Антон Павлович Чехов.
   Палата No 6


     Издательство "Художественная литература", М., 1968.
     OCR Бычков М.Н.

I

     В больничном дворе стоит  небольшой  флигель,  окруженный  целым  лесом
репейника, крапивы и дикой конопли. Крыша на нем  ржавая,  труба  наполовину
обвалилась, ступеньки у крыльца сгнили и поросли  травой,  а  от  штукатурки
остались одни только следы. Передним фасадом обращен он к больнице, задним -
глядит в поле, от которого отделяет его серый больничный забор  с  гвоздями.
Эти гвозди, обращенные остриями кверху, и забор, и самый флигель  имеют  тот
особый унылый, окаянный вид, какой  у  нас  бывает  только  у  больничных  и
тюремных построек.
     Если вы не боитесь ожечься о крапиву, то пойдемте  по  узкой  тропинке,
ведущей к флигелю, и посмотрим, что делается внутри. Отворив  первую  дверь,
мы входим в сени. Здесь у стен и около печки навалены целые горы больничного
хлама.  Матрацы,  старые  изодранные  халаты,  панталоны,  рубахи  с  синими
полосками, никуда не годная, истасканная обувь - вся  эта  рвань  свалена  в
кучи, перемята, спуталась, гниет и издает удушливый, запах.
     На хламе всегда с трубкой в зубах лежит сторож Никита, старый отставной
солдат с порыжелыми нашивками. У него суровое, испитое лицо, нависшие брови,
придающие лицу выражение степной овчарки, и красный нос; он невысок  ростом,
на вид сухощав и жилист, но осанка у него внушительная и кулаки здоровенные.
Принадлежит он к числу тех  простодушных,  положительных,  исполнительных  и
тупых людей, которые больше всего на свете любят порядок и потому  убеждены,
что их надо бить. Он бьет по лицу, по груди, по  спине,  по  чем  попало,  и
уверен, что без этого не было бы здесь порядка.
     Далее  вы  входите  в  большую,  просторную  комнату,  занимающую  весь
флигель,  если  не  считать  сеней.  Стены  здесь,  вымазаны  грязно-голубою
краской, потолок закопчен, как в курной избе, - ясно, что здесь зимой  дымят
печи и бывает угарно. Окна изнутри обезображены железными решетками. Пол сор
и занозист. Воняет кислою капустой, фитильною гарью, клопами и  аммиаком,  и
эта вонь в первую минуту производит на вас такое впечатление, как  будто  вы
входите в зверинец.
     В комнате стоят кровати, привинченные к полу. На них сидят и лежат люди
в синих больничных халатах и по-старинному в колпаках. Это - сумасшедшие.
     Всех их здесь пять человек. Только один благородного звания,  остальные
же все  мещане.  Первый  от  двери,  высокий,  худощавый  мещанин  с  рыжими
блестящими усами и с заплаканными глазами, сидит, подперев голову, и  глядит
в одну точку. День и ночь он грустит, покачивая головой,  вздыхая  и  горько
улыбаясь; в разговорах он редко принимает участие и на  вопросы  обыкновенно
не отвечает. Ест и пьет он машинально, когда  дают.  Судя  по  мучительному,
бьющему кашлю, худобе и румянцу на щеках, у него начинается чахотка.
     За ним следует  маленький,  живой,  очень  подвижной  старик  с  острою
бородкой  и  с  черными,  кудрявыми,  как  у  негра,   волосами.   Днем   он
прогуливается по палате от окна к окну или сидит на  своей  постели,  поджав
по-турецки ноги, и  неугомонно,  как  снегирь,  насвистывает,  тихо  поет  и
хихикает. Детскую веселость и живой характер проявляет  он  и  ночью,  когда
встает затем, чтобы помолиться богу, то  есть  постучать  себя  кулаками  по
груди и поковырять пальцем в дверях. Это жид Мойсейка, дурачок, помешавшийся
лет двадцать назад, когда у него сгорела шапочная мастерская.
     Из всех обитателей палаты N 6 только ему одному позволяется выходить из
флигеля  и  даже  из  больничного  двора  на  улицу.  Такой  привилегией  он
пользуется  издавна,  вероятно,  как  больничный  старожил  и   как   тихий,
безвредный дурачок, городской шут, которого давно  уже  привыкли  видеть  на
улицах, окруженным мальчишками и собаками. В халатишке, в смешном колпаке  и
в  туфлях,  иногда  босиком  и  даже  без  панталон,  он  ходит  по  улицам,
останавливаясь у ворот и лавочек, и просит копеечку. В одном месте дадут ему
квасу, в другом - хлеба, в третьем - копеечку, так что  возвращается  он  во
флигель обыкновенно сытым и богатым. Все, что он приносит с собой,  отбирает
у него Никита в свою пользу. Делает это солдат грубо, с сердцем, выворачивая
карманы и призывая бога в свидетели, что он никогда  уже  больше  не  станет
пускать жида на улицу и что беспорядки для него хуже всего на свете.
     Мойсейка любит услуживать. Он подает товарищам еду, укрывает их,  когда
они спят, обещает каждому принести с улицы по  копеечке  и  сшить  по  новой
шапке; он же кормит с ложки  своего  соседа  с  левой  стороны,  паралитика.
Поступает он так не из сострадания и не из каких-либо соображений  гуманного
свойства, а подражая и невольно подчиняясь своему соседу с  правой  стороны,
Громову.
     Иван Дмитрич Громов, мужчина лет тридцати трех, из благородных,  бывший
судебный пристав и губернский секретарь, страдает манией  преследования.  Он
или лежит на постели, свернувшись калачиком, или же ходит из  угла  в  угол,
как бы для моциона, сидит же очень редко. Он всегда возбужден, взволнован  и
напряжен каким-то смутным, неопределенным  ожиданием.  Достаточно  малейшего
шороха  в  сенях  или  крика  на  дворе,  чтобы  он  поднял  голосу  и  стал
прислушиваться: не за ним ли это идут? Не его ли ищут? И лицо его  при  этом
выражает крайнее беспокойство и отвращение.
     Мне нравится его широкое, скуластое лицо, всегда бледное и  несчастное,
отражающее в себе, как  в  зеркале,  замученную  борьбой  и  продолжительным
страхом душу. Гримасы его странны и болезненны, по тонкие черты,  положенные
на его лицо глубоким искренним страданием,  разумны  и  интеллигентны,  и  в
глазах теплый, здоровый блеск. Нравится мне он сам, вежливый,  услужливый  и
необыкновенно  деликатный  в  обращении  со  всеми,  кроме   Никиты.   Когда
кто-нибудь роняет пуговку или  ложку,  он  быстро  вскакивает  с  постели  и
поднимает. Каждое утро он поздравляет своих товарищей с добрым утром, ложась
спать - желает им спокойной ночи.
     Кроме постоянно напряженного состояния  и  гримасничанья,  сумасшествие
его выражается еще в следующем. Иногда по вечерам  он  запахивается  в  свой
халатик и, дрожа всем телом, стуча зубами, начинает быстро ходить из угла  в
угол и между кроватей. Похоже на то, как будто у него сильная лихорадка.  По
тому, как он внезапно останавливается и взглядывает на товарищей, видно, что
ему хочется сказать что-то очень важное, но, по-видимому, соображая, что его
не будут слушать  или  не  поймут,  он  нетерпеливо  встряхивает  головой  и
продолжает  шагать.  Но  скоро  желанно  говорить  берет  верх  над  всякими
соображениями, и он дает себе волю и говорит горячо  и  страстно.  Речь  его
беспорядочна, лихорадочна, как бред, порывиста и не всегда понятна, но  зато
в ней слышится, и в словах и в голосе, что-то чрезвычайно хорошее. Когда  он
говорит, вы узнаете в ном сумасшедшего ч человека. Трудно передать на бумаге
его безумную речь. Говорит он о человеческой подлости, о насилии, попирающем
правду, о прекрасной жизни, какая со временем будет  на  земле,  об  оконных
решетках, напоминающих ему каждую минуту о тупости и жестокости насильников.
Получается беспорядочное, нескладное попури из старых,  но  еще  не  допетых
песен.

II

     Лет двенадцать - пятнадцать тому  назад  в  городе,  на  самой  главной
улице, в собственном доме  проживал  чиновник  Громов,  человек  солидный  и
зажиточный. У него было два  сына:  Сергей  и  Иван.  Будучи  уже  студентом
четвертого курса, Сергей заболел скоротечною чахоткой и умер, и  эта  смерть
как бы послужила началом целого ряда несчастий, которые вдруг посыпались  на
семью Громовых. Через неделю после похорон Сергея старик отец был отдан  под
суд за подлоги и растраты и вскоре умер в тюремной больнице от тифа.  Дом  и
вся движимость были проданы с молотка, и Иван Дмитрич с матерью остались без
всяких средств.
     Прежде, при отце, Иван Дмитрич, проживая в Петербурге, где он учился  в
уицверсигеге, получал шестьдесят-семьдесят рублей в месяц и не имел никакого
понятия о нужде, теперь же ему пришлось резко изменить свою жизнь. Он должен
был от утра до ночи давать грошовые уроки, заниматься перепиской и  все-таки
голодать, так как весь заработок посылался матери на пропитание. Такой жизни
не выдержал Иван Дмитрич; он пал духом, захирел и, бросив университет, уехал
домой. Здесь, в городке, он по протекции получил  место  учителя  в  уездном
училище, но не сошелся с товарищами, не понравился ученикам и  скоро  бросил
место. Умерла мать. Он с полгода ходил без места, питаясь  только  хлебом  и
водой, затем поступил в судебные пристава. Эту должность занимал он  до  тех
пор, пока не был уволен по болезни.
     Он никогда, даже в молодые студенческие годы, не производил впечатления
здорового. Всегда он был бледен, худ, подвержен  простуде,  мало  ел,  дурно
спал. От одной рюмки вина у него кружилась голова и делалась  истерика.  Его
всегда тянуло к людям, но  благодаря  своему  раздражительному  характеру  и
мнительности он ни с кем близко не сходился и друзей не имел. О горожанах он
всегда отзывался с презрением, говоря, что их  грубое  невежество  и  сонная
животная жизнь кажутся ему мерзкими и отвратительными. Говорил  он  тенором,
громко, горячо и не иначе, как негодуя  и  возмущаясь,  или  с  восторгом  и
удивлением, и всегда искренно. О чем, бывало, ни заговоришь с  ним,  он  все
сводит к одному: в городе  душно  и  скучно  жить,  у  общества  нет  высших
интересов, оно ведет тусклую, бессмысленную жизнь, разнообразя ее  насилием,
грубым развратом и лицемерием; подлецы сыты  и  одеты,  а  частные  питаются
крохами;  нужны  школы,  местная  газета  с  честным  направлением,   театр,
публичные чтения, сплоченность  интеллигентных  сил;  нужно,  чтоб  общество
сознало себя и ужаснулось. В своих суждениях о людях он клал густые  краски,
только белую и черную, не признавая никаких оттенков; человечество  делилось
у него на честных и подлецов; середины же не было. О  женщинах  и  любви  он
всегда говорил страстно, с восторгом, но ни разу не был влюблен.
     В городе, несмотря на резкость его суждений и нервность, его  любили  и
за глаза ласково называли Ваней. Его врожденная деликатность,  услужливость,
порядочность, нравственная чистота и его  поношенный  сюртучок,  болезненный
вид и семейные несчастия внушали хорошее, теплое и грустное чувство; к  тому
же он был хорошо образован и начитан, знал, по мнению горожан, все и  был  в
городе чем-то вроде ходячего справочного словаря.
     Читал он очень много. Бывало, все сидит в клубе, нервно теребит бородку
и перелистывает журналы и книги; а по лицу его видно, что он  не  читает,  а
глотает, едва успев разжевать. Надо думать, что чтение  было  одною  из  его
болезненных привычек, так как он с одинаковою жадностью набрасывался на все,
что попадало ему под руки, даже на прошлогодние газеты и календари.  Дома  у
себя читал он всегда лежа.

III

     Однажды осенним утром, подняв воротник своего пальто и шлепая по грязи,
по переулкам и задворкам пробирался Иван Дмитрич к какому-то мещанину, чтобы
получить но исполнительному листу.  Настроение  у  него  было  мрачное,  как
всегда по утрам. В одном  из  переулков  встретились  ему  два  арестанта  в
кандалах и с ними четыре конвойных с  ружьями.  Раньше  Иван  Дмитрич  очень
часто встречал арестантов,  и  всякий  раз  они  возбуждали  в  нем  чувства
сострадания и неловкости, теперь же эта встреча произвела на  него  какое-то
особенное, странное впечатление. Ему вдруг  почему-то  показалось,  что  его
тоже могут заковать в кандалы и таким же образом вести по грязи  в,  тюрьму.
Побывав у мещанина и возвращаясь к  себе  домой,  он  встретил  около  почты
знакомого полицейского надзирателя, который поздоровался и прошел с  ним  по
улице несколько шагов, и почему-то это показалось ему  подозрительным.  Дома
целый день у него не выходили из головы арестанты и  солдаты  с  ружьями,  и
непонятная душевная тревога мешала ему читать и сосредоточиться. Вечером  он
не зажигал у себя огня, а ночью не спал и все думал о  том,  что  его  могут
арестовать, заковать и посадить в тюрьму. Он не знал за собой никакой вины и
мог поручиться, что и в будущем никогда на убьет, не подожжет и не  украдет;
но разве трудно  совершить  преступление  нечаянно,  невольно,  и  разве  не
возможна клевета, наконец судебная ошибка? Ведь недаром же вековой  народный
опыт учит от сумы да тюрьмы не зарекаться. А судебная ошибка при  теперешнем
судопроизводстве очень возможна, и ничего в ней нет мудреного. Люди, имеющие
служебное,  деловое  отношение   к   чужому   страданию,   например   судьи,
полицейские, врачи, с течением времени, в силу привычки, закаляются до такой
степени, что хотели бы, да не могут относиться к своим клиентам  иначе,  как
формально; с этой стороны они ничем не  отличаются  от  мужика,  который  на
задворках режет баранов и телят и не  замечает  крови.  При  формальном  же,
бездушном отношении к личности, для того  чтобы  невинного  человека  лишить
всех прав состояния и присудить к каторге, судье нужно только  одно:  время.
Только время на соблюдение кое-каких формальностей, да которые судье  платят
жалованье, а затем - все кончено. Ищи потом справедливости и защиты  в  этом
маленьком, грязном городишке, за двести верст от железной дороги!  Да  и  не
смешно ли помышлять  о  справедливости,  когда  всякое  насилие  встречается
обществом,  как  разумная  и  целесообразная  необходимость,  и  всякий  акт
милосердия,  например  оправдательный   приговор,   вызывает   целый   взрыв
неудовлетворенного, мстительного чувства?
     Утром Иван Дмитрич поднялся с постели в ужасе, с холодным потом на лбу,
совсем уже уверенный, что его могут арестовать каждую минуту. Если вчерашние
тяжелые мысли так долго не оставляют его, думал он, то, значит, в  них  ость
доля правды. Не могли же они в самом  деле  прийти  в  голову  безо  всякого
повода.
     Городовой не спеша прошел мимо окон:  это  недаром.  Вот  два  человека
остановились около дома и молчат. Почему они молчат?
     И для Ивана Дмитрича наступили мучительные дин и ночи. Все  проходившие
мимо окон и входившие во  двор  казались  шпионами  и  сыщиками.  В  полдень
обыкновенно исправник проезжал на паре по  улице;  это  он  ехал  из  своего
подгородного имения в полицейское  правление,  но  Ивану  Дмитричу  казалось
каждый раз, что он едет слишком быстро и с  каким-то  особенным  выражением:
очевидно, опешит объявить, что в городе проявился очень  важный  преступник.
Иван Дмитрич вздрагивал при всяком звонке и стуке в ворота,  томился,  когда
встречал у хозяйки нового человека; при встрече с полицейскими и  жандармами
улыбался и насвистывал, чтобы караться равнодушным.  Он  не  спал  все  ночи
напролет, ожидая ареста, но громко  храпел  и  вздыхал,  как  сонный,  чтобы
хозяйке казалось, что он спит; ведь если не  спит,  то  значит,  его  мучают
угрызения совести - какая улика! Факты и здравая логика  убеждали  его,  что
все эти страхи - вздор и психопатия, что в аресте и тюрьме,  если  взглянуть
на дело пошире, в сущности, нет ничего страшного - была бы совесть спокойна;
но чем умнее и логичнее он рассуждал, тем сильнее и мучительнее  становилась
душевная тревога. Это было похоже на о, как один  пустынник  хотел  вырубить
себе местечко в девственном лесу; чем усерднее он работал топором, тем  гуще
и сильнее разрастался лес. Иван  Дмитрич  в  конце  концов,  видя,  что  это
бесполезно, совсем бросил рассуждать и весь отдался отчаянию и страху.
     Он стал уединяться и избегать людей. Служба и раньше была ему противна,
теперь же она стала для него  невыносима.  Он  боялся,  что  его  как-нибудь
подведут, положат ему незаметно в карман взятку и потом уличат, или  он  сам
нечаянно сделает  в  казенных  бумагах  ошибку,  равносильную  подлогу,  или
потеряет чужие деньги. Странно, что никогда в другое время мысль его не была
так гибка и изобретательна, как  теперь,  когда  он  каждый  день  выдумывал
тысячи разнообразных поводов  к  тому,  чтобы  серьезно  опасаться  за  свою
свободу и честь. Но зато значительно ослабел  интерес  к  внешнему  миру,  в
частности к книгам, и стала сильно изменять память.
     Весной,  когда  сошел  снег,  в  овраге  около   кладбища   нашли   два
полусгнившие трупа - старухи и мальчика, с признаками насильственной смерти.
В городе только и разговора было, что об этих трупах и неизвестных  убийцах.
Иван Дмитрич, чтобы не  подумали,  что  это  он  убил,  ходил  по  улицам  и
улыбался, а при встрече со знакомыми бледнел, краснел и начинал уверять, что
нет подлее преступления, как убийство слабых  и  беззащитных.  Но  эта  ложь
скоро утомила его, и, после некоторого размышления,  он  решил,  что  в  его
положении самое лучшее  -  это  спрятаться  в  хозяйкин  погреб.  В  погребе
просидел он день, потом ночь  и  другой  день,  сильно  озяб  и,  дождавшись
потемок, тайком, как вор, пробрался к себе в комнату. До  рассвета  простоял
он среди комнаты, не шевелясь и прислушиваясь. Рано утром до восхода  солнца
хозяйке пришли печники. Иван Дмитрич хорошо  знал,  что  они  пришли  затем,
чтобы  перекладывать  в  кухне  печь,  но  страх  подсказал  ему,  что   это
полицейские, переодетые  печниками.  Он  потихоньку  вышел  из  квартиры  и,
охваченный ужасом, без шапки и сюртука, побежал по  улице.  За  ним  с  лаем
гнались собаки, кричал где-то позади мужик, в ушах свистел воздух,  и  Ивану
Дмитричу казалось, что насилие всего мира скопилось за его спиной и  гонится
за ним.
     Его задержали, привели домой и  послали  хозяйку  за  доктором.  Доктор
Андрей Ефимыч, о котором речь впереди, прописал холодные примочки на  голову
и лавровишневые капли, грустно покачал головой и ушел, сказав  хозяйке,  что
уж больше он но придет, потому что не следует мешать людям  сходить  с  ума.
Так как дома не на что  было  жить  и  лечиться,  то  скоро  Ивана  Дмитрича
отправили в больницу и положили его там в палате для  венерических  больных.
Он  не  спал  по  ночам,  капризничал  и  беспокоил  больных  и  скоро,   по
распоряжению Андрея Ефимыча, был переведен в палату N 6.
     Через год в городе уже совершенно забыли про Ивана  Дмитрича,  и  книги
его, сваленные хозяйкой в сани под навесом, были растасканы мальчишками.

IV

     Сосед с левой стороны у Ивана Дмитрича, как я уже сказал, жид Мойсейка,
сосед же с правой - оплывший жиром, почти круглый мужик с тупым,  совершенно
бессмысленным  лицом.  Это  -  неподвижное,  обжорливое   и   нечистоплотное
животное, давно уже потерявшее способность мыслить и  чувствовать.  От  него
постоянно идет острый, удушливый смрад.
     Никита, убирающий за ним, бьет его страшно, со всего размаха,  не  щадя
своих кулаков; и  страшно  тут  не  то,  что  его  бьют,  -  к  этому  можно
привыкнуть, - а то, что это отупевшее  животное  не  отвечает  на  побои  ни
звуком, ни движением, ни выражением глаз, а только слегка покачивается,  как
тяжелая бочка.
     Пятый и последний обитатель палаты N 6 -  мещанин,  служивший  когда-то
сортировщиком на почте, маленький худощавый блондин с добрым,  но  несколько
лукавым лицом. Судя по умным, покойным глазам, смотрящим ясно и  весело,  он
себе на уме и имеет какую-то очень важную и приятную тайну. У него есть  под
подушкой и под матрацем что-то такое, чего он никому не показывает, но не из
страха, что могут отнять или украсть, а из стыдливости. Иногда он подходит к
окну и, обернувшись к товарищам спиной, надевает  себе  что-то  на  грудь  и
смотрит, загнув голову; если в это время подойти к нему, то он конфузится  и
сорвет что-то с груди. Но тайну его угадать нетрудно.
     - Поздравьте меня, - говорит он часто Ивану Дмитричу, - я представлен к
Станиславу второй степени со звездой. Вторую степень со звездой дают