истории о рыбаках  и  животных.  Взрослым
Никитич об®яснял, что он натурфилософ. Еврейские дети от историй  Никитича
помирали со смеху, они визжали и ластились, как щенята.  Солнце  окропляло
их ползучими веснушками, веснушками цвета ящерицы.
   За единоборством моим с волнами старик следил молча сбоку. Увидев,  что
надежды нет и что плавать мне не научиться, -  он  включил  меня  в  число
постояльцев своего сердца. Оно было все тут с нами - его  веселое  сердце,
никуда не заносилось, не жадничало и не тревожилось...  С  медными  своими
плечами, с головой состарившегося гладиатора, с бронзовыми,  чуть  кривыми
ногами, - он лежал среди нас за волнорезом, как властелин  этих  арбузных,
керосиновых вод. Я полюбил этого человека так, как только  может  полюбить
атлета мальчик, хворающий истерией и головными болями.  Я  не  отходил  от
него и пытался услуживать.
   Он сказал мне:
   - Ты не суетись... Ты укрепи свои нервы. Плаванье придет само  собой...
Как это так - вода тебя не держит... С чего бы ей не держать тебя?
   Видя, как я тянусь, - Никитич для меня одного из  всех  своих  учеников
сделал исключение, позвал к себе в гости на  чистый  просторный  чердак  в
циновках, показал своих собак, ежа, черепаху и голубей.  В  обмен  на  эти
богатства я принес ему написанную мною накануне трагедию.
   - Я так и знал, что ты пописываешь, - сказал Никитич, - у тебя и взгляд
такой... Ты все больше никуда не смотришь...
   Он прочитал мои писания, подергал плечом, провел рукой по крутым  седым
завиткам, прошелся по чердаку.
   - Надо думать, - произнес он врастяжку, замолкая после каждого слова, -
что в тебе есть искра божия...
   Мы вышли на улицу.  Старик  остановился,  с  силой  постучал  палкой  о
тротуар и уставился на меня.
   - Чего тебе не хватает?.. Молодость не беда, с годами  пройдет...  Тебе
не хватает чувства природы.
   Он показал мне палкой на дерево с красноватым стволом и низкой кроной.
   - Это что за дерево?
   Я не знал.
   - Что растет на этом кусте?
   Я и этого не знал. Мы шли с ним сквериком  Александровского  проспекта.
Старик тыкал палкой во все деревья, он  схватывал  меня  за  плечо,  когда
пролетала птица, и заставлял слушать отдельные голоса.
   - Какая это птица поет?
   Я ничего не мог ответить. Названия деревьев и птиц, деление их на роды,
куда летят птицы, с какой стороны восходит солнце,  когда  бывает  сильнее
роса - все это было мне неизвестно.
   - И ты осмеливаешься писать?.. Человек, не живущий в природе, как живет
в ней камень или животное, не напишет  во  всю  свою  жизнь  двух  стоящих
строк... Твои пейзажи похожи на описание декораций. Черт меня побери, -  о
чем думали четырнадцать лет твои родители?..
   О чем они  думали?..  О  протестованных  векселях,  об  особняках  Миши
Эльмана... Я не сказал об этом Никитичу, я смолчал.
   Дома - за обедом - я не прикоснулся к пище. Она не проходила в горло.
   "Чувство природы, - думал я. - Бог мой, почему  это  не  пришло  мне  в
голову... Где взять человека, который растолковал бы мне птичьи  голоса  и
названия деревьев?.. Что известно мне о них? Я мог бы распознать сирень, и
то когда она цветет. Сирень и  акацию,  Дерибасовская  и  Греческая  улицы
обсажены акациями..."
   За обедом отец рассказал новую историю о  Яше  Хейфеце.  Не  доходя  до
Робина, он встретил Мендельсона,  Яшиного  дядьку.  Мальчик,  оказывается,
получает восемьсот рублей за выход. Посчитайте - сколько это  выходит  при
пятнадцати концертах в месяц.
   Я сосчитал - получилось двенадцать тысяч в  месяц.  Делая  умножение  и
оставляя четыре в уме,  я  взглянул  в  окно.  По  цементному  дворику,  в
тихонько отдуваемой крылатке, с  рыжими  колечками,  выбивающимися  из-под
мягкой шляпы,  опираясь  на  трость,  шествовал  господин  Загурский,  мой
учитель музыки. Нельзя сказать, что он хватился слишком рано.  Прошло  уже
больше трех месяцев с тех пор, как  скрипка  моя  опустилась  на  песок  у
волнореза...
   Загурский подходил к парадной двери. Я кинулся к  черному  ходу  -  его
накануне заколотили от воров. Тогда я заперся  в  уборной.  Через  полчаса
возле моей двери собралась  вся  семья.  Женщины  плакали.  Бобка  терлась
жирным плечом о дверь и закатывалась в рыданиях. Отец молчал. Заговорил он
так тихо и раздельно, как не говорил никогда в жизни.
   - Я офицер, - сказал мой отец, - у меня есть имение. Я езжу  на  охоту.
Мужики платят мне аренду. Моего сына  я  отдал  в  кадетский  корпус.  Мне
нечего заботиться о моем сыне...
   Он замолк. Женщины  сопели.  Потом  страшный  удар  обрушился  в  дверь
уборной, отец бился об нее всем телом, он налетал с разбегу.
   - Я офицер, - вопил он, - я езжу на охоту... Я убью его... Конец...
   Крючок соскочил с двери, там была еще задвижка, она держалась на  одном
гвозде. Женщины катались по полу, они хватали отца за ноги;  обезумев,  он
вырывался. На шум подоспела старуха - мать отца.
   - Дитя мое, - сказала она ему по-еврейски, - наше горе велико.  Оно  не
имеет краев. Только крови недоставало в нашем доме. Я не хочу видеть кровь
в нашем доме...
   Отец застонал. Я услышал  удалявшиеся  его  шаги.  Задвижка  висела  на
последнем гвозде.
   В моей крепости я досидел до ночи. Когда все улеглись, тетя Бобка увела
меня к бабушке. Дорога нам была дальняя. Лунный свет оцепенел на неведомых
кустах, на деревьях без названия... Невидимая птица издала свист и угасла,
может быть, заснула... Что это за птица? Как зовут ее? Бывает ли  роса  по
вечерам?.. Где расположено созвездие Большой Медведицы?  С  какой  стороны
восходит солнце?..
   Мы шли по Почтовой улице. Бобка крепко держала меня за руку, чтобы я не
убежал. Она была права. Я думал о побеге.



        КОНЕЦ БОГАДЕЛЬНИ

   В пору голода не было в Одессе людей,  которым  жилось  бы  лучше,  чем
богадельщикам на втором еврейском кладбище. Купец суконным товаром  Кофман
когда-то  воздвиг  в  память  жены  своей  Изабеллы  богадельню  рядом   с
кладбищенской стеной. Над этим соседством много потешались в кафе Фанкони.
Но прав оказался Кофман. После революции призреваемые на кладбище  старики
и старухи захватили  должности  могильщиков,  канторов,  обмывальщиц.  Они
завели себе дубовый гроб с покрывалом и серебряными кистями и  давали  его
напрокат бедным людям.
   Тес в то время исчез из Одессы. Наемный  гроб  не  стоял  без  дела.  В
дубовом ящике покойник отстаивался у себя дома и на панихиде; в могилу  же
его сваливали облаченным в саван. Таков забытый еврейский закон.
   Мудрецы учили, что не следует мешать червям соединиться с падалью,  она
нечиста. "Из земли ты произошел и в землю обратишься".
   Оттого, что старый закон возродился, старики получали  к  своему  пайку
приварок, который никому в те годы не снился. По вечерам они  пьянствовали
в погребке Залмана Криворучки и подавали соседям об®едки.
   Благополучие их не нарушалось до тех пор, пока не случилось восстание в
немецких колониях. Немцы убили в бою коменданта гарнизона. Герша Лугового.
   Его хоронили с почестями. Войска  прибыли  на  кладбище  с  оркестрами,
походными кухнями и  пулеметами  на  тачанках.  У  раскрытой  могилы  были
произнесены речи и даны клятвы.
   - Товарищ  Герш,  -  кричал,  напрягаясь,  Ленька  Бройтман,  начальник
дивизии, - вступил в РСДРП большевиков в 1911 году,  где  проводил  работу
пропагандиста и агента связи. Репрессиям товарищ Герш  начал  подвергаться
вместе с Соней Яновской, Иваном Соколовым  и  Моносзоном  в  1913  году  в
городе Николаеве...
   Арье-Лейб, староста богадельни, держался со своими товарищами наготове.
Ленька не успел кончить прощальное слово, как старики начали  поворачивать
гроб на сторону, чтобы  вывалить  мертвеца,  прикрытого  знаменем.  Ленька
незаметно толкнул Арье-Лейба шпорой.
   -  Отскочь,  -  сказал  он,  -  отскочь  отсюда...  Герш   заслужил   у
Республики...
   На глазах оцепеневших стариков  Луговой  был  зарыт  вместе  с  дубовым
ящиком, кистями и черным покрывалом, на котором серебром были вытканы щиты
Давида и стих из древнееврейской заупокойной молитвы.
   - Мы мертвые люди, - сказал Арье-Лейб своим товарищам после похорон,  -
мы у фараона в руках...
   И он бросился к заведующему кладбищем  Бройдину  с  просьбой  о  выдаче
досок для нового гроба и сукна для покрывала. Бройдин пообещал, но  ничего
не сделал. В его  планы  не  входило  обогащение  стариков.  Он  сказал  в
конторе:
   - Мне больше сердце болит за безработных коммунальников,  чем  за  этих
спекулянтов...
   Бройдин пообещал, но ничего не сделал. В погребке Залмана Криворучки на
его голову и на головы членов союза коммунальников сыпались  талмудические
проклятия. Старики закляли мозг в костях Бройдина и членов  союза,  свежее
семя в утробе их жен и пожелали каждому из них особый вид паралича и язвы.
   Доход их уменьшился. Паек состоял теперь из синей  похлебки  с  рыбьими
костями. На второе подавалась ячневая каша, ничем не подмасленная.
   Старик из Одессы может есть всякую похлебку, из чего  бы  она  ни  была
сварена, если только в нее положены лавровый лист,  чеснок  и  перец.  Тут
ничего этого не было.
   Богадельня  имени  Изабеллы  Кофман  разделила  общую  участь.   Ярость
изголодавшихся стариков возрастала. Она  обрушилась  на  голову  человека,
который меньше всего ждал этого. Этим человеком оказалась  докторша  Юдифь
Шмайсер, пришедшая в богадельню прививать оспу.
   Губисполком издал распоряжение об  обязательном  оспопрививании.  Юдифь
Шмайсер разложила на столе свои  инструменты  и  зажгла  спиртовку.  Перед
окнами  стояли  изумрудные  стены  кладбищенских  кустов.  Голубой  язычок
пламени мешался с июньскими молниями.
   Ближе всего к Юдифи стоял Меер Бесконечный,  тощий  старик.  Он  угрюмо
следил за ее приготовлениями.
   - Разрешите вас уколоть, - сказала  Юдифь  и  взмахнула  пинцетом.  Она
стала вытягивать из тряпья голубую плеть его руки.
   Старик отдернул руку:
   - Меня не во что колоть...
   - Больно не будет, - вскричала Юдифь, - в мякоть не больно...
   - У меня нет мякоти, - сказал  Меер  Бесконечный,  -  меня  не  во  что
колоть...
   Из угла комнаты ему ответили  глухим  рыданием.  Это  рыдала  Доба-Лея,
бывшая повариха на обрезаниях. Меер искривил истлевшие щеки.
   - Жизнь  -  смитье,  -  пробормотал  он,  -  свет  -  бордель,  люди  -
аферисты...
   Пенсне на носике Юдифи закачалось, грудь ее  вышла  из  накрахмаленного
халата. Она открыла рот для того, чтобы об®яснить  пользу  оспопрививания,
но ее остановил Арье-Лейб, староста богадельни.
   - Барышня, - сказал он, - нас родила  мама  так  же,  как  и  вас.  Эта
женщина, наша мама, родила нас для того, чтобы мы жили, а не мучались. Она
хотела, чтобы мы жили хорошо, и она была права, как может быть права мать.
Человек, которому хватает того, что Бройдин ему отпускает, - этот  человек
недостоин материала, который пошел на него. Ваша цель, барышня, состоит  в
том, чтобы прививать оспу, и вы, с божьей  помощью,  прививаете  ее.  Наша
цель состоит в том,