иления  и
восторга перед движениями человеческого ума. О, зачем человек не бессмертен?
- думает он. -  Зачем  мозговые  центры  и  извилины,  зачем  зрение,  речь,
самочувствие, гений, если всему этому суждено уйти в почву и в конце  концов
охладеть вместе с земной корой, а потом миллионы лет без смысла и  без  цели
носиться с землей вокруг солнца? Для того, чтобы охладеть и потом  носиться,
совсем не нужно извлекать из небытия человека с его высоким, почти  божеским
умом, и потом, словцо в насмешку, превращать его в глину.
     Обмен  веществ!  Но  какая  трусость  утешать  себя   этим   суррогатом
бессмертия! Бессознательные процессы,  происходящие  в  природе,  ниже  даже
человеческой глупости,. так как в глупости есть все-таки сознание и воля,  в
процессах же ровно ничего. Только  трус,  у  которого  больше  страха  перед
смертью, чем достоинства, может утешать себя тем,  что  тело  его  будет  со
временем жить в траве, в камне, в жабе... Видеть свое  бессмертие  в  обмене
веществ так же странно, как пророчить  блестящую  будущность  футляру  после
того, как разбилась и стала негодной дорогая скрипка.
     Когда  бьют  часы,  Андрей  Ефимыч  откидывается  на  спинку  кресла  и
закрывает глаза, чтобы немножко подумать. И невзначай, под влиянием  хороших
мыслей, вычитанных из книги, он  бросает  взгляд  на  свое  прошедшее  и  на
настоящее. Прошлое противно, лучше не вспоминать о нем. А в настоящем то же,
что в прошлом. Он знает что в то время, когда его  мысли  носятся  имеете  с
охлажденною землей вокруг солнца, рядом с докторской  квартирой,  в  большом
корпусе  томятся  люди  в  болезнях  и  физической  нечистоте;  быть  может,
кто-нибудь не спит и воюет с насекомыми,  кто-нибудь  заражается  рожей  или
стонет от туго положенной повязки; быть может,  больные  играют  в  карты  с
сиделками и пьют водку. В  отчетном  году  было  обмануто  двенадцать  тысяч
человек; все больничное  дело,  как  и  двадцать  лет  назад,  построено  на
воровстве, дрязгах, сплетнях, кумовство, на грубом шарлатанстве, и  больница
по-прежнему представляет из  себя  учреждение  безнравственное  и  в  высшей
степени вредное для здоровья  жителей.  Он  знает,  что  в  палате  N  6  за
решетками Никита колотит больных и что Мойсейка каждый день ходит по  городу
и собирает милостыню.
     С другой же стороны, ему отлично известно, что  за  последние  двадцать
пять лет с  медициной  произошла  сказочная  перемена.  Когда  он  учился  в
университете, ему казалось, что медицину скоро постигнет  участь  алхимия  и
метафизики, теперь же, когда он читает по  ночам,  медицина  трогает  его  и
возбуждает в нем удивление и даже восторг. В самом деле,  какой  неожиданный
блеск, какая революция! Благодаря антисептике делают операции, какие великий
Пирогов считал невозможными даже in spe {в  будущем  (лат.).},  Обыкновенные
земские врачи  решаются  производить  резекцию  коленного  сустава,  на  сто
чревосечений один только смертный случай, а каменная болезнь считается таким
пустяком, что о ней даже не пишут. Радикально излечивается сифилис. А теория
наследственности,  гипнотизм,  открытия   Пастера   и   Коха,   гигиена   со
статистикою, а наша русская земская медицина?  Психиатрия  с  ее  теперешнею
классификацией болезней, методами распознавания и лечения - это в  сравнении
с тем, что было,  целый  Эльборус.  Теперь  помешанным  не  льют  на  голову
холодную  воду  и  не  надевают  на  них  горячечных  рубах;   их   содержат
по-человечески и даже, как пишут в газетах, устраивают для них  спектакли  и
балы. Андрей Ефимыч знает,  что  при  теперешних  взглядах  и  вкусах  такая
мерзость, как палата N б,  возможна  разве  только  в  двухстах  верстах  от
железной  дороги,  в  городке,  где  городской  голова  и  все   гласные   -
полуграмотные мещане, видящие во враче  жреца,  которому  нужно  верить  без
всякой критики, хотя бы он вливал в рот расплавленное  олово;  в  другом  же
месте публика и газеты давно  бы  уже  расхватали  в  клочья  эту  маленькую
Бастилию.
     "Но что же? - спрашивает себя Андрей Ефимыч, открывая глаза. -  Что  же
из этого? И антисептика, и Кох, и на стер,  а  сущность  дела  нисколько  не
изменилась. Болезненность и смертность все  те  же.  Сумасшедшим  устраивают
балы и спектакли, а на волю их все-таки не выпускают. Значит,  все  вздор  и
суета, и разницы между лучшею венскою клиникой и моею больницей, в сущности,
нет никакой".
     Но скорбь и чувство, похожее на зависть, мешают ему  быть  равнодушным.
Это, должно быть, от утомления. Тяжелая голова склоняется к книге, он кладет
под лицо руки, чтобы мягче было, и думает:
     "Я служу вредному делу и получаю жалованье от людей, которых обманываю;
я нечестен. Но ведь сам по себе  я  ничто,  я  только  частица  необходимого
социального зла: все уездные чиновники вредны и даром получают  жалованье...
Значит, в своей нечестности виноват не я, а время... Родись я двумястами лет
позже, я был бы другим".
     Когда бьет три часа, он тушит лампу и уходит в спальню.  Спать  ему  не
хочется.

VIII

     Года два тому назад земство расщедрилось и постановило выдавать  триста
рублей ежегодно в качестве пособия  на  усиление  медицинского  персонала  в
городской больнице впредь до открытия земской больницы, и на  помощь  Андрею
Ефимычу был приглашен городом уездный врач Евгений Федорыч Хоботов. Это  еще
очень молодой человек - ему нет и тридцати,  -  высокий  брюнет  с  широкими
скулами и маленькими глазками; вероятно, предки его были инородцами. Приехал
он в город без гроша денег, с небольшим чемоданчиком и с молодою  некрасивою
женщиной, которую  он  называет  своею  кухаркой.  У  этой  женщины  грудной
младенец. Ходит Евгений Федорыч в фуражке с козырьком и в высоких сапогах, а
зимой в полушубке. Он близко сошелся с  фельдшером  Сергеем  Сергеичем  и  с
казначеем,  а  остальных  чиновников  называет  почему-то  аристократами   и
сторонится их. Во всей квартире у него есть только одна  книга  -  "Новейшие
рецепты венской клиники за 1881 г.". Идя к больному, он всегда берет с собой
и эту книжку. В клубе по вечерам играет он в  бильярд,  карт  же  не  любит.
Большой  охотник;  потреблять  в  разговоре  такие  слова,   как   канитель,
мантифолия с уксусом, будет тебе тень наводить и т. п.
     В больнице он бывает два раза в неделю, обходит палаты и делает приемку
больных. Совершенное отсутствие антисептики и  кровососные  банки  возмущают
его, но новых порядков он не вводит, боясь оскорбить  этим  Андрея  Ефимыча.
Своего коллегу Андрея Ефимыча он считает старым плутом, подозревает  у  него
большие средства и втйне завидует ему. Он охотно бы занял его место.

IX

     В один из весених вечеров, в конце марта, когда уже на  земле  не  было
снега и в больничном саду пели скворцы,  доктор  вышел  проводить  до  ворот
своего приятеля почтмейстера. Как  раз  в  это  время  во  двор  входил  жид
Мойсейка, возвращавшийся с добычи. Он был без шапки и в  мелких  калошах  на
босую ногу и в руках с держал небольшой мешочек с милостыней.
     - Дай копеечку, - обратился он к доктору, дрожа от холода и улыбаясь.
     Андрей Ефпмыч, который никогда не умел отказывать, подал ему гривенник.
     - Как это нехорошо, - подумал он, глядя на его босые  ноги  с  красными
тощими щиколками. - Ведь мокро".
     И побуждаемый чувством, похожим на жалость и на брезгливость, он  пошел
во флигель вслед за евреем, поглядывая то на его лысину, то на щиколки.  При
входе доктора с кучи хлама вскочил Никита и вытянулся.
     - Здравствуй, Никита, - сказал мягко Андрей  Ефимыч.  -  Как  бы  этому
еврею выдать сапоги, что ли, а то простудится.
     Слушаю, ваши высокоблагородие. Я доложу смотрителю.
     - Пожалуйста. Ты попроси его от моего имени. Скажи, что я просил.
     Дверь из сеней в палату была отворена. Иван Дмитрич лежа на  кровати  и
приподнявшись на локоть, с тревогой прислушивался к чужому  голосу  и  вдруг
узнал доктора. Он весь затрясся от гнева, вскочил и с красным злым лицом,  с
глазами навыкате, выбежал на середину палаты.
     - Доктор пришел! - крикнул  он  и  захохотал.  -  Наконец-то!  Господа,
поздравляю, доктор  удостоивает  нас  своим  визитом!  Проклятая  гадина!  -
взвизгнул он и в исступлении, какого никогда еще не видели в палате,  топнул
ногой. - Убить эту гадину! Нет, мало убить! Утопить в отхожем месте!
     Андрей Ефимыч, слышащий это, выглянул  из  сеней  в  палату  и  спросил
мягко:
     - За что?
     - За что? - крикнул Иван Дмитрия, подходя к нему с угрожающим  видом  и
судорожно запахиваясь в халат, - За что? Вор! - проговорил он с  отвращением
и делая губы так, как будто желая плюнуть. - Шарлатан! Палач!
     - Успокойтесь, - сказал Андрей Ефимыч, виновато улыбаясь. - Уверяю вас,
я  никогда  ничего  не  крал,  в   остальном   же,   вероятно,   вы   сильно
преувеличиваете. Я вижу, что вы на меня  сердиты.  Успокойтесь,  прошу  вас,
если можете, и скажите хладнокровно: за что вы сердиты?
     - А за что вы меня здесь держите?
     - За то, что вы больны.
     - Да, болен. Но ведь десятки,  сотни  сумасшедших  гуляют  на  свободе,
потому что ваше невежество но способно отличить их от здоровых. Почему же  я
и вот эти несчастные должны сидеть тут за всех,  как  козлы  отпущения?  Вы,
фельдшер, смотритель и вся ваша больничная сволочь в нравственном  отношении
неизмеримо ниже каждого из нас, почему же мы сидим, а вы нет? Где логика?
     - Нравственное отношение и логика  тут  ни  при  чем.  Все  зависит  от
случая. Кого посадили, тот сидит, а кого не посадили, тот гуляет, вот и все.
В том, что я доктор, а вы душевнобольной, нет ни нравственности, ни  логики,
а одна только пустая случайность.
     - Этой ерунды я не понимаю... - глухо проговорил Иван Дмитрич и сел  на
свою кровать.
     Мойсейка, которого Никита постеснялся обыскивать в присутствии доктора,
разложил у себя на постели кусочки хлеба, бумажки  и  косточки  и,  все  еще
дрожа от холода, что-то быстро и певуче заговорил no-еврейскн. Вероятно,  он
вообразил, что открыл лавочку.
     - Отпустите меня, - сказал Иван Дмитрич, и голос его дрогнул.
     - Не могу.
     - Но почему же? Почему?
     - Потому что это не в моей власти. Посудите, какая польза  вам  оттого,
если я отпущу вас? Идите. Вас задержат горожане или полиция и вернут назад.
     - Да, да, это правда... - проговорил Иван Дмитрич и потер себе  лоб.  -
Это ужасно! Но что же мне делать? Что?
     Голос Ивана Дмитрича и его молодое умное лицо с  гримасами  понравились
Андрею Ефимычу. Ему захотелось приласкать молодого человека и успокоить его.
Он сел рядом с ним на постель, подумал и сказал:
     - Вы спрашиваете, что делать? Самое лучшее в вашем положении  -  бежать
отсюда. Но, к  сожалению,  это  бесполезно.  Вас  задержат.  Когда  общество
ограждает себя от  преступников,  психических  больных  и  вообще  неудобных
людей, то оно непобедимо. Вам остается одно: успокоиться на мысли, что  ваше
пребывание здесь необходимо.
     - Никому оно не нужно.
     - Раз существуют тюрьмы и сумасшедшие дома,  то  должен  же  кто-нибудь
сидеть в них. Не вы - так я, не я - так кто-нибудь третий. Погодите, когда в
далеком будущем закончат свое существование тюрьмы и сумасшедшие дома, то не
будет ни решеток на окнах, пи халатов. Конечно, такое время рано или  поздно
настанет.
     Иван Дмитрич насмешливо улыбнулся.
     - Вы шутите, - сказал он, щуря глаза. - Таким господам, как  вы  и  ваш
помощник Никита, нет никакого дела до  будущего,  но  можете  быть  уверены,
милостивый государь, настанут  лучшие  времена!  Пусть  я  выражаюсь  пошло,
смейтесь, но воссияет заря новой жизни, восторжествует правда,  и  на  нашей
улице будет праздник! Я не дождусь, издохну,  но  зато  чьи-нибудь  правнуки
дождутся. Приветствую их от всей души и радуюсь,  радуюсь  за  них!  Вперед!
Помогай вам бог, друзья!
     Иван Дмитрич с блестящими глазами поднялся и, протягивая руки  к  окну,
продолжал с волнением в голосе:
     - Из-за этих решеток благословляю вас! Да здравствует правда! Радуюсь!
     - Я не нахожу особенной причины радоваться,  -  сказал  Андрей  Ефимыч,
которому движение Ивана Дмитрича показалось театральным  и  в  то  же  время
очень поправилось. - Тюрем и сумасшедших домов не будет, и  правда,  как  вы
изволили выразиться, восторжествует, но ведь сущность  вещей  не  изменится,
законы природы останутся все те же. Люди будут болеть, стариться  и  умирать
так же, как и теперь. Какая бы великолепная заря ни освещала вашу жизнь, все
же в конце концов вас заколотят в гроб и бросят в яму.
     - А бессмертие?
     - Э, полноте!
     - Вы не верите, ну, а я верю. У  Достоевского  или  у  Вольтера  кто-то
говорит, что если бы не было бога, то его выдумали  бы  люди.  А  я  глубоко
верю, что если нет бессмертия, то его  рано  или  поздно  изобретет  великий
человеческий ум.
     - Хорошо сказано, - проговорил Андрей Ефимыч, улыбаясь от удовольствия.
- Это хорошо, что вы веруете. С  такой  верой  можно  жить  припеваючи  даже
замуравленному в стене. Вы изволили где-нибудь получить образование?
     - Да, я был в университете, но не кончил.
     - Вы мыслящий и вдумчивый человек.  При  всякой  обстановке  вы  можете
находить успокоение в самом себе. Свободное  и  глубокое  мышление,  которое
стремится к уразумению жизни, и полное презрение к глупой суете мира  -  вот
два блага, выше которых никогда не знал человек. И вы можете  обладать  ими,
хотя бы вы жили за тремя решетками.  Диоген  жил  в  бочке,  однако  же  был
счастливее всех царей земных.
     - Ваш Диоген был болван, - угрюмо проговорил Иван Дмитрич. - Что вы мне
говорите про Диогена да про какое-то уразумение? - рассердился  он  вдруг  и
вскочил. - Я люблю  жизнь,  люблю  страстно!  У  меня  мания  преследования,
постоянный мучительный страх, но бывают минуты, когда меня охватывает  жажда
жизни, и тогда я боюсь сойти с ума. Ужасно хочу жить, ужасно!
     Он в волнении прошелся по палате и оказал, понизив голос:
     - Когда я мечтаю, меня посещают призраки. Ко мне ходят какие-то люди, я
слышу голоса, музыку, и кажется мне, что  я  гуляю  по  каким-то  лесам,  по
берегу моря, и мне так страстно хочется суеты, заботы... Скажите мне, ну что
там нового? - спросил Иван Дмитрич. - Что там?
     - Вы про город желаете знать или вообще?
     - Ну, сначала расскажите мне про город, а потом вообще.
     - Что ж? В городе томительно скучно... Не с ком слова  сказать,  некого
послушать. Новых людей нет. Впрочем, приехал недавно молодой врач Хоботов.
     - Он еще при мне приехал. Что, хам?
     - Да, некультурный человек. Странно, знаете  ли...  Судя  по  всему,  в
наших столицах нет умственного застоя, есть движение, - значит, должны  быть
там и настоящие люди, но почему-то всякий раз оттуда присылают к  нам  таких
людей, что не глядел бы. Несчастный город!
     - Да, несчастный город! - вздохнул  Иван  Дмитрич.  и  засмеялся.  -  А
вообще как? Что пишут в газетах и журналах?
     В палате было уже темно. Доктор поднялся и стоя начал рассказывать, что
пишут за границей и в России и какое замечается  теперь  направление  мысли.
Иван Дмитрич внимательно слушал и задавал вопросы, но вдруг  точно  вспомнив
что-то ужасное, схватил себя за голову и лег на постель, спиной к доктору.
     - Что с вами? - спросил Андрей Ефимыч.
     - Вы от меня не услышите больше ни одного  слова!  -  грубо  проговорил
Иван Дмитрич. - Оставьте меня
     - Отчего же?
     - Говорю вам: оставьте! Какого дьявола?
     Андрей Ефимыч пожал плечами, вздохнул и вышел. Проходя через  сени,  он
сказал:
     - Как бы здесь убрать, Никита... Ужасно тяжелым запах!
     - Слушаю, ваше высокоблагородие.
     "Какой приятный молодой человек! - думал Андрей Ефимыч, идя к  себе  на
квартиру. - За все время, пока я тут живу, это, кажется, первый,  с  которым
можно поговорить. Он умеет рассуждать и интересуется именно тем, чем нужно".
     Читая и потом ложась спать, он все время думал  об  Иване  Дмитриче,  а
проснувшись на другой день утром, вспомнил, что вчера познакомился с умным и
интересным человеком, и решил сходить к нему еще раз при первой возможности.

Х

     Иван Дмитрич лежал в такой же позе, как вчера, обхватив голову руками и
поджав ноги. Лица его не было видно.
     - Здравствуйте, мой друг, - сказал Андрей Ефимыч. - Вы не спите?
     - Во-первых, я вам не друг, - проговорил Иван Дмитрич в  подушку,  -  а
во-вторых, вы напрасно хлопочете: вы не добьетесь от меня ни одного слова.
     - Странно... -  пробормотал  Андрей  Ефимыч  в  смущении.  -  Вчера  мы
беседовали так мирно, но вдруг вы почему-то обиделись  и  сразу  оборвали...
Вероятно, я выразился как-нибудь неловко или, быть может, высказал мысль, не
согласную с вашими убеждениями...
     - Да, так я вам и поверю! - сказал Иван Дмитрич, приподнимаясь и  глядя
на доктора насмешливо и с тревогой; глаза у него были красны. - Можете  идти
шпионить и пытать в другое место, а тут  вам  нечего  делать.  Я  еще  вчера
понял, зачем вы приходили.
     - Странная фантазия! - усмехнулся доктор. - Значит, вы полагаете, что я
шпион?
     - Да,  полагаю...  Шпион  или  доктор,  к  которому  положили  меня  на
испытание, - это все равно.
     - Ах, какой вы, право, извините... чудак! Доктор сел на  табурет  возле
постели и укоризненно покачал головой.
     -  Но  допустим,  что  вы  правы,  -  сказал  он.  -  Допустим,  что  я
предательски ловлю вас на слове, чтобы выдать полиции. Вас арестуют и  потом
судят. Но разве в суде и в тюрьме вам будет хуже, чем здесь? А  если  сошлют
на поселение и даже на каторгу,  то  разве  это  хуже,  чем  сидеть  в  этом
флигеле? Полагаю, не хуже... Чего же бояться?
     Видимо, эти слова подействовали на Ивана Дмитрича. Он покойно сел.
     Был пятый час вечера - время, коuда обыкновенно Андрей Ефимыч  ходит  у
себя по комнатам и Дарьюшка спрашивает его, не пора ли  ему  пиво  пить,  на
дворе была тихая, ясная погода.
     - А я после обеда вышел прогуляться, да вот  и  зашел,  как  видите,  -
сказал доктор. - Совсем весна.
     - Теперь какой месяц? Март? - спросил Иван Дмитрич.
     - Да, конец марта.
     - Грязно на дворе?
     - Нет, не очень. В саду уже тропинки.
     - Теперь бы хорошо проехаться в коляске куда-нибудь за город, -  сказал
Иван Дмитрия, потирая свои красные глаза, точно спросонок, - потом вернуться
бы домой в теплый, уютный кабинет и... полечиться у порядочного  доктора  от
головной  боли...  Давно  уже  я  не  жил  по-человечески.  А  здесь  гадко!
Нестерпимо гадко!
     После вчерашнего возбуждения он был утомлен и вял и  говорил  неохотно.
Пальцы у него дрожали, и по лицу  видно  было,  что  у  него  сильно  болела
голова.
     - Между теплым, уютным кабинетом и этою палатой нет никакой разницы,  -
сказал Андрей Ефимыч. - Покой и довольство человека не  вне  его,  а  в  нем
самом.
     - То есть как?
     - Обыкновенный человек ждет хорошего или  дурного  извне,  то  есть  от
коляски и кабинета, а мыслящий от самого себя.
     - Идите проповедуйте  эту  философию  в  Греции,  где  тепло  и  пахнет
померанцем, а здесь она не по климату. С кем это  я  говорил  о  Диогене?  С
вами, что ли?
     - Да, вчера со мной.
     - Диоген не нуждался в кабинете и в теплом помещении; там  и  без  того
жарко. Лежи себе в бочке да кушай апельсины  и  оливки.  А  доведись  ему  в
России жить, так он не то что в декабре, а в мае запросился  бы  в  комнату.
Небось скрючило бы от холода.
     - Нет. Холод, как и вообще всякую  боль,  можно  но  чувствовать.  Марк
Аврелий оказал: "Боль есть живое представление о боли: сделай  усилие  воли,
чтоб изменить это представление, откинь его, перестань  жаловаться,  и  боль
исчезнет". Это справедливо. Мудрец или попросту мыслящий, вдумчивый  человек
отличается именно тем, что презирает страдание; он всегда доволен  и  ничему
не удивляется.
     -  З