начит,  я  идиот,  так  как  я  страдаю,  недоволен   и   удивляюсь
человеческой подлости.
     - Это вы напрасно. Если вы почаще будете вдумываться,  то  вы  поймете,
как ничтожно все то внешнее, что волнует нас. Нужно стремиться к  уразумению
жизни, в нем - истинное благо.
     - Уразумение... - поморщился Иван  Дмитрич.  -  Внешнее,  внутреннее...
Извините, я этого не понимаю. Я знаю только, - сказал он, вставая и  сердито
глядя на доктора, - я знаю, что бог создал меня из теплой  крови  и  нервов,
да-с! А органическая ткань, если она жизнеспособна,  должна  реагировать  на
всякое раздражение. И я реагирую! На боль я отвечаю  криком  и  слезами,  на
подлость  -  негодованием,  на  мерзость  -  отвращением.   По-моему,   это,
собственно,  и  называется  жизнью.  Чем  ниже  организм,   тем   он   менее
чувствителен и тем слабее отвечает  на  раздражение,  и  чем  выше,  тем  он
восприимчивее и энергичнее  реагирует  на  действительность.  Как  не  знать
этого? Доктор, а не знает таких пустяков! Чтобы  презирать  страдание,  быть
всегда довольным  и  ничему  не  удивляться,  нужно  дойти  вот  до  этакого
состояния, - и Иван Дмитрич указал на толстого, заплывшего жиром  мужика,  -
или же закалить себя страданиями до такой  степени,  чтобы  потерять  всякую
чувствительность к ним, то есть, другими словами, перестать жить.  Извините,
я не мудрец и не философ, - продолжал Иван  Дмитрич,  с  раздражением,  -  и
ничего я в этом не понимаю. И не и состоянии рассуждать.
     - Напротив, вы прекрасно рассуждаете.
     - Стоики, которых вы пародируете, были замечаюльные люди, но учение  их
застыло еще две тысячи лет назад и ни капли не подвинулось вперед и не будет
двигаться, так как оно не практично и не жизненно. Оно имело успех только  у
меньшинства, которое проводи! свою жизнь в штудировании и смаковании  всяких
учений, большинство же не понимало его. Учение, проповедующее  равнодушие  к
богатству,  удобствам  жизни,  презрение  к  страданиям  и  смерти,   совсем
непонятно для громадного большинства, так как  это  большинство  никогда  не
знало ни богатства, ни удобств в жизни; а презирать страдания значило бы для
него презирать самую  жизнь,  так  как  все  существо  человека  состоит  из
ощущений голода, холода, обид, потерь и гамлетовского страха перед  смертью.
В этих ощущениях вся жизнь:  ею  можно  тяготиться,  ненавидеть  ее,  но  не
презирать.  Да,  так,  повторяю,  учение  стоиков  никогда  не  может  иметь
будущности, прогрессируют же, как видите, от начала века, и сегодня  борьба,
чуткость к боли, способность отвечать на раздражение...
     Иван Дмитрич вдруг потерял нить мыслей, остановился и  досадливо  потер
лоб.
     - Хотел сказать что-то важное, да сбился, - сказал он. - О чем  я?  Да!
Так вот я и говорю: кто-то из стоиков продал себя  в  рабство  затем,  чтобы
выкупить  своего  ближнего.  Вот  видите,  значит,  и  стоик  реагировал  на
раздражение, так как для такого великодушного  акта,  как  уничтожение  себя
ради ближнего, нужна возмущенная, сострадающая душа. Я забыл  тут  в  тюрьме
все, что учил, а то бы еще что-нибудь  вспомнил.  А  Христа  взять?  Христос
отвечал на действительность тем, что плакал, улыбался, печалился,  гневался,
даже тосковал; он не с  улыбкой  шел  навстречу  страданиям  и  не  презирал
смерть, а молился в саду Гефсиманском, чтобы его миновала чаша сия.
     Иван Дмитрич засмеялся и сел.
     - Положим, покой и довольство человека не вне его, а  в  нем  самом,  -
сказал он. - Положим, нужно презирать страдания, ничему  не  удивляться.  Но
вы-то на каком основании проповедуете это? Вы мудрец? Философ?
     - Нет, я не философ, по проповедовать это должен каждый, потому что это
разумно.
     - Нет,  я  хочу  знать,  почему  вы  в  деле  уразумения,  презрения  к
страданиям  и  прочее  считаете  себя  компетентным?   Разве   вы   страдали
когда-нибудь? Вы имеете понятие  о  страданиях?  Позвольте:  вас  в  детстве
секли?
     - Нет, мои родители питали отвращение к телесным наказаниям.
     - А меня отец порол  жестоко.  Мой  отец  был  крутой,  геморроидальный
чиновник, с длинным носом и желтою шеей. Но будем говорить  о  вас.  Во  всю
вашу жизнь до вас никто не дотронулся пальцем, никто вас  не  запугивал,  не
забивал; здоровы вы, как бык. Росли вы под крылышком отца и учились  на  его
счет, а потом сразу захватили синекуру.  Больше  двадцати  лет  вы  жили  на
бесплатной квартире, с отоплением, с освещением,  с  прислугой  имея  притом
право работать, как и сколько вам угодно, хоть ничего не делать. От  природы
вы человек ленивый, рыхлый и потому старались  складывать  свою  жизнь  так.
чтобы вас ничто но беспокоило и не двигало с места. Дела вы сдали  фельдшеру
и прочей сволочи, а сами сидели в тепле да в тишине, копили  деньги,  книжки
почитывали, услаждали себя размышлениями о разной возвышенной чепухе и (Иван
Дмитрич посмотрел на красный нос доктора) выпивахом. Одним словом, жизни  вы
не видели, не знаете ее совершенно, а  с  действительностью  знакомы  только
теоретически. А презираете вы страдания и ничему  не  удивляетесь  по  очень
простой причине:  суета-сует,  внешнее  и  внутреннее,  презрение  к  жизни,
страданиям и смерти, уразумение, истинное благо - все это  философия,  самая
подходящая для российского лежебока. Видите вы,  например,  как  мужик  бьет
жену. Зачем вступаться? Пускай бьет, все равно оба помрут рано или поздно; и
бьющий к тому же оскорбляет побоями не  того,  кого  бьет,  а  самого  себя.
Пьянствовать глупо, неприлично, но пить - умирать,  и  не  пить  -  умирать.
Приходит баба, зубы болят... Ну, что ж? Боль есть представление о боли  и  к
тому же без болезней не проживешь  на  этом  свете,  все  помрем,  а  потому
ступай, баба, прочь, не мешай мне мыслить  и  водку  пить.  Молодой  человек
просит совета,  что  делать,  как  жить;  прежде  чем  ответить,  другой  бы
задумался, а тут уж готов ответ:  стремись  к  уразумению  или  к  истинному
благу:
     А что такое это фантастическое "истинное благо"? Ответа  нет,  конечно.
Нас держат здесь за решеткой, гноят, истязуют, но это прекрасно  и  разумно,
потому что между  этою  палатой  и  теплым,  уютным  кабинетом  нет  никакой
разницы. Удобная философия: и делать нечего, и  совесть  чиста,  и  мудрецом
себя чувствуешь... Нет, сударь, это не философия,  не  мышление,  не  широта
взгляда, а лень, факирство, сонная одурь... Да!  -  опять  рассердился  Иван
Дмитрич. - Страдание презираете, а небось  прищеми  вам  дверью  палец,  так
заорете во все горло!
     - А может, и не заору, - сказал Андрей Ефимыч, кротко улыбаясь.
     - Да, как  же!  А  нот  если  бы  вас  трахнул  паралич  или,  положим,
какой-нибудь дурак и наглец, пользуясь своим положением  и  чипом,  оскорбил
вас публично и вы знали бы, что это пройдет ему безнаказанно, - ну, тогда бы
вы поняли, как это отсылать других к уразумению и истинному благу.
     - Это оригинально, - сказал Андрей Ефимыч,  смеясь  от  удовольствия  и
потирая руки. - Меня приятно поражает в вас склонность к обобщениям,  а  моя
характеристика, которую вы только что  изволили  сделать,  просто  блестяща.
Признаться, беседа с вами доставляет мне громадное удовольствие. Ну-с, я вас
выслушал, теперь и вы благоволите выслушать меня...

XI

     Этот разговор продолжался еще около часа и,  по-видимому,  произвел  на
Андрея Ефимыча глубокое впечатление. Он стал ходить во флигель каждый  день.
Ходил он туда по утрам и после обеда, и часто вечерняя темнота заставала его
в беседе с Иваном Дмитричем.  В  первое  время  Иван  Дмитрич  дичился  его,
подозревал в злом умысле и  откровенно  выражал  свою  неприязнь,  потом  же
привык к нему и свое резкое обращение сменил на снисходительно-ироническое.
     Скоро по больнице разнесся слух, что доктор Андрей Ефимыч стал посещать
палату N 6. Никто - ни фельдшер, ни Никита,  ни  сиделки  не  могли  понять,
зачем он ходил туда, зачем просиживал там по целым часам, о чем разговаривал
и почему не прописывал рецептов. Поступки  его  казались  странными.  Михаил
Аверьяныч часто не заставал его дома, чего раньше никогда  не  случалось,  и
Дарьюшка была очень смущена, так как доктор пил пиво уже не  в  определенное
время и иногда даже запаздывал к обеду.
     Однажды, это было уже в конце июня, доктор Хоботов пришел по  какому-то
делу к Андрею Ефимычу; не застав его  дома,  он  отправился  искать  его  по
двору; тут ему сказали, что старый доктор пошел к душевнобольным.  Войдя  во
флигель и остановившись в сенях, Хоботов услышал такой разговор:
     - Мы никогда не споемся, и обратить меня в свою веру вам не удастся,  -
говорил Иван Дмитрич с раздражением. - С действительностью вы совершенно  не
знакомы, и никогда вы не страдали, а только, как  пьявица,  кормились  около
чужих страданий, я же страдал непрерывно со дня рождения до сегодня. Поэтому
говорю откровенно: я считаю себя выше вас и компетентнее во всех отношениях.
Не вам учить меня.
     - Я совсем не имею претензии обращать вас в  свою  веру,  -  проговорил
Андрей Ефимыч тихо и с сожалением, что его не хотят понять. - И  не  в  этом
дело, мой друг. Дело не в том, что вы страдали, а я нет. Страдания и радости
преходящи; оставим их, бог с ними. А дело в том, что мы с  вами  мыслим;  мы
видим друг в друге людей, которые  способны  мыслить  и  рассуждать,  и  это
делает нас солидарными, как бы различны ни были наши  взгляды.  Если  бы  вы
знали, друг мой, как надоели мне всеобщее безумие, бездарность, тупость и  с
какою радостью  я  всякий  раз  беседую  с  вами!  Вы  умный  человек,  и  я
наслаждаюсь вами.
     Хоботов отворил на вершок дверь и взглянул в  палату;  Иван  Дмитрич  в
колпаке  и  доктор  Андрей  Ефимыч  сидели  рядом  на  постели.  Сумасшедший
гримасничал, вздрагивал и судорожно запахивался  в  халат,  а  доктор  сидел
неподвижно, опустив  голову,  и  лицо  у  него  было  красное,  беспомощное,
грустное. Хоботов пожал плечами, усмехнулся и переглянулся с Никитой. Никита
тоже пожал плечами.
     На другой день Хоботов приходил во флигель  вместе  с  фельдшером.  Оба
стояли в сенях и подслушивали.
     - А наш дед, кажется, совсем  сдрефил!  -  сказал  Хоботов,  выходя  из
флигеля.
     - Господи, помилуй нас, грешных! - вздохнул благолепный Сергей Сергеич,
старательно обходя лужицы, чтобы не запачкать своих ярко вычищенных сапогов.
- Признаться, уважаемый Евгений Федорыч, я давно уже ожидал этого!

XII

     После этого Андрей Ефимыч стал замечать кругом какую-то таинственность.
Мужики, сиделки и больные при встрече с  ним  вопросительно  взглядывали  на
него и потом шептались. Девочка Маша,  дочь  смотрителя,  которую  он  любил
встречать в больничном саду, теперь, когда он  с  улыбкой  подходил  к  ней,
чтобы погладить ее по головке, почему-то убегала от него. Почтмейстер Михаил
Аверьяныч, слушая его, уже не говорил: "Совершенно верно",  а  в  непонятном
смущении бормотал: "Да, да, да..." - и глядел на него задумчиво и  печально;
почему-то он стал советовать своему другу оставить  водку  и  пиво,  но  при
этом, как человек деликатный, говорил не прямо, а намеками,  рассказывая  то
про одного батальонного командира,  отличного  человека,  то  про  полкового
священника, славного малого, которые  пили  и  заболели,  но,  бросив  пить,
совершенно выздоровели. Два-три  раза  приходил  к  Андрею  Ефимычу  коллега
Хоботов; он тоже советовал оставить спиртные напитки и без всякого  видимого
повода рекомендовал принимать бромистый калий.
     В августе Андрей Ефимыч получил от городского головы письмо с  просьбой
пожаловать по очень важному делу. Придя в назначенное время в управу, Андрей
Ефимыч  застал  там  воинского  начальника,  штатного  смотрителя   уездного
училища,  члена  оправы.  Хоботова  и  еще  какого-то   полного   белокурого
господина, которого представили ему как доктора. Этот  доктор,  с  польскою,
трудно выговариваемою фамилией, жил в тридцати верстах от города, на конском
заводе, и был теперь в городе проездом.
     - Тут заявленьице по вашей части-с, - обратился член  управы  к  Андрею
Ефимычу после того, как все поздоровались и сели  за  стол.  -  Вот  Евгений
Федорыч говорят, что аптеке тесновато в главном корпусе и  что  ее  надо  бы
перевести в один из флигелей. Оно, конечно; это ничего, перевести можно,  но
главная причина - флигель ремонта захочет.
     - Да, без ремонта не обойтись, - сказал Андрей Ефимыч, подумав. - Если,
например, угловой флигель приспособить  для  аптеки,  то  на  это,  полагаю,
понадобится minimum рублей пятьсот. Расход непроизводительный.
     Немного помолчали.
     - Я уже имел честь докладывать десять лет  назад,  -  продолжал  Андрей
Ефимыч тихим голосом, - что эта больница в настоящем ее  виде  является  для
города роскошью не по средствам. Строилась она в сороковых  годах,  но  ведь
тогда были не те средства.  Город  слишком  много  затрачивает  на  ненужные
постройки и липшие должности. Я думаю, на эти  деньги  можно  было  бы,  при
других порядках, содержать две образцовых больницы.
     - Так вот и давайте заводить другие порядки! - живо сказал член управы.
     - Я уже имел честь докладывать: передайте медицинскую часть  в  ведение
земства.
     - Да, передайте земству деньги, а оно украдет,  -  засмеялся  белокурый
доктор.
     - Это как водится, - согласился член управы и тоже засмеялся.
     Андрей Ефимыч вяло и тускло посмотрел на белокурого доктора и сказал:
     - Надо быть справедливым.
     Опять  помолчали.  Подали  чай.  Воинский  начальник,  почему-то  очень
смущенный, через стол дотронулся до руки Андрея Ефимыча и сказал:
     - Совсем вы нас забыли, доктор. Впрочем, вы монах: в карты не  играете,
женщин не любите. Скучно вам с нашим братом.
     Все заговорили о том, как  скучно  порядочному  человеку  жить  в  этом
городе. Ни театра, ни музыки, а на последнем  танцевальном  вечере  в  клубе
было около двадцати дам и только два кавалера. Молодежь не  танцует,  а  вое
время толпится около буфета или играет в карты.  Андрей  Ефимыч  медленно  и
тихо, ни на кого не глядя, стал говорить о том, как жаль, как глубоко  жаль,
что горожане тратят свою жизненную энергию, свое сердце  и  ум  на  карты  и
сплетни, а не умеют и не хотят проводить  время  в  интересной  беседе  и  в
чтении, не хотят пользоваться наслаждениями, какие дает ум. Только  один  ум
интересен  и  замечателен,  все  же  остальное  мелко  и  низменно.  Хоботов
внимательно слушал своего коллегу и вдруг спросил:
     - Андрей Ефимыч, какое сегодня число?
     Получив ответ, он и белокурый доктор тоном  экзаменаторов,  чувствующих
свою неумелость, стали спрашивать у  Андрея  Ефимыча,  какой  сегодня  день,
сколько дней в году и правда ли,  что  в  палате  N  6  живет  замечательный
пророк.
     В ответ на последний вопрос Андрей Ефимыч покраснел и сказал:
     - Да, это больной, но интересный молодой человек.
     Больше ему не задавали никаких вопросов. Когда он  в  передней  надевал
пальто, воинский начальник положил руку ему на плечо и сказал со вздохом:
     - Нам, старикам, на отдых пора!
     Выйдя  из  управы,  Андрей  Ефимыч  понял,  что  это   была   комиссия,
назначенная для освидетельствования его умственных способностей. Он вспомнил
вопросы, которые задавали ему, покраснел, и почему-то теперь  первый  раз  в
жизни ему стало горько жаль медицину.
     "Боже мой, - думал он, вспоминая, как врачи только что исследовали его,
- ведь они так недавно слушали психиатрию, держали экзамен, - откуда же  это
круглое невежество? Они понятия не имеют о психиатрии!"
     И первый раз в жизни он почувствовал себя оскорбленным и рассерженным.
     В тот же день вечером у  него  был  Михаил  Аверьяныч.  Не  здороваясь,
почтмейстер подошел к нему, взял его за  обе  руки  и  сказал  взволнованным
голосом:
     - Дорогой мой, друг мой, докажите мне, что вы верите  в  мое  искреннее
расположение и считаете меня своим другом... Друг мой! - и,  мешая  говорить
Андрею Ефимычу, он продолжал, волнуясь: - Я люблю вас  за  образованность  и
благородство души. Слушайте  меня,  мой  дорогой.  Правила  науки  обязывают
докторов скрывать от вас правду, но  я  по-военному  режу  правду-матку:  вы
нездоровы! Извините меня, мой дорогой, по это правда, это давно уже заметили
все окружающие. Сейчас мне доктор Евгений Федорыч говорил,  что  для  пользы
вашего здоровья вам необходимо отдохнуть  и  развлечься.  Совершенно  верно!
Превосходно! На сих днях я беру отпуск и уезжаю  понюхать  другого  воздуха.
Докажите же, что вы мне друг, поедем вместе! Поедем, тряхнем стариной.
     - Я чувствую себя совершенно здоровым, - оказал Андрей Ефимыч, подумав.
- Ехать же не могу. Позвольте мне как-нибудь иначе доказать вам свою дружбу.
     Ехать куда-то, неизвестно зачем, без  книг,  без  Дарьюшки,  без  пива,
резко нарушить порядок жизни, установившийся за двадцать лет, - такая идея в
первую  минуту  показалась  ему  дикою  и  фантастическою.  Но  он  вспомнил
разговор,  бывший  в  управе,  и  тяжелое  настроение,  какое  он   испытал,
возвращаясь из управы домой, и мысль уехать ненадолго из города, где  глупые
люди считают его сумасшедшим, улыбнулась ему.
     - А вы, собственно, куда намерены ехать? - спросил он.
     - В  Москву,  в  Петербург,  в  Варшаву...  В  Варшаве  я  провел  пять
счастливейших лет моей жизни. Что за  город  изумительный!  Едемте,  дорогой
мой!

XIII

     Через неделю Андрею Ефимычу предложили  отдохнуть,  то  есть  подать  в
отставку, к чему он отнесся равнодушно, а  еще  через  неделю  он  и  Михаил
Аверьяныч  уже  сидели  в  почтовом   тарантасе   и   ехали   на   ближайшую
железнодорожную станцию. Дни были прохладные, ясные, с  голубым  небом  и  с
прозрачною далью. Двести верст до станции проехали в двое суток  и  по  пути
два раза ночевали. Когда на почтовых станциях подавали к чаю  дурно  вымытые
стаканы или долго запрягали лошадей, то Михаил  Аверьяныч  багровел,  трясся
всем телом и кричал: "Замолчать! не рассуждать!" А сидя в тарантасе, он,  не
переставая ни на минуту, рассказывал о своих поездках по Кавказу  и  Царству
Польскому. Сколько было приключений, какие встречи! Он говорил громко и  при
этом делал такие удивленные глаза, что можно было  подумать,  что  он  лгал.
Вдобавок, рассказывая, он дышал в лицо Андрею Ефимычу и хохотал ему  в  ухо.
Это стесняло доктора и мешало ему думать и сосредоточиться.
     По железной дороге ехали из экономии в третьем  классе,  в  вагоне  для
некурящих. Публика наполовину была чистая. Михаил Аверьяныч скоро  со  всеми
перезнакомился и, переходя от  скамьи  к  скамье,  громко  говорил,  что  не
следует ездить но этим возмутительным дорогам. другом мошенничество!  То  ли
дело верхом на коне: отмахаешь в один день сто верст и потом чувствуешь себя
здоровым и свежим. А неурожаи у нас  оттого,  что  осушили  Пинские  болота.
Вообще беспорядки страшные. Он горячился, говорил громко и не давал говорить
другим.  Эта  бесконечная  болтовня   вперемежку   с   громким   хохотом   и
выразительными жестами утомила Андрея Ефимыча.
     "Кто из нас обоих сумасшедший? - думал он с досадой. -  Я  ли,  который
стараюсь ничем не обеспокоить пассажиров, или этот эгоист,  который  думает,
что он здесь умнее и интереснее всех, и оттого никому не дает покоя?"
     В Москве Михаил Аверьяныч надел военный сюртук без погонов и  панталоны
с красными кантами. На улице он ходил  в  военной  фуражке  и  в  шинели,  и
солдаты отдавали ему честь. Андрею Ефимычу  теперь  казалось,  что  это  был
человек, который из всего барского, которое у него когда-то  было,  промотал
все  хорошее  и  оставил  себе  одно  только  дурное.  Он  любил,  чтоб  ему
услуживали, даже когда это было совершенно не нужно. Спички лежали перед ним
на столе, и он их видел, но кричал человеку, чтобы тот подал ему спички: при
горничной он не стеснялся ходить в  одном  нижнем  белье:  лаке