ям  всем  без
разбора, даже старикам, говорил "ты" и, осердившись, величал их болванами  и
дураками. Это, как казалось Андрею Ефимычу, было барственно, но гадко.
     Прежде всего Михаил Аверьяныч повел своего друга к Иверской он  молился
горячо, с земными поклонами и со слезами, и когда кончил, глубоко вздохнул и
сказал:
     -  Хоть  и  не  веришь,  но  оно  как-то  покойнее,  когда   помолишься
Приложитесь, голубчик.
     Андрей Ефимыч сконфузился и приложился к  образу,  а  Михаил  Аверьяныч
вытянул губы и, покачивая головой, помолился шепотом,  и  опять  у  него  на
глазах  навернулись  слезы.  Затем  пошли  в  Кремль  и  посмотрели  там  на
Царь-пушку и Царь-колокол, и даже пальцами их потрогали, полюбовались  видом
на Замоскворечье, побывали в храме Спасителя и в Румянцевском музее.
     Обедали  они  у  Тестова.  Михаил  Аверьяныч  долго  смотрел  в   меню.
разглаживая бакены, и сказал тоном гурмана, привыкшего  чувствовать  себя  в
ресторанах как дома:
     - Посмотрим, чем вы нас сегодня покормите, ангел!

XIV

     Доктор ходил, смотрел, ел, пил, но чувство у него было одно: досада  на
Михаила  Аверьяныча.  Ему  хотелось  отдохнуть  от  друга,  уйти  от   него,
спрятаться, а друг считал своим долгом не отпускать его ни на шаг от себя  к
доставлять ему возможно больше развлечений. Когда HJ на что  было  смотреть,
он развлекал его разговорами. Два дня терпел Андрей  Ефимыч,  но  на  третий
объявил своему другу, что он болен и хочет остаться на весь день дома.  Друг
сказал, что в таком случае и он остается. В самом дело, надо отдохнуть, а то
этак ног не хватит. Андрей Ефимыч лег на диван, лицом к  спинке  и,  стиснув
зубы, слушал своего друга, который горячо уверял его, что Франция  рано  или
поздно непременно разобьет Германию, что в Москве очень много  мошенников  и
что по наружному виду лошади нельзя судить  о  ее  достоинствах.  У  доктора
начались шум в ушах и сердцебиение, но попросить друга уйти или помолчать он
из деликатности не решался. К счастью, Михаилу Аверьянычу наскучило сидеть в
номере, и он после обеда ушел прогуляться.
     Оставшись один, Андрей Ефимыч  предался  чувству  отдыха.  Как  приятно
лежать неподвижно на диване и сознавать, что ты  один  в  комнате!  Истинное
счастие невозможно без одиночества. Падший  ангел  изменил  богу,  вероятно,
потому, что захотел одиночества, которого не  знают  ангелы.  Андрей  Ефимыч
хотел думать о том, что он  видел  и  слышал  в  последние  дни,  но  Михаил
Аверьяныч не выходил у него из головы.
     "А ведь он взял отпуск и поехал со мной из дружбы,  из  великодушия,  -
думал доктор с досадой. - Хуже нет ничего, как  эта  дружеская  опека.  Ведь
вот, кажется, и добр, и  великодушен,  и  весельчак,  а  скучен.  Нестерпимо
скучен. Так же вот бывают люди, которые всегда говорят одни только  умные  и
хорошие слова, но чувствуешь, что они тупые люди".
     В следующие затем дни Андрей Ефимыч сказывался больным и не выходил  из
номера. Он лежал лицом к спинке дивана и томился, когда друг  развлекал  его
разговорами, или же отдыхал, когда друг отсутствовал. Он досадовал  на  себя
за то, что поехал,  и  на  друга,  который  с  каждым  днем  становился  вое
болтливее и развязнее: настроить свои мысли на  серьезный,  возвышенный  лад
ему никак не удавалось.
     "Это меня пробирает действительность, о которой говорил Иван Дмитрич, -
думал он, сердясь на свою мелочность. - Впрочем, вздор...  Приеду  домой,  и
все пойдет по-старому..."
     И в Петербурге то же самое: он по целым  дням  не  выходил  из  номера,
лежал на диване и вставал только затем, чтобы выпить пива.
     Михаил Аверьяныч все время торопил ехать в Варшаву.
     - Дорогой мой, зачем я туда поеду? - говорил  Андреи  Ефимыч  умоляющим
голосом. - Поезжайте одни, а мне позвольте ехать домой! Прошу вас!
     -  Ни  под  каким  видом!  -  протестовал  Михаил  Аверьяныч.   -   Это
изумительный город. В нем я провел пять счастливейших лет моей жизни!
     У Андрея Ефимыча не хватило характера настоять на своем,  и  он  скрепя
сердце поехал в Варшаву. Тут он не выходил из  номера,  лежал  на  диване  и
злился на себя, на друга и на лакеев, которые упорно  отказывались  понимать
по-русски, а Михаил Аверьяныч, по обыкновению здоровый, бодрый и веселый,  с
утра до вечера гулял по городу и разыскивал своих старых знакомых. Несколько
раз он не ночевал дома. После одной ночи,  проведенной  неизвестно  где,  он
вернулся домой  рано  утром  в  сильно  возбужденном  состоянии,  красный  и
непричесанный. Он долго ходил из угла в угол, что-то бормоча про себя, потом
остановился и сказал:
     - Честь прежде всего!
     Походив еще немного, он схватил себя за голову и  произнес  трагическим
голосом:
     - Да, честь прежде всего!  Будь  проклята  минута,  когда  мне  впервые
пришло в голову ехать в этот Вавилон! Дорогой мой, - обратился он к доктору,
- презирайте меня: я проигрался! Дайте мне пятьсот рублей!
     Андрей Ефимыч отсчитал пятьсот рублей и молча отдал  их  своему  другу.
Тот, все еще багровый от стыда и гнева, бессвязно произнес какую-то ненужную
клятву, надел фуражку и вышел. Вернувшись часа через  два,  он  повалился  в
кресло, громко вздохнул и сказал:
     - Честь спасена! Едемте, мой друг! Ни одной минуты я не желаю  остаться
в этом проклятом городе. Мошенники! Австрийские шпионы!
     Когда приятели вернулись в свой город, был уже ноябрь и на улицах лежал
глубокий снег. Место Андрея Ефимыча занимал доктор Хоботов; он  жил  еще  на
старой квартире в ожидании, когда Андрей Ефимыч приедет и очистит больничную
квартиру. Некрасивая женщина, которую он называл своею кухаркой, уже жила  в
одном из флигелей.
     По городу ходили новые больничные  сплетни.  Говорили,  что  некрасивая
женщина поссорилась со смотрителем и этот  будто  бы  ползал  перед  нею  на
коленях, прося прощения.
     Андрею Ефимычу в первый же день по  приезде  пришлось  отыскивать  себе
квартиру.
     - Друг мой, - сказал ему робко почтмейстер, -  извините  за  нескромный
вопрос: какими средствами, вы располагаете?
     Андрей Ефимыч молча сосчитал свои деньги и сказал:
     - Восемьдесят шесть рублей.
     - Я не о том спрашиваю, - проговорил в смущении  Михаил  Аверьяныч,  не
поняв доктора. - Я спрашиваю, какие у вас средства вообще?
     - Я же и говорю вам: восемьдесят шесть рублей.  Больше  у  меня  ничего
нет.
     Михаил Аверьяныч считал доктора честным  и  благородным  человеком,  но
все-таки подозревал, что у него есть  капитал,  по  крайней  мере,  тысяч  в
двадцать. Теперь же, узнав, что Андрей Ефимыч нищий, что ему нечем жить,  он
почему-то вдруг заплакал и обнял своего друга.

XV

     Андрей Ефимыч жил в трехоконном домике мещанки Беловой. В  этом  домике
было только три компасы, не считая кухни. Две из них,  с  окнами  на  улицу,
занимал доктор, а в третьей и в  кухне  жили  Дарьюшка  и  мещанка  с  тремя
детьми.  Иногда  к  хозяйке  приходил  ночевать  любовник,   пьяный   мужик,
бушевавший по ночам и наводивший на детей и на Дарьюшку ужас. Когда  он  при
ходил и, усевшись на кухне, начинал требовать водки всем  становилось  очень
тесно, и доктор из жалости брал к себе плачущих детей, укладывал их  у  себя
на полу, и это доставляло ему большое удовольствие.
     Вставал он по-прежнему в восемь часов и после чаю садился  читать  свои
старые книги и журналы. На новы, е у него уже не было денег. Оттого ли,  что
книги были старые, или, быть может, от перемены обстановки,  чтение  уже  не
захватывало его глубоко и утомляло. Чтобы не проводить времени в праздности,
он составлял подробный каталог своим  книгам  и  приклеивал  к  их  корешкам
билетики, и эта механическая, кропотливая работа  казалась  ему  интереснее,
чем чтение. Однообразная  кропотливая  работа  каким-то  непонятным  образом
убаюкивала его мысли, он ни о чем не думал, и время проходило  быстро.  Даже
сидеть в кухне и чистить с Дарьюшкой картофель или выбирать сор из гречневой
крупы ему казалось интересно. По субботам и воскресеньям он ходил в церковь.
Стоя около стены и зажмурив глаза, он  слушал  пение  и  думал  об  отце,  о
матери, об уннверситете, о религиях; ему было  покойно,  грустно,  и  потом,
уходя из церкви, он жалел, что служба так скоро кончилась.
     Он два раза ходил в больницу к Ивану Дмитричу, чтобы поговорить с  ним.
Но в оба раза Иван Дмитрич был необыкновенно  возбужден  и  зол;  он  просил
оставить его в покое, так как ему  давно  уже  надоела  пустая  болтовня,  и
говорил, что у проклятых подлых люден он  за  все  страдания  просит  только
одной награды - одиночного заключения. Неужели даже в этом  ему  отказывают?
Когда Андрей Ефимыч прощался с ним в оба раза и желал покойной ночи,  то  он
огрызался и говорил:
     - К черту!
     И Андрей Ефимыч не знал теперь, пойти ему в третий раз или нет. А пойти
хотелось.
     Прежде в послеобеденное время Андрей Ефимыч ходил по комнатам и  думал,
теперь же он от обеда до вечернего чая лежал на  диване  лицом  к  стенке  и
предавался мелочным мыслям, которых никак не мог побороть. Ему было  обидно,
что за его больше чем двадцатилетнюю  службу  ему  не  дали  ни  пенсии,  ни
единовременного пособия.  Правда,  он  служил  не  честно,  но  ведь  пенсию
получают  все  служащие  без  различия,  честны  они  или  нет.  Современная
справедливость и заключается именно в том, что чинами, орденами  и  пенсиями
награждаются не нравственные качества и способности, а вообще служба,  какая
бы она ни была. Почему же он один должен составлять исключение? Денег у него
совсем не было. Ему было стыдно проходить мимо лавочки и глядеть на хозяйку.
За пиво должны уже тридцать два рубля. Мещанке Беловой тоже должны. Дарьюшка
потихоньку продает старые платья и книги и лжет хозяйке,  что  скоро  доктор
получит очень много денег.
     Он сердился на себя за то, что истратил на путешествие  тысячу  рублей,
которая у него была скоплена. Как бы теперь пригодилась эта тысяча! Ему было
досадно, что его не оставляют в покое  люди.  Хоботов  считал  своим  долгом
изредка навещать больного коллегу. Все было в нем противно Андрею Ефимычу: и
сытое лицо, и дурной, снисходительный той,  и  слово  "коллега",  и  высокие
сапоги; самое же противное было то, что он считал своею обязанностью  лечить
Андрея Ефимыча и думал, что в самом деле лечит. В каждое своз  посещение  он
приносил склянку с бромистым калием и пилюли из ревеня.
     И Михаил Аверьяныч тоже считал своим долгом навещать друга и развлекать
его. Всякий раз он  входил  к  Андрею  Ефимычу  с  напускною  развязаностью,
принужденно хохотал и начинал уверять его, что он сегодня прекрасно выглядит
и что дела, слава богу, идут на поправку, и из этого можно  было  заключить,
что положение своего друга он считал безнадежным. Он не выплатил еще  своего
варшавского долга и был  удручен  тяжелым  стыдом,  был  напряжен  и  потому
старался хохотать громче и рассказывать смешнее.  Его  анекдоты  и  рассказы
казались теперь бесконечными и были мучительны и для Андрея Ефимыча,  и  для
него самого.
     В его присутствии Андрей Ефимыч ложился обыкновенно на  диван  лицом  к
стене и слушал, стиснув зубы; на душу его пластами ложилась накипь, и  после
каждого посещения друга он чувствовал, что накипь эта становится все выше  и
словно подходит к горлу.
     Чтобы заглушить мелочные чувства, он спешил думать о том, что и он сам,
и Хоботов, и Михаил Аверьяныч должны рано или поздно погибнуть, не оставив в
природе даже отпечатка. Если вообразить, что через миллион лет мимо  земного
шара пролетит в пространстве какой-нибудь дух, то он увидит только  глину  и
голые утесы. Все - и культура,  и  нравственный  закон  -  пропадет  и  даже
лопухом не порастет. Что же значат стыд перед лавочником, ничтожный Хоботов,
тяжелая дружба Михаила Аверьяныча? Все это вздор и пустяки.
     Но такие рассуждения уже не помогали.  Едва  он  воображал  земной  шар
через миллион лет, как из-за голого  утеса  показывался  Хоботов  в  высоких
сапогах или напряженно хохочущий Михаил Аверьяныч и даже слышался  стыдливый
шепот: "А варшавский долг, голубчик, возвращу на этих днях... Непременно".

XVI

     Однажды Михаил Аверьяныч пришел после обеда, когда Андрей Ефимыч  лежал
на диване. Случились так, что в это же время явился и  Хоботов  с  бромистым
калием. Андрей Ефимыч тяжело поднялся, сел и уперся обеими руками о диван.
     - А сегодня, дорогой мой, - начал Михаил Аверьяныч, - у вас  цвет  лица
гораздо лучше, чем вчера. Да вы молодцом! Ей-богу, молодцом!
     - Пора, пора поправляться, коллега, - сказал Хоботов, зевая.  -  Небось
вам самим надоела эта канитель.
     - И поправимся! - весело сказал Михаил Аверьяныч. - Еще  лет  сто  жить
будем! Так-тось!
     - Сто не сто, а на двадцать еще хватит, -  утешал  Хоботов.  -  Ничего,
ничего, коллега, не унывайте... Будег вам тень наводить.
     - Мы еще покажем себя! - захохотал Михаил Аверьяныч и похлопал друга по
колену. - Мы еще покажем! Будущим летом, бог даст, махнем на Кавказ  и  весь
его верхом объедем - гоп! гоп!  гоп!  А  с  Кавказа  вернемся,  гляди,  чего
доброго, на свадьбе  гулять  будем.  -  Михаил  Аверьяпыч  лукаво  подмигнул
глазом. - Женим вас, дружка милого... женим...
     Андрей Ефимыч вдруг почувствовал, что накипь подходит к горлу;  у  него
страшно забилось сердце.
     - Это пошло! - сказал он, быстро вставая и отходя к окну. - Неужели  вы
не понимаете, что говорите пошлости?
     Он хотел продолжать мягко и вежливо, но против воли вдруг сжал кулаки и
поднял их выше головы.
     - Оставьте меня! - крикнул он не своим голосом, багровея и  дрожа  всем
телом. - Вон! Оба вон, оба!
     Михаил Аверьяныч и Хоботов  встали  и  уставились  на  него  сначала  с
недоумением, потом со страхом.
     - Оба вон! - продолжал кричать Андрей  Ефимыч.  -  Тупые  люди!  Глупые
люди! Не нужно мне ни дружбы, ни твоих лекарств,  тупой  человек!  Пошлость!
Гадость!
     Хоботов и Михаил Аверьяныч,  растерянно  переглядываясь,  попятились  к
двери и вышли в сени. Андрей Ефимыч схватил склянку  с  бромистым  калием  и
швырнул им вслед; склянка со звоном разбилась о порог.
     - Убирайтесь к черту! - крикнул он плачущим голосом, выбегая в сени.  -
К черту!
     По уходе гостей Андрей Ефимыч, дрожа, как в лихорадке, лег на  диван  и
долго еще повторял:
     - Тупые люди! Глупые люди!
     Когда он успокоился, то прежде всего ему пришло на мысль,  что  бедному
Михаилу Аверьянычу теперь, должно быть, страшно стыдно и тяжело  на  душе  и
что все это ужасно. Никогда раньше не случалось ничего подобного. Где же  ум
и такт? Где уразумение вещей и философское равнодушие?
     Доктор всю ночь не мог уснуть от стыда и досады на себя, а утром, часов
в десять, отправился в почтовую контору и извинился перед почтмейстером.
     - Не будем вспоминать  о  том,  что  произошло,  -  сказал  со  вздохом
растроганный Михаил  Аверьяныч,  крепко  пожимая  ему  руку.  -  Кто  старое
помянет, тому глаз вон. Любавкин! - вдруг крикнул он  так  громко,  что  все
почтальоны и посетители вздрогнули. - Подай стул. А ты подожди! - крикнул он
бабе, которая сквозь решетку протягивала к нему заказное письмо. - Разве  не
видишь, что я занят? Не будем  вспоминать  старое,  -  продолжал  он  нежно,
обращаясь к Андрею Ефимычу. - Садитесь, покорнейше прошу, мой дорогой.
     Он минуту молча поглаживал себе колени и потом сказал:
     - У меня и в мыслях не было обижаться на вас. Болезнь не свой  брат,  я
понимаю. Ваш припадок испугал  нас  вчера  с  доктором,  и  мы  долго  потом
говорили о вас. Дорогой мой, отчего вы не  хотите  серьезно  заняться  вашей
болезнью? Разве можно так? Извините за дружескую откровенность,  -  зашептал
Михаил Аверьяныч, - вы живете в самой неблагоприятной  обстановке:  теснота,
нечистота, ухода за вами нет,  лечиться  не  на  что...  Дорогой  мой  друг,
умоляем вас вместе с доктором  всем  сердцем,  послушайтесь  нашего  совета:
ложитесь в больницу! Там  и  пища  здоровая,  и  уход,  и  лечение.  Евгений
Федорович хотя и моветон {человек дурного тона  (франц.  -  mauvais  ton).},
между нами говоря, но сведущий; на него вполне можно положиться. Он дал  мне
слово, что займется вами.
     Андрей Ефимыч был тронут искренним участием и  слезами,  которые  вдруг
заблестели на щеках у почтмейстера.
     - Уважаемый, не верьте! - зашептал он, прикладывая руку к сердцу. -  Не
верьте им! Это обман! Болезнь моя только в том, что за двадцать лет я  нашел
во всем городе одного только умного человека, да и тот сумасшедший.  Болезни
нет никакой, а просто я попал в заколдованный круг, из которого нет  выхода.
Мне все равно, я на все готов.
     - Ложитесь в больницу, дорогой мой.
     - Мне все равно, хоть в яму.
     - Дайте, голубчик, слово, что  вы  будете  слушаться  во  всем  Евгения
Федорыча.
     - Извольте, даю слово. Но, повторяю, уважаемый. я попал в заколдованный
круг. Теперь все, даже искреннее участие моих друзей, клонится к одному -  к
моей погибели. Я погибаю и имею мужество сознавать это.
     - Голубчик, вы выздоровеете.
     - К чему это говорить, - сказал Андрей Ефимыч с раздражением. -  Редкий
человек под конец жизни не испытывает того  же,  что  я  теперь.  Когда  вам
скажут, что у вас что-нибудь вроде плохих почек и увеличенного сердца  и  вы
станете лечиться, или скажут, что вы сумасшедший или  преступник,  то  есть,
одним словом, когда люди вдруг обратят на вас внимание, то  знайте,  что  вы
попали в заколдованный круг, из которого уже не  выйдете.  Будете  стараться
выйти и еще больше заблудитесь. Сдавайтесь, потому что никакие  человеческие
усилия уже не спасут вас. Так мне кажется.
     Между тем у решетки толпилась публика. Андрей Ефимыч, чтобы не  метать,
встал и начал прощаться. Михаил Аверьяныч еще раз взял с него честное  слово
и проводил его до наружной двери.
     В тот же день,  перед  вечером,  к  Андрею  Ефимычу  неожиданно  явился
Хоботов в полушубке и в высоких сапогах и  сказал  таким  тоном,  как  будто
вчера ничего не случилось:
     - А я к вам по делу, коллега. Пришел приглашать вас: не  хотите  ли  со
мной на консилиум, а?
     Думая, что Хоботов хочет развлечь его прогулкой или в самом  деле  дать
ему заработать, Андрей Ефимыч оделся и вышел с ним  на  улицу.  Он  рад  был
случаю загладить вчерашнюю вину и помириться и в душе  благодарил  Хоботова,
который даже не заикнулся о вчерашнем и, по-видимому, щадил  его.  От  этого
некультурного человека трудно было ожидать такой деликатности.
     - А где ваш больной? - спросил Андрей Ефимыч.
     -  У  меня  в  больнице.  Мне  уж  давно   хотелось   показать   вам...
Интереснейший случай.
     Вошли в  больничный  двор  и,  обойдя  главный  корпус,  направились  к
флигелю, где помещались умалишенные. И все это почему-то молча. Когда  вошли
во флигель, Никита, по обыкновению, вскочил и вытянулся.
     - Тут у  одного  произошло  осложнение  со  стороны  легких,  -  сказал
вполголоса Хоботов, входя с Андреем Ефимычем в палату. - Вы погодите  здесь,
а я сейчас. Схожу только за стетоскопом.
     И вышел.

XVII

     Уже смеркалось. Иван Дмитрич лежал на своей постели, уткнувшись лицом в
подушку; паралитик сидел неподвижно, тихо плакал и шевелил  губами.  Толстый
мужик и бывший сортировщик спали. Было тихо.
     Андрей Ефимыч сидел на кровати Ивана  Дмитрича  и  ждал.  Но  прошло  с
полчаса, и вместо Хоботова вошел в палату  Никита,  держа  в  охапке  халат,
чье-то белье и туфли.
     - Пожалуйте одеваться, ваше высокоблагородие, - сказал он тихо.  -  Вот
ваша постелька, пожалуйте сюда, - добавил он, указывая на пустую,  очевидно,
недавно принесенную кровать. - Ничего, бог даст, выздоровеете.
     Андрей Ефимыч все понял. Он, ни слова не говоря, перешел к кровати,  на
которую указал Никита, и сел; видя, что Никита стоит  и  ждет,  он  разделся
догола, и ему стало стыдно. Потом он надел больничное платье;