имеется  в  виду
опасность попасть под автомобиль]. Я  не  встретил  его  на  этот  раз,  и
поэтому я жив. Как медный памятник стоит он над  городом,  он  -  Уточкин,
рыжий и сероглазый. Все люди должны будут пробежать между его медных ног.
   ...Не надо уводить рассказ в боковые улицы. Не надо этого делать даже и
в том случае, когда на боковых улицах цветет акация  и  поспевает  каштан.
Сначала о Бене, потом о Любке Шнейвейс. На  этом  кончим.  И  все  скажут:
точка стоит на том месте, где ей приличествует стоять.
   ...Я стал маклером. Сделавшись одесским маклером - я покрылся зеленью и
пустил побеги. Обремененный побегами - я почувствовал себя  несчастным.  В
чем причина? Причина в конкуренции. Иначе я бы на эту справедливость  даже
не высморкался. В моих  руках  не  спрятано  ремесла.  Передо  мной  стоит
воздух. Он блестит, как море под солнцем, красивый и пустой воздух. Побеги
хотят кушать. У меня их семь, и моя жена восьмой побег. Я  не  высморкался
на  справедливость.  Нет.  Справедливость  высморкалась  на  меня.  В  чем
причина? Причина в конкуренции.
   Кооператив назывался "Справедливость".  Ничего  худого  о  нем  сказать
нельзя. Грех возьмет на себя тот, кто станет говорить  о  нем  дурно.  Его
держали шесть компаньонов, "primo de primo",  к  тому  же  специалисты  по
своей бранже [бранжа (угол.) - дело]. Лавка у них  была  полна  товару,  а
постовым милиционером поставили туда Мотю с Головковской. Чего  еще  надо?
Больше, кажется, ничего не надо.  Это  дело  предложил  мне  бухгалтер  из
"Справедливости". Честное дело, верное дело, спокойное  деле.  Я  почистил
мое тело платяной щеткой и переслал его Бене. Король сделал  вид,  что  не
заметил моего тела. Тогда я кашлянул и сказал:
   - Так и так, Беня.
   Король  закусывал.  Графинчик  с  водочкой,  жирная  сигара,   жена   с
животиком, седьмой месяц или восьмой, верно не  скажу.  Вокруг  террасы  -
природа и дикий виноград.
   - Так и так, Беня, - говорю я.
   - Когда? - спрашивает он меня.
   - Коль раз вы меня спрашиваете, - отвечаю я  королю,  -  так  я  должен
высказать свое мнение. По-моему, лучше всего с субботы на воскресенье.  На
посту, между прочим, стоит никто иной, как Мотя с Головковской. Можно и  в
будний день, но зачем, чтобы из спокойного дела вышло неспокойное?
   Такое у меня было мнение. И жена короля с ним согласилась.
   - Детка, - сказал ей тогда Беня, - я хочу, чтобы ты пошла отдохнуть  на
кушетке.
   Потом он медленными пальцами сорвал золотой ободок с сигары и обернулся
к Фроиму Штерну:
   - Скажи мне, Грач, мы заняты в субботу, или мы не заняты в субботу?
   Но Фроим Штерн человек себе на уме. Он рыжий  человек  с  одним  только
глазом на голове. Ответить с открытой душой Фроим Штерн не может.
   - В субботу, - говорит он, - вы  обещали  зайти  в  общество  взаимного
кредита...
   Грач делает вид, что ему больше нечего сказать, и он  беспечно  втыкает
свой единственный глаз в самый дальний угол террасы.
   - Отлично, - подхватывает Беня Крик,  -  напомнишь  мне  в  субботу  за
Цудечкиса, запиши это себе, Грач. Идите к своему  семейству,  Цудечкис,  -
обращается ко мне король, - в субботу вечерком,  по  всей  вероятности,  я
зайду  в  "Справедливость".  Возьмите  с  собой  мои  слова,  Цудечкис,  и
начинайте идти.
   Король говорит мало, и он говорит вежливо. Это пугает людей так сильно,
что они никогда его не переспрашивают. Я пошел со двора, пустился идти  по
Госпитальной, завернул на Стеновую, потом остановился,  чтобы  рассмотреть
Бенины слова. Я попробовал их на ощупь и на вес, я подержал их между моими
передними зубами и увидел, что это совсем не те слова, которые мне нужны.
   - По всей вероятности, -  сказал  король,  снимая  медленными  пальцами
золотой ободок с сигары. Король говорит мало, и он  говорит  вежливо.  Кто
вникает в смысл немногих слов короля? По всей вероятности, зайду, или,  по
всей вероятности, не зайду? Между да и нет лежат пять тысяч  комиссионных.
Не считая двух коров, которых я держу для своей надобности, у меня  девять
ртов, готовых есть. Кто дал мне право рисковать? После того, как бухгалтер
из  "Справедливости"  был  у  меня,  не  пошел  ли  он  к  Бунцельману?  И
Бунцельман, в свою очередь, не побежал ли он к Коле Штифту, а Коля  парень
горячий до невозможности. Слова короля каменной глыбой легли на том  пути,
по которому рыскал голод, умноженный на  девять  голов.  Говоря  проще,  я
предупредил Бунцельмана на полголоса. Он входил к Коле в ту минуту,  когда
я выходил от Коли. Было жарко, и он вспотел.  "Удержитесь,  Бунцельман,  -
сказал я ему, - вы торопитесь напрасно, и вы  потеете  напрасно.  Здесь  я
кушаю. Und damit Punktum, как говорят немцы".
   И был день пятый. И был день шестой. Суббота прошлась  по  молдаванским
улицам. Мотя уже стал на посту, я уже спал на моей постели, Коля  трудился
в "Справедливости". Он нагрузил полбиндюга, и его цель была нагрузить  еще
полбиндюга. В это время в переулке  послышался  шум,  загрохотали  колеса,
обитые железом; Мотя с Головковской взялся за телеграфный столб и спросил:
"Пусть он упадет?" Коля ответил: "Еще не время". (Дело  в  том,  что  этот
столб в случае нужды мог упасть.)
   Телега шагом в®ехала в переулок и приблизилась к лавке. Коля понял, что
это приехала милиция, и у него стало разрываться сердце на  части,  потому
что ему было жалко бросать свою работу.
   - Мотя, - сказал он, - когда я выстрелю, столб упадет.
   - Безусловно, - ответил Мотя.
   Штифт вернулся в лавку, и все его помощники  пошли  с  ним.  Они  стали
вдоль стены и вытащили револьверы. Десять глаз  и  пять  револьверов  были
устремлены на дверь, все это не считая подпиленного столба. Молодежь  была
полна нетерпения.
   - Тикай, милиция,  -  прошептал  кто-то  невоздержанный,  -  тикай,  бо
задавим...
   - Молчать, - произнес Беня Крик, прыгая с антресолей. - Где  ты  видишь
милицию, мурло? Король идет.
   Еще немного, и произошло  бы  несчастье.  Беня  сбил  Штифта  с  ног  и
выхватил у него револьвер. С антресолей начали падать люди, как  дождь.  В
темноте ничего нельзя было разобрать.
   - Ну вот, - прокричал тогда  Колька,  -  Беня  хочет  меня  убить,  это
довольно интересно...
   В первый раз в жизни короля приняли  за  пристава.  Это  было  достойно
смеха. Налетчики хохотали во все горло.  Они  зажгли  свои  фонарики,  они
надрывали свои животики, они катались по полу, задушенные смехом.
   Один король не смеялся.
   - В Одессе скажут, - начал он  дельным  голосом,  -  в  Одессе  скажут:
король польстился на заработок своего товарища.
   - Это скажут один раз, - ответил ему Штифт. - Никто не скажет ему этого
два раза.
   - Коля, - торжественно и тихим голосом продолжал король, - веришь ли ты
мне, Коля?
   И тут налетчики перестали смеяться. У  каждого  из  них  горел  в  руке
фонарик, но смех выполз из кооператива "Справедливость".
   - В чем я должен тебе верить, король?
   - Веришь ли ты мне, Коля, что я здесь ни при чем?
   И он сел на стул, этот присмиревший король, он закрыл  пыльным  рукавом
глаза и заплакал. Такова была гордость этого  человека,  чтоб  ему  гореть
огнем. И все налетчики, все до единого видели, как плачет от  оскорбленной
гордости их король.
   Потом они стали друг перед другом.  Беня  стоял,  и  Штифт  стоял.  Они
начали здоровкаться за руку, они извинялись, они  целовали  друг  друга  в
губы, и каждый из них тряс руку своего товарища с такой силой,  как  будто
он хотел ее оторвать. Уже  рассвет  начал  хлопать  своими  подслеповатыми
глазами, уже Мотя ушел в участок сменяться, уже два полных биндюга  увезли
то, что когда-то называлось кооперативом "Справедливость", а король и Коля
все еще горевали, все еще кланялись и, закинув друг  другу  руки  за  шею,
целовались нежно, как пьяные.
   Кого искала судьба в это утро? Она искала меня, Цудечкиса, и  она  меня
нашла.
   -  Коля,  -  спросил   наконец   король,   -   кто   тебе   указал   на
"Справедливость"?
   - Цудечкис. А тебе, Беня, кто указал?
   - И мне Цудечкис.
   - Беня, - восклицает тогда Коля, - неужели же он останется у нас живой?
   - Безусловно, что нет, - обращается Беня к одноглазому Штерну,  который
стоит в сторонке и хихикает, потому что он со мной в контрах, -  закажешь,
Фроим, глазетовый гроб, а я иду до Цудечкиса. Ты же, Коля, раз ты  кое-что
начал, то ты обязан это кончить, и очень прошу тебя от моего  имени  и  от
имени моей супруги зайти ко мне утром и закусить в кругу моей семьи.
   Часов в пять утра или нет, часа в четыре утра, а  еще,  может  быть,  и
четырех не было, король зашел в  мою  спальню,  взял  меня,  извините,  за
спину, снял с кровати, положил на пол и поставил свою  ногу  на  мой  нос.
Услышав разные звуки и тому подобное, моя  супруга  спрыгнула  и  спросила
Беню:
   - Мосье Крик, за что вы обижаетесь на моего Цудечкиса?
   - Как за что, - ответил Беня, не снимая ноги с моей переносицы, и слезы
закапали у него из глаз, - он бросил тень на мое  имя,  он  опозорил  меня
перед товарищами, можете проститься с ним, мадам Цудечкис, потому что  моя
честь дороже мне счастья и он не может оставаться живой...
   Продолжая плакать, он топтал меня ногами.  Моя  супруга,  видя,  что  я
сильно волнуюсь, закричала. Это случилось в половине пятого, кончила она к
восьми часам. Но она же ему задала, ох,  как  она  ему  задала!  Это  была
роскошь!
   - За что серчать на моего Цудечкиса, - кричала она, стоя на кровати,  и
я, корчась на полу, смотрел на нее с восхищением,  -  за  что  бить  моего
Цудечкиса? За то ли, что он хотел накормить девять голодных птенчиков? Вы,
такой-сякой, вы - Король, вы зять богача и сами богач, и ваш  отец  богач.
Вы человек, перед которым открыто все и вся, что значит для Бенчика,  одно
неудачное дело, когда следующая неделя принесет вам семь удачных? Не сметь
бить моего Цудечкиса! Не сметь!
   Она спасла мне жизнь.
   Когда проснулись дети, они начали кричать совместно  с  моей  супругой.
Беня все-таки испортил мне столько здоровья, сколько он понимал,  что  мне
нужно испортить. Он оставил двести рублей на лечение и ушел. Меня  отвезли
в Еврейскую больницу. В воскресенье я умирал, в понедельник я поправлялся,
а во вторник у меня был кризис.
   Вот моя первая история.  Кто  виноват,  и  где  причина?  Неужели  Беня
виноват? Нечего нам друг другу глаза замазывать. Другого такого, как  Беня
Король - нет. Истребляя ложь, он ищет справедливость, и ту справедливость,
которая в скобках и которая без скобок. Но ведь  все  другие  невозмутимы,
как холодец, они не любят искать, они не будут искать, и это хуже.
   Я выздоровел. И это  для  того,  чтобы  из  Бениных  рук  перелететь  в
Любкины. Сначала я о Бене, потом о  Любке  Шнейвейс.  На  этом  кончим.  И
всякий скажет: точка стоит на том месте, где ей приличествует стоять.



        ТЫ ПРОМОРГАЛ, КАПИТАН!

   В Одесский порт пришел пароход "Галифакс".  Он  пришел  из  Лондона  за
русской пшеницей.
   Двадцать седьмого  января,  в  день  похорон  Ленина,  цветная  команда
парохода - три китайца, два негра и один  малаец  -  вызвала  капитана  на
палубу. В городе гремели оркестры и мела метель.
   - Капитан О'Нирн, - сказали негры, - сегодня  нет  погрузки,  отпустите
нас в город до вечера.
   - Оставайтесь на местах, - ответил О'Нирн, - шторм имеет девять баллов,
и он усиливается: возле Санжейки замерз во льдах  "Биконсфильд",  барометр
показывает то, чего ему лучше не показывать. В такую погоду команда должна
быть на судне. Оставаться на местах.
   И, сказав,  это,  капитан  О'Нирн  отошел  ко  второму  помощнику.  Они
пересмеивались со вторым помощником, курили сигары и  показывали  пальцами
на город, где в неудержимом горе мела метель и завывали оркестры.
   Два негра и три китайца слонялись без  толку  по  палубе.  Они  дули  в
озябшие  ладони,  притопывали  резиновыми   сапогами   и   заглядывали   в
приотворенную дверь капитанской каюты. Оттуда тек в  девятибалльный  шторм
бархат диванов, обогретый коньяком и тонким дымом.
   - Боцман! - закричал О'Нирн, увидев  матросов.  -  Палуба  не  бульвар,
загоните-ка этих ребят в трюм.
   - Есть, сэр, - ответил  боцман,  колонна  из  красного  мяса,  поросшая
красным волосом, - есть сэр, - и он взял за шиворот вз®ерошенного малайца.
Он поставил его к борту,  выходившему  в  открытое  море,  и  выбросил  на
веревочную лестницу. Малаец скатился вниз и побежал по льду. Три китайца и
два негра побежали за ним следом.
   - Вы загнали людей в  трюм?  -  спросил  капитан  из  каюты,  обогретой
коньяком и тонким дымом.
   - Я загнал их, сэр, - ответил боцман, колонна из красного мяса, и  стал
у трапа, как часовой в бурю.
   Ветер дул с  моря  -  девять  баллов,  как  девять  ядер,  пущенных  из
промерзших батарей моря. Белый  снег  бесился  над  глыбами  льдов.  И  по
окаменелым волнам, не помня  себя,  летели  к  берегу,  к  причалам,  пять
скорчившихся запятых с обуглившимися лицами и  в  развевающихся  пиджаках.
Обдирая руки, они вскарабкались на берег по обледенелым сваям, пробежали в
порт и влетели в город, дрожавший на ветру.
   Отряд грузчиков с черными знаменами шел на площадь,  к  месту  закладки
памятника Ленину. Два негра  и  китайцы  пошли  с  грузчиками  рядом.  Они
задыхались, жали чьи-то руки и ликовали ликованием убежавших каторжников.
   В эту минуту в Москве,  на  Красной  площади,  опускали  в  склеп  труп
Ленина. У нас, в Одессе, выли гудки, мела метель и шли толпы, построившись
в ряды. И только на  пароходе  "Галифакс"  непроницаемый  боцман  стоял  у
трапа, как часовой в бурю. Под его двусмысленной  защитой  капитан  О'Нирн
пил коньяк в своей прокуренной каюте.
   Он положился на боцмана, О'Нирн, и он проморгал - капитан.



        ИСТОРИЯ МОЕЙ ГОЛУБЯТНИ

                                                                М.Горькому

   В детстве я очень хотел иметь голубятню. Во всю жизнь у  меня  не  было
желания сильнее. Мне было девять лет, когда отец  посулил  дать  денег  на
покупку тесу и трех пар голубей. Тогда шел тысяча девятьсот четвертый год.
Я готовился к экзаменам в приготовительный  класс  Николаевской  гимназии.
Родные мои жили в городе Николаеве,  Херсонской  губернии.  Этой  губернии
больше нет, наш город отошел к Одесскому району.
   Мне было всего девять лет, и я боялся экзаменов. По обоим  предметам  -
по русскому и по арифметике  -  мне  нельзя  было  получить  меньше  пяти.
Процентная норма была трудна в нашей гимназии, всего  пять  процентов.  Из
сорока мальчиков только  два  еврея  могли  поступить  в  приготовительный
класс. Учителя спрашивали этих мальчиков хитро; никого не  спрашивали  так
замысловато, как нас. Поэтому отец, обещая купить голубей,  требовал  двух
пятерок с крестами. Он совсем истерзал меня, я  впал  в  нескончаемый  сон
наяву, в длинный, детский сон отчаяния, и пошел на экзамен в  этом  сне  и
все же выдержал лучше других.
   Я был способен к наукам. Учителя, хоть они и хитрили, не могли отнять у
меня ума и жадной памяти. Я был способен к наукам и получил  две  пятерки.
Но   потом   все   изменилось.   Харитон   Эфрусси,    торговец    хлебом,
экспортировавший пшеницу в Марсель, дал за своего сына  взятку  в  пятьсот
рублей, мне поставили пять с минусом вместо пяти,  и  в  гимназию  на  мое
место приняли маленького Эфрусси. Отец очень убивался тогда. С  шести  лет
он обучал меня всем наукам, каким только  можно  было.  Случай  с  минусом
привел его  в  отчаяние.  Он  хотел  побить  Эфрусси  или  подкупить  двух
грузчиков, чтобы они побили Эфрусси, но мать  отговорила  его,  и  я  стал
готовиться к другому экзамену, в будущем  году,  в  первый  класс.  Родные
тайком от меня подбили учителя, чтобы он в один год прошел  со  мною  курс
приготовительного  и  первого  классов  сразу,  и  так  как  мы  во   всем
отчаивались, то я выучил наизусть три книги. Эти  книги  были:  грамматика
Смирновского, задачник Евтушевского и учебник  начальной  русской  истории
Пуцыковича. По этим книгам дети не учатся больше, но я выучил их наизусть,
от строки до строки, и в следующем году  на  экзамене  из  русского  языка
получил у учителя Караваева недосягаемые пять с крестом.
   Караваев этот был румяный негодующий человек из  московских  студентов.
Ему едва ли исполнилось тридцать  лет.  На  мужественных  его  щеках  цвел
румянец, как у крестьянских ребят, сидела бородавка у него на щеке, из нее
рос пучок пепельных кошачьих волос. Кроме Караваева, на экзамене  был  еще
помощник попечителя Пятницкий, считавшийся важным лицом в  гимназии  и  во
всей губернии. Помощник попечителя спросил меня о Петре Первом, я  испытал
тогда чувство забвения, чувство близости конца  и  бездны,  сухой  бездны,
выложенной восторгом и отчаянием.
   О Петре Великом я знал наизусть из книжки Пуцыковича и стихов  Пушкина.
Я навзрыд сказал эти стихи, человечьи лица покатились вдруг в мои глаза  и
перемешались там, как карты из новой колоды. Они тасовались  на  дне  моих
глаз, и в эти мгновения, дрожа, выпрямляясь, торопясь, я кричал пушкинские
строфы изо всех сил. Я кричал их долго, никто не прерывал безумного  моего
бормотанья. Сквозь багровую слепоту, сквозь свободу,  овладевшую  мною,  я
видел только старое, склоненное лицо Пятницкого с  посеребренной  бородой.
Он не прерывал меня и только сказал Караваеву, радовавшемуся за меня и  за
Пушкина.
   - Какая нация, - прошептал старик, - жидки ваши, в них дьявол сидит.
   И когда я замолчал, он сказал:
   - Хорошо, ступай, мой дружок...
   Я вышел из класса в коридор и там,  прислонившись  к  небеленой  стене,
стал просыпаться от судороги моих снов.  Русские  мальчики  играли  вокруг
меня,  гимназический  колокол  висел  неподалеку  под  пролетом   казенной
лестницы, сторож дремал на продавленном стуле.  Я  смотрел  на  сторожа  и
просыпался. Дети подбирались ко мне со всех сторон.  Они  хотели  щелкнуть
меня или просто поиграть, но в коридоре показался вдруг Пятницкий. Миновав
меня, он приостановился на  мгновение,  сюртук  трудной  медленной  волной
пошел по его спине.  Я  увидел  смятение  на  просторной  этой,  мясистой,
барской спине и двинулся к старику.
   - Дети, - сказал он гимназистам, - не  трогайте  этого  мальчика,  -  и
положил жирную, нежную руку на мое плечо.
   - Дружок мой, - обернулся Пятницкий, - передай отцу, что  ты  принят  в
первый класс.
   Пышная звезда блеснула у него на груди,  ордена  зазвенели  у  лацкана,
большое черное мундирное его тело  стало  уходить  на  прямых  ногах.  Оно
стиснуто было сумрачными стенами, оно двигалось в них, как движется  барка
в глубоком канале, и исчезло в дверях  директорского  кабинета.  Маленький
служитель понес ему чай с торжественным шумом, а я побежал домой, в лавку.
   В лавке нашей, полон сомнения, сидел и скребся мужик-покупатель. Увидев
меня, отец бросил мужика и,  не  колеблясь,  поверил  моему  рассказу.  Он
закричал приказчику закрывать лавку и бросился на Соборную улицу  покупать
мне шапку с гербом. Бедная мать едва отодрала меня от помешавшегося  этого
человека. Мать была бледна в ту минуту и испытывала  судьбу.  Она  гладила
меня и с отвращением отталкивала. Она  сказала,  что  о  всех  принятых  в
гимназию бывает об®явление в газетах и что бог нас  покарает  и  люди  над
нами посмеются, если мы купим форменную одежду раньше времени.  Мать  была
бледна, она испытывала судьбу в моих глазах и смотрела на меня  с  горькой
жалостью, как на калечку, потому что одна она знала, как несчастлива  наша
семья.
   Все мужчины в нашем роду были доверчивы к людям и скоры на необдуманные
поступки, нам ни в чем не было счастья. Мой дед был  раввином  когда-то  в
Белой Церкви, его прогнали оттуда за кощунство, и  он  с  шумом  и  скудно
прожил еще сорок лет, изучал иностранные языки и стал  сходить  с  ума  на
восьмидесятом году жизни. Дядька мой Лев, брат отца, учился в  Воложинском
ешиботе, в 1892 году он бежал от солдатчины  и  п