кальсоны  были
очень коротки, рубаха длинна, а от халата пахло копченою рыбой.
     - Выздоровеете, бог даст, - повторил Никита.
     Он забрал в охапку платье Андрея Ефимыча, вышел  и  затворил  за  собой
дверь.
     "Все равно... - думал Андрей Ефимыч, стыдливо  запахиваясь  в  халат  и
чувствуя, что в своем новом костюме он похож на арестанта.  -  Все  равно...
Все равно, что фрак, что мундир, что этот халат..."
     Но как же часы? А записная книжка, что в боковом кармане?  А  папиросы?
Куда Никита унос платье? Теперь, пожалуй, до самой смерти  уже  не  придется
надевать брюк, жилета и сапогов. Все это как-то странно и даже  непонятно  в
первое время. Андрей Ефимыч и теперь был убежден, что  между  домом  мещанки
Беловой и палатой N 6 нет никакой разницы, что все на  этом  свете  вздор  и
суета сует, а между тем у него дрожали руки, ноги холодели и было  жутко  от
мысли, что скоро Иван Дмитрич встанет и увидит, что он в халате.  Он  встал,
прошелся и опять сел.
     Вот он просидел уже полчаса, час, и ему надоело до тоски; неужели здесь
можно прожить день, неделю и даже годы, как эти  люди?  Ну,  вот  он  сидел,
прошелся и опять сел; можно пойти и посмотреть в окно, и опять  пройтись  из
угла в угол. А потом что? Так и сидеть все время,  как  истукан,  и  думать?
Нет, это едва ли возможно.
     Андрей Ефимыч лег, но тотчас же встал, вытер рукавом  со  лба  холодный
пот и почувствовал, что все  лицо  его  запахло  копченою  рыбой.  Он  опять
прошелся.
     - Это какое-то недоразумение...  -  проговорил  он,  разводя  руками  в
недоумении. - Надо объясниться, тут недоразумение...
     В это время проснулся Иван Дмитрич. Он  сел  и  подпер  щеки  кулаками.
Сплюнул. Потом он лениво взглянул на доктора и, по-видимому, в первую минуту
ничего не понял; но скоро сонное лицо его стало злым и насмешливым.
     - Ага, и вас засадили сюда, голубчик! - проговорил он сиплым  спросонок
голосом, зажмурив один глаз. - Очень рад. То  вы  пили  из  людей  кровь,  а
теперь из вас будут пить. Превосходно!
     - Это какое-то недоразумение, - проговорил Андрей Ефимыч, пугаясь  слов
Ивана Дмитрича; он пожал плечами и повторил: - Недоразумение какое-то...
     Иван Дмитрич опять сплюнул и лег.
     - Проклятая жизнь! - проворчал он. - И что горько и  обидно,  ведь  эта
жизнь кончится не наградой за  страдания,  не  апофеозом,  как  в  опере,  а
смертью; придут мужики и потащут мертвого за руки и за ноги в  подвал.  Брр!
Ну ничего... Зато на том свете будет наш праздник... Я  с  того  света  буду
являться сюда тенью и пугать этих гадин. Я их поседеть заставлю.
     Вернулся Мойсейка и, увидев доктора, протянул руку.
     - Дай копеечку! - сказал он.

XVIII

     Андрей Ефимыч отошел к окну и посмотрел в поле. Уже становилось темно и
на горизонте с правой стороны восходила холодная, багровая луна. Недалеко от
больничного забора, в ста саженях,  не  больше,  стоял  высокий  белый  дом,
обнесенный каменною стеной. Это была тюрьма.
     "Вот она действительность!"  -  подумал  Андрей  Ефимыч,  и  ему  стало
страшно.
     Были страшны и луна, и тюрьма, и гвозди на заборе, и далекий пламень  в
костопальном заводе. Сзади  послышался  вздох.  Андрей  Ефимыч  оглянулся  и
увидел человека с  блестящими  звездами  и  с  орденами  на  груди,  который
улыбался и лукаво подмигивал глазом. И это показалось страшным.
     Андрей Ефимыч уверял себя, что в луне и в тюрьме нет ничего особенного,
что и психически здоровые люди носят ордена и что все со временем  сгниет  и
обратится в глину, но отчаяние вдруг овладело им, он ухватился обеими руками
за решетку и изо всей силы потряс ее. Крепкая решетка не поддалась.
     Потом, чтобы не так было страшно, он пошел к постели Ивана  Дмитрича  и
сел.
     - Я пал духом, дорогой мой, - пробормотал он, дрожа и  утирая  холодный
пот. - Пал духом.
     - А вы пофилософствуйте, - сказал насмешливо Иван Дмитрич.
     - Боже мой, боже мой... Да, да... Вы как-то изволили  говорить,  что  в
России нет философии,  но  философствуют  все,  даже  мелюзга.  Но  ведь  от
философствования мелюзги никому нет вреда,  -  сказал  Андрей  Ефимыч  таким
тоном, как будто хотел заплакать и разжалобить. -  Зачем  же,  дорогой  мой,
этот злорадный смех? И как не философствовать  этой  мелюзге,  если  она  не
удовлетворена? Умному,  образованному,  гордому,  свободолюбивому  человеку,
подобию божию, нет другого  выхода,  как  идти  лекарем  в  грязный,  глупый
городишко, и всю жизнь банки,  пиявки,  горчишники!  Шарлатанство,  узкость,
пошлость! О боже мой!
     - Вы болтаете глупости. Если в лекаря противно, шли бы в министры.
     - Никуда, никуда нельзя. Слабы мы, дорогой... Был я равнодушен, бодро и
здраво рассуждал, а стоило только жизни грубо прикоснуться ко мне, как я пал
духом... прострация... Слабы мы, дрянные мы... И вы тоже,  дорогой  мой.  Вы
умны, благородны, с молоком матери всосали благие порывы, но едва вступили в
жизнь, как утомились и заболели... Слабы, слабы!
     Что-то еще неотвязчивое, кроме страха и чувства  обиды,  томило  Андрея
Ефимыча все время с наступления вечера. Наконец он сообразил,  что  это  ему
хочется пива и курить.
     - Я выйду отсюда, дорогой мой, - сказал он. - Скажу,  чтобы  сюда  огня
дали... Не могу так... не в состоянии...
     Андрей Ефимыч пошел к двери и отворил ее, но тотчас же Никита вскочил и
загородил ему дорогу.
     - Куда вы? Нельзя, нельзя! - сказал он. - Пора спать!
     - Но я только на минуту, по двору пройтись! - оторопел Андрей Ефимыч.
     - Нельзя, нельзя, не приказано. Сами знаете.
     Никита захлопнул дверь и прислонился к ней спиной.
     - Но если я выйду отсюда, что кому сделается от этого? - спросил Андрей
Ефимыч, пожимая плечами. - Не понимаю! Никита, я должен выйти! -  сказал  он
дрогнувшим голосом. - Мне нужно!
     - Не заводите беспорядков, нехорошо! - сказал наставительно Никита.
     - Это черт знает что такое! - вскрикнул вдруг Иван Дмитрич и вскочил. -
Какое он имеет право не пускать? Как они смеют держать нас здесь? В  законе,
кажется, ясно сказано, что никто не может быть лишен свободы без  суда!  Это
насилие! Произвол!
     - Конечно, произвол! - сказал Андрей Ефимыч, подбодряемый криком  Ивана
Дмитрича. - Мне нужно, я должен выйти. Он  не  имеет  права!  Отпусти,  тебе
говорят!
     - Слышишь, тупая скотина? - крикнул Иван Дмитрич и постучал  кулаком  в
дверь. - Отвори, а то я дверь выломаю! Живодер!
     - Отвори! - крикнул Андрей Ефимыч, дрожа всем телом. - Я требую!
     - Поговори еще! - ответил за дверью Никита. - Поговори!
     - По крайней мере, поди позови сюда  Евгения  Федорыча!  Скажи,  что  я
прошу его пожаловать... на минуту!
     - Завтра они сами придут.
     - Никогда нас не выпустят! - продолжал между тем Иван Дмитрич. - Сгноят
нас здесь! О господи, неужели же в самом деле на том свете  нет  ада  и  эти
негодяи будут прощены? Где же справедливость? Отвори, негодяй, я  задыхаюсь!
- крикнул он сиплым голосом и навалился на дверь. - Я размозжу себе  голову!
Убийцы!
     Никита быстро отворил дверь, грубо, обеими руками  и  коленом  отпихнул
Андрея Ефимыча, потом размахнулся и  ударил  его  кулаком  по  лицу.  Андрею
Ефимычу показалось, что громадная соленая волна  накрыла  его  с  головой  и
платила к кровати; в самом деле, во рту  было  солоно:  вероятно,  из  зубов
пошла кровь. Он, точно желая выплыть, замахал руками и ухватился  за  чью-то
кровать, и в это время почувствовал, что Никита два раза ударил его в спину.
     Громко вскрикнул Иван Дмитрич. Должно быть, и его били.
     Затем все стихло. Жидкий лунный свет шел  сквозь  решетки,  и  на  полу
лежала тень, похожая на сеть. Было страшно.  Андрей  Ефимыч  лег  и  притаил
дыхание; он с ужасом ждал, что его ударят еще  раз.  Точно  кто  взял  серп,
воткнул в него и несколько раз повернул в груди  и  в  кишках.  От  боли  он
укусил подушку и стиснул зубы, и вдруг  в  голове  его,  среди  хаоса,  ясно
мелькнула страшная, невыносимая мысль, что такую же точно боль  должны  были
испытывать годами, изо дня в день эти люди,  казавшиеся  теперь  при  лунном
свете черными тенями. Как могло случиться,  что  в  продолжение  больше  чем
двадцати лет он не знал и не хотел знать этого? Он не знал, не имел  понятия
о боли, значит, он не виноват, но совесть, такая же несговорчивая и  грубая,
как Никита, заставила его похолодеть от затылка до пят. Он  вскочил,  хотел,
крикнуть изо всех сил и бежать скорее, чтоб убить  Никиту,  потом  Хобвтова,
смотрителя и фельдшера, потом себя, но из груди не вышло ни  одною  звука  и
ноги не повиновались; задыхаясь, он рванул на груди халат и рубаху, порвал и
без чувств повалился на кровать.

XIX

     Утром на другой день у него болела голова, гудело в ушах и во всем теле
чувствовалось недомогание. Вспоминать о вчерашней своей слабости ему не было
стыдно. Он был  вчера  малодушен,  боялся  даже  луны,  искренно  высказывал
чувства и мысли, каких раньше и не подозревал  у  себя.  Например,  мысли  о
неудовлетворенности философствующей мелюзги. Но теперь ему было все равно.
     Он не ел, не пил, лежал неподвижно и молчал.
     "Мне все равно, - думал он, когда ему задавали вопросы. -  Отвечать  не
стану... Мне все равно".
     После обеда пришел Михаил Аверьяныч  и  принес  четвертку  чаю  и  фунт
мармеладу. Дарьюшка тоже приходила  и  целый  час  стояла  около  кровати  с
выражением тупой скорби на лице. Посетил его и  доктор  Хоботов.  Он  принес
склянку с бромистым калием и приказал Никите покурить в палате чем-нибудь.
     Под вечер Андрей Ефимыч умер  от  апоплексического  удара.  Сначала  он
почувствовал  потрясающий  озноб  и  тошноту;  что-то  отвратительное,   как
казалось, проникая во все тело, даже в пальцы, потянуло от желудка к  голове
и залило глаза и уши. Поледенело в глазах.  Андрей  Ефимыч  понял,  что  ему
пришел конец, и вспомнил, что Иван  Дмитрич,  Михаил  Аверьяныч  и  миллионы
людей верят в бессмертие. А вдруг оно есть? Но бессмертия ему не хотелось, и
он думал о нем только одно мгновение. Стадо оленей, необыкновенно красивых и
грациозных, о которых он  читал  вчера,  пробежало  мимо  него;  потом  баба
протянула к нему руку с заказным письмом... Сказан что-то Михаил  Аверьяныч.
Потом все исчезло, и Андрей Ефимыч забылся навеки.
     Пришли мужики, взяли его за руки и за ноги и отнесли в часовню. Там  он
лежал на столе с открытыми глазами, и лупа ночью освещала его. Утром  пришел
Сергей Сергеич, набожно  помолился  на  распятие  и  закрыл  своему  бывшему
начальнику глаза.
     Через день Андрея Ефимыча хоронили. На  похоронах  были  только  Михаил
Аверьяныч и Дарьюшка.

                  1892