вать вслепую, просто
не умел, не приходилось ему рисковать в  его  короткой  двадцатидвухлетней
жизни. Он готовился стать физиком-теоретиком, да и был им уже -  по  духу,
по призванию, и твердо знал, что всякий эксперимент,  тем  более  опасный,
необходимо продумывать  до  мелочей,  предусматривать  любые  случайности,
рассчитывать их и даже планировать наперед. Но то, на  что  они  шли,  уже
вышло за рамки самого необычного эксперимента.  То  была  жизнь,  а  жизнь
наперед не рассчитаешь. И  он  не  стал  возражать  Олегу.  Сейчас  они  -
партизаны, и впереди - встреча  с  людьми,  которым,  может  быть,  завтра
предстоит бой, тяжелый бой, последний.  Стыдно  знать  о  том  и  трусливо
держаться за спасительную коробку дублера: вы, мол, сами по себе, а мы  ни
при чем, у нас другие задачи. Другие? Нет, Раф, не хитри сам с собой: одни
у вас задачи, одни цели. Хотя бы на полсуток. Прав Олег.
   И Раф сказал:
   - Какие могут быть возражения?
   И Димка молча кивнул. А Олег улыбнулся  широко  и  радостно,  -  видно,
все-таки ждал возражений! - ухватил друзей  в  медвежьи  об®ятия,  стукнул
лбами:
   - Молодцы, гаврики. Их там двадцать девять, как шеф рассказывал, да нас
трое. Уже тридцать два. И кое-что мы умеем. Так почему бы не  использовать
это "кое-что"?
   Он отпустил ребят и снова пошел  вперед,  уже  осторожнее,  посматривая
внимательно по сторонам, приглядываясь к каждому дереву, к  любому  кусту.
Сколько раз они здесь ходили? Десятки.  И  был  тот  же  дождь,  и  те  же
продрогшие деревья, и казалось, ничего в мире не изменилось с тех пор, как
Старков включил генератор. Раф даже начал  подумывать,  что  не  сработало
поле,  хотя  сам  многократно  проверял  настройку,  а  себе   он   верил,
внимательности своей верил, скрупулезной точности. Но они  шли  дальше,  и
ничего не происходило, никто не выскакивал на тропу, не  пугал  автоматом,
не кричал сакраментальное: "Стой! Кто идет?" Раф совсем успокоился, что-то
насвистывать стал, но Олег оборвал его:
   - Тише! Не дома...
   И вовремя.
   Они продрались сквозь кусты,  в  который  раз  осыпавшие,  их  холодной
дождевой водой, выбрались на поляну  и  замерли.  Перед  ними  стояли  три
человека - один тоже в телогрейке, в ушанке  не  по  сезону,  другой  -  в
выгоревшей плащ-палатке, третий - в шинели  со  споротыми  петлицами.  Три
автомата наперевес, три  черных  стальных  зрачка.  Недружелюбные  колючие
взгляды.
   - Ну-ка, ручки... - Один из людей качнул  автоматом,  и  Олег  медленно
поднял руки вверх. Раф и Димка сделали то же. - Проверь их. Севка.
   Небритый  Севка  перебросил  автомат  на  спину,  бесцеремонно   ощупал
карманы, провел по груди, по бедрам ладонями, отобрал вещмешки, по очереди
развязал их, заглянул в каждый.
   - Вроде пустые, - сказал он, по-волжски окая.
   - Куда путь держите? - спросил первый,  тот,  что  в  плащ-палатке,  не
отводя, однако, дуло автомата.
   - За грибами, - зло сказал Олег. - Погода, понимаешь, грибная.
   Севка хлопнул себя по бокам, захохотал тоненько.
   - Масляток им захотелось. Есть маслятки. -  Вернул  автомат  на  грудь,
взял  на  изготовку.  -  Только  не  по  вкусу   будут,   больно   горькие
масляточки-то.
   - Не паясничай, - оборвал его первый. - Возьми их вещмешки.  Отведем  к
комиссару, пусть сам  разбирается.  Грибники,  так  вашу...  -  выругался,
сплюнул. - А ну, живей! Рук не опускать.
   Партизан в шинели пошел впереди,  оглядываясь  поминутно,  а  первый  с
Севкой шли сзади, подталкивали автоматами в спину, и Раф невольно  ускорял
шаги, потому что был твердо  уверен:  эти  выстрелят,  особенно  весельчак
Севка, который явно  не  привык  раздумывать,  предпочитал  действовать  с
налету и преспокойно расстрелял бы пришельцев, если бы не приказ  первого.
Раф вспомнил: Старков рассказывал о Севке, называл его лихим и бесшабашным
парнем, прекрасным боевиком. Он, кажется, из Брянска, детдомовец. А первый
- Торопов, так, помнится? Учитель географии. А третий, в шинели?  Кто  его
знает... Может, его Старков и не называл, не вспомнил.
   Так они  прошли  минут  пять  -  молча,  с  поднятыми  руками.  Руки  с
непривычки затекли, Раф попытался украдкой пошевелить ими, но Севка сильно
ткнул его автоматом:
   - Не балуй.
   - Руки устали, - тихо сказал Раф.
   - Отдохнешь еще, коли дадут. Недолго осталось.
   Осталось и вправду недолго. На огромной лесной  поляне  стояли  телеги,
крытые рваным брезентом, поодаль, привязанные к длинной слеге, прибитой  к
двум елям, теснились лошади - шесть или восемь, Раф не успел сосчитать. Из
землянки  навстречу  им  вышел  партизан  в  матросском  бушлате,   увидел
нежданную процессию, остановился:
   - Тю, Севка шпионов поймал.
   - Где комиссар? - спросил его Торопов.
   - У себя.
   Торопов нырнул в низкий  вход  в  землянку,  пробыл  там  с  полминуты,
выглянул:
   - Давай их сюда. Матвей, постой у входа.
   Матвей опустил автомат, поднял воротник шинели, спрятал  в  него  лицо.
Севка подтолкнул Олега, пробурчал:
   - Пошевеливайтесь. Комиссар ждет.
   Нагнув головы, они спустились по земляным  ступеням  в  сырой  полумрак
землянки. Раф остановился у порога, огляделся. Черные бревна стен,  низкий
потолок, стол, на столе - коптилка, невысокое  желтое  пламя  качнулось  в
латунном снарядном патроне. За столом на топчане - двое. Раф  пригляделся.
Один - Торопов. Он  снял  плащ-палатку,  остался  в  цивильном  бобриковом
пальто,  какое,  видно,  носил  еще  до  войны.  Второй  -  бородатый,   в
расстегнутой гимнастерке. Жарко ему, видите ли. Комиссар?
   - Кто такие? - хрипло спросил комиссар, и Раф вздрогнул.
   Ждал он этого, все знал, и все-таки странно было услышать  в  холодной,
почти нереальной песенной землянке голос Старкова. Значит, это был  именно
Старков - неузнаваемый, даже не помолодевший, а какой-то иной, незнакомый.
Борода его, пожалуй, старила, но и изменяла начисто. Если бы не голос, Раф
ни за что не узнал бы его.
   - Кто такие? - повторил комиссар, и Олег быстро ответил:
   - Солдаты мы. Вас искали, -  улыбнулся,  переступил  с  ноги  на  ногу,
сказал облегченно: - Вот и нашли...
   - Какие солдаты? Откуда?
   - Из отряда Якова Лескова. Слыхали?
   - О Лескове слыхал. А к нам зачем?
   Олег закусил губу.
   - Трое нас осталось, - глухо, сквозь зубы.
   - Как это?
   - Проще  некуда.  -  В  голосе  Олега  была  злость:  и  на  комиссара,
задававшего неумные и ненужные вопросы,  и  на  судьбу  свою,  заставившую
пережить гибель отряда. - Нет больше Лескова. Убит капитан. И все убиты! -
выкрикнул, даже голос сорвался.
   - Ну-ну. - Старков стукнул кулаком по столу, патрон  подпрыгнул,  пламя
мигнуло, закачалось. - Без истерик! Что с отрядом?
   - Нет отряда. Выдала какая-то сволочь. Четвертого дня  нас  окружили  у
Ивановки, караул сняли, брали спящих, как куропаток. Нас-то и  было  всего
ничего: полсотни бойцов. Все полегли. А мы вот живы...
   - Та-ак, - протянул Старков. - Жаль Лескова. Да только не надо ему было
самодеятельностью заниматься. Соединился бы с  нами.  Или  с  Панкратовым.
Полсотни бойцов - не сила.
   - А  что  сила?  Армия  сила?  Вам  легко  говорить,  вы  небось  давно
партизаните. А мы с Лесковым из окружения шли - не выбрались.  Застряли  в
Ивановке, колхозники к нам присоединились - так хоть воевать начали, а  не
драпать. Знаете, что значит для нас - бить врага? Дорвались мы, понимаете?
Дождались. Капитан выходил на соединение к вам, да вот не успел.  Говорил:
еще одна операция -  и  баста.  За  три  месяца  -  сколько  операций,  не
сосчитаешь.  Аэродромные  склады,  железнодорожная  ветка,  четыре  взвода
карателей. Это как запой...
   - Допились...
   Олег резко шагнул вперед, схватился за стол, закаменело  лицо  в  свете
коптилки, ходили желваки по щекам.
   - Слушай, комиссар, или кто ты есть, ты Лескова не суди.  Он  со  своим
делом справлялся. Знаешь поговорку: о мертвых или хорошо, или...
   - Или. Встань на место! А то тебя Севка пристрелит  ненароком.  А  дело
свое Лесков  не  доделал.  На  войне  погибнуть  легче  всего.  Ты  выжить
попробуй. Да не на печке схорониться, а на передовой.
   - Так нет здесь передовой.
   - Есть. Везде, где бой, там и передовая. Ты  мне  лучше  скажи,  почему
тебя не убили, орел лихой? Сумел выжить?
   - Уйти сумел.
   - А оружие где потерял?
   - Патронов не было. Да и что за оружие  -  один  "шмайссер"  на  троих.
Закопали его по дороге.
   - Кто будете?
   - Я же говорю: солдаты. Москвичи. Из роты капитана. С самого  начала  с
ним были.
   - Москвичи? Студенты или рабочие?
   - Студенты. Третий курс физфака.
   - Ты смотри:  земляки,  выходит.  А  я  тоже  хотел  в  МГУ  на  физфак
поступить, да война помешала. Ничего, наверстаю...
   Раф смотрел на  Старкова  и  удивлялся:  совсем,  оказывается,  молодой
парень казался много старше своих лет, и  совсем  не  потому,  что  борода
прибавляла годы.  Рассуждал  он  как  взрослый,  опытный,  много  поживший
человек. Война его состарила,  оборвала  юность,  заставила  стать  не  по
возрасту мудрым. В конце концов, комиссаром его выбрали не за молодость, а
скорее вопреки ей. Потому что именно вопреки ей  он  и  повзрослел  не  по
годам. Все они - мальчишки, ушедшие на фронт  со  школьной  скамьи,  сразу
перескочили из детства в зрелость, не ждали ее, не звали - она сама к  ним
пришла. И Раф, и Олег, и Димка уже года на два, на три постарше  Старкова.
Но на сколько лет он обогнал их? Как считать - год войны за три? за  пять?
Кто из них смог бы стать комиссаром пусть маленького, в тридцать  человек,
но все же самостоятельного воинского  подразделения?  Может  быть,  только
Олег...
   Раф и не подозревал в Олеге таких способностей.  Честное  слово,  перед
комиссаром стоял не студент физфака, а именно партизан, солдат, усталый от
долгого бессонного похода в тылу врага,  ожесточенный  гибелью  товарищей,
обозленный недоверием партизан. И  Рафу  вдруг  показалось,  что  Олег  не
играет роль, а живет в ней: действительно устал он, ожесточен, обозлен.  И
все эти чувства не поддельны, не придуманы - выношены  и  пережиты.  Хотя,
вероятно, это только казалось Рафу. Просто  хорошо  развитое  воображение,
прекрасная память, которую принято называть эйдетической, да плюс  желание
выглядеть достоверно помогали Олегу в его игре. Все-таки в игре.  А  нынче
получается мистика, фантасмагория какая-то, в которую рациональный реалист
Раф никак поверить не мог.
   - Документы у вас есть?  -  спросил  Старков,  размягченный  довоенными
воспоминаниями, мечтой своей, пока не осуществленной.
   Олег зло усмехнулся:
   - Может, тебе паспорт показать? У самого-то документы имеются?
   - Имеются, - прищурился Старков. Он снова стал комиссаром, бдительным и
строгим.
   - А у нас нет. Зарыли мы их, когда из окружения топали.
   - Говоришь, солдаты вы? Не из саперов ли?
   - Пехота.
   - А мне показалось - саперы. Землю копать любите. То оружие зароете, то
документы.
   - Знаешь, комиссар,  -  Олег  даже  рукой  с  досады  махнул,  и  опять
запрыгало в патроне пламя, тени на бревнах пошли  в  пляс,  придавая  всей
сцене некий мистический колорит, так противный Рафу,  -  если  не  веришь,
прикажи твоему Севке вывести нас под дождик и  шлепнуть  по  очереди.  Тем
более, что у него такое желание на лице написано.
   Старков засмеялся. И Торопов растянул тонкие губы в улыбке. И  Севка  у
стены хохотнул баском. Почему-то смешной сочли они досадливую обреченность
Олега.
   - Шлепнуть - дело нехитрое, - лениво сказал Старков.  -  Это  успеется.
Никуда вы отсюда не денетесь, да и Севка за вами присмотрит. Как, Севка?
   - Можно, - подтвердил Севка.
   - Вот и присмотри. А там поглядим, что вы за солдаты-партизаны такие...
Есть хотите?
   Раф вспомнил, что они так и не позавтракали, проглотил слюну, и  сделал
это достаточно громко, потому что Старков опять засмеялся:
   - Разносолов не обещаю, а каши дадим. Отведи-ка их, Севка, к  Макарычу.
И глаз не спускай.
   - Будет сделано, - гаркнул  Севка,  приказал:  -  Давай  пошевеливайся,
гвардия, - впрочем, вполне миролюбиво приказал.



        4

   Каша была с дымом, с горьковатым запахом костра, закопченного  котелка,
обыкновенная солдатская "кирзуха", необычайно вкусная каша. Они сидели  на
поваленном березовом стволе, обжигались мисками, дули на ложки,  уписывали
кашу пополам с дождем.
   - Хлебца у нас нема, извиняйте, - сказал Макарыч.
   Он сидел напротив, на полешке-кругляше, выложил на колени тяжелые руки,
склонил  по-птичьи  голову  набок,  смотрел  жалостливо.  Что   ему   были
подозрения комиссара или мрачный взгляд бравого Севки! Он был поваром - по
профессии или по партизанской необходимости - и видел перед  собой  только
голодных парней, здоровых ребят, которым не каша нужна, а добрый кус  мяса
и горбуха с маслом и солью, а ничего такого предложить не  мог  и  мучился
оттого.
   Городской житель, привередливый гурман Димка  в  жизни  не  едал  такой
странной каши, отвернулся бы от нее в обычное время, брезгливо  поморщился
бы, а сейчас - ничего, ел -  похваливал,  поскреб  алюминиевой  ложкой  по
миске, спросил вежливо:
   - Добавки не найдется?
   - Как не найдется, - засуетился Макарыч,  вскочил  со  своего  полешка,
отобрал миску, скрылся в землянке,  вынес  оттуда  полную.  -  Кушайте  на
здоровьечко.
   "Хорошо, что не завтракали, - подумал Димка, уплетая  добавку,  -  хоть
голодны по-настоящему..."
   А что понарошку? Да все вокруг, считал Димка. И лес этот, и землянки  -
партизанские декорации, и толстый добряк  Макарыч,  и  даже  герой  удалец
Севка - все виделось элементами какой-то странной, но чертовски интересной
игры. И бородач Старков - ждал Димка - сейчас выйдет  из  своей  землянки,
отклеит фальшивую бороду, улыбнется знакомо, скажет: "Как я вас  разыграл?
А вы поверили, остолопы".
   Вот он и вправду вышел, не  застегнув  гимнастерку,  лишь  набросив  на
плечи короткую шинель, придерживал ее полы руками.  Подошел  к  студентам.
Олег встал, вслед за ним поднялись Раф с Димкой, стояли навытяжку, держали
миски у пояса, как кивера гусары.
   - Садитесь, - кивнул Старков. - Кто из вас в радио разбирается?
   Это тоже было из области игры: вопрос Старкова, который мог с закрытыми
глазами починить любой радиоприемник  или  магнитофон,  даже  в  заводскую
схему не заглядывал.
   - Все, наверно, - пожал плечами Димка.
   - Пойдем со мной. - Он повернулся и  пошел  к  себе,  не  оборачиваясь,
уверенный, что приказ будет выполнен, иначе и думать не стоит.
   Димка быстро отдал Макарычу  миску  с  недоеденной  кашей,  побежал  за
комиссаром, оглянулся  на  бегу.  Олег  смотрел  ему  вслед,  сузил  глаза
щелками, сжал губы, будто напоминал:  не  подведи,  Дмитрий,  не  сорвись.
Жалел он сейчас, ох как  жалел,  что  не  может  пойти  вместе  с  Димкой,
проконтролировать его действия, а еще  лучше  -  заменить  его.  Нет,  это
выглядело  бы  слишком  намеренным,  и  он  остался  сидеть  на   березке,
неторопливо зачерпывал кашу,  смаковал  вроде,  на  комиссарскую  землянку
больше и не взглянул.
   "Вот и отлично, - с каким-то злорадством подумал Димка. - Тоже командир
нашелся. Все сам и сам. А мы - мальчики на подхвате. Фигушки вам..."
   На столе рядом с коптилкой стояла  маленькая  походная  радиостанция  с
гибкой коленчатой антенной, ротная рация, очень похожая на те,  что  Димка
изучал в институтском кабинете радиодела. Только те были поновее,  здорово
модифицированные, но принцип-то, в общем, не изменился за три десятилетия.
А в конструкции хорошему физику грешно не разобраться.
   - Что стряслось? - спросил хороший физик Димка.
   - Трещит, - как-то виновато сказал Старков, и опять Димка  поймал  себя
на мысли,  что  притворяется  он  умело,  правдиво,  даже  талантливо,  но
притворяется - он, Старков, для которого такую рацию  починить  ничего  не
стоит, раз плюнуть. Но нет, не  притворялся  комиссар:  пока  не  умел  он
чинить рации. Все это придет потом, позже, а сейчас Димка  знал  в  тысячу
раз больше него.
   - Ножичек дайте, - сказал он и тут же мысленно похвалил  себя,  что  не
отвертку  попросил  -  ножичек.  Действительно,  откуда  в  лесу  отвертке
взяться? Да и забыл Димка, прочно забыл о ее существовании за полтора года
войны, службы в пехоте, боев в партизанском отряде, где  именно  нож  стал
для него главным и порой единственным техническим инструментом.
   Он взял протянутый  Старковым  складной  нож,  быстро  отвернул  заднюю
крышку. Так и есть: примитив, ламповая схема на  уровне  средневековья.  А
пыли-то, пыли!
   - Без пылесоса не обойтись,  -  машинально  произнес  он  и  ужаснулся,
сообразив: Старков еще не мог знать, что такое пылесос.  Или  знал?  Разве
упомнишь, когда у нас появились всякие там "Ракеты"  и  "Вихри"...  Поднял
веки, внезапно отяжелевшие, глянул на комиссара, тот улыбался.
   - Хорошая, должно быть, штука. Пы-ле-сос, -  смакуя  слово,  по  слогам
произнес он. - Кончится  война,  наладим  производство,  будет  тогда  чем
радиоприемники чистить.
   Эта нехитрая шутка почему-то развеселила Димку,  он  засмеялся,  уткнув
нос в несвежие внутренности рации, подумал,  что  далеко  еще,  ох  далеко
юному комиссару Старкову до мудрого и остроумного профессора Старкова. Это
поначалу он показался им взрослым  и  опытным.  А  на  деле  -  мальчишка,
который и  видеть-то  ничего  не  видел,  и  кругозор  неширок,  и  знания
небогаты. Все это придет, но потом, позже, и удивит он  ученый  мир  своей
теорией обратного времени, а пока до физического факультета  -  почти  три
года войны.
   Димка копался в рации, изредка поглядывал на  Старкова.  Тот  сидел  на
углу топчана, что-то писал в потрепанную тетрадь огрызком карандаша. Димка
знал, что он пишет. Шеф как-то говорил им, что в годы войны самым  близким
собеседником для него был дневник. Начал он его вести как  раз  в  отряде,
таскал в вещмешке "сквозь боевые бури", как он  сам  выражался,  прикрывая
смущение высокопарной фразой. А чего смущаться? Был бы Димка  поусидчивее,
тоже вел бы дневник. Хотя о чем ему  писать?  Как  сессию  сдавал?  Как  в
Карелию в турпоход ездил? Как  жег  спину  на  сочинском  пляже?  Скукота,
обыденность! А по старковским запискам какой-нибудь историк вполне мог  бы
диссертацию сочинить. Олег вон предлагал шефу отнести дневники в журнал  -
в "Смену", или в "Юность", или в "Новый мир", а то  в  "Знамя".  С  руками
оторвут. А шеф смеялся: рано, дескать, мемуары публиковать, еще пожить  не
успел, главного не сделал.
   Димка не вытерпел, поднял голову:
   - Дневник ведете?
   - Вроде того. - Старков отложил блокнот, посмотрел удивленно. - Как  ты
догадался?
   Догадался... Сказать бы ему, что не догадался вовсе, а знал точно.  Как
он на это среагирует? Нет, Димка, держи язык  за  зубами,  бери  пример  с
Олега, с великого конспиратора - под  стать  прославленному  Штирлицу,  не
трепись попусту - не в университете сидишь. Это  все-таки  Старков,  самый
что ни на  есть  настоящий,  и  не  делай  скидок  на  его  молодость,  на
неопытность  в  общении  с  изворотливыми  студиозами  семидесятых  годов.
Характер-то у него старковский. Честно  говоря,  не  сахар  -  характерец,
пальца в рот не клади.
   - Глаз у вас был какой-то нездешний, - сказал Димка. - С  таким  глазом
ни приказы, ни листовки не сочиняют. Вот письмо если?  Письма  еще  такого
глаза требуют...
   Сказал он так в шутку, а Старков помрачнел, насупился:
   - Некуда мне письма писать. Мать перед  войной  умерла,  а  отца  я  не
помню.
   И это знал Димка, рассказывал им Старков о своем детстве, о матери,  не
дожившей до июня  сорок  первого  всего  двух  месяцев,  об  отце,  убитом
кулаками в суровые годы коллективизации.  Знал,  да  не  вспомнил,  ляпнул
бестактно. Правильно Раф говорит, что язык у  Димки  на  полкорпуса  любую
мысль опережает.
   - Извини, друг, - пробормотал Димка, даже не заметив, что  обратился  к
Старкову н