только
иностранцам, но для меня почему-то хотят сделать исключение, - улыбается он,
в недоумении пожимая плечами. - Вот уж, признаться, не ожидал!
     - Я в этом ничего не понимаю, - угрюмо заявляет Иван Дмитрич.
     - Но знаете, чего я  рано  или  поздно  добьюсь?  -  продолжает  бывший
сортировщик, лукаво щуря глаза. - Я  непременно  получу  шведскую  "Полярную
звезду". Орден такой, что стоит похлопотать. Белый крест и черная лента. Это
очень красиво.
     Вероятно, нигде в  другом  месте  так  жизнь  не  однообразна,  как  во
флигеле. Утром больные, кроме паралитика  и  толстого  мужика,  умываются  в
сенях из большого ушатa и утираются фалдами халатов;  после  этого  пьют  из
оловянных кружек чай, который приносит из главного корпуса  Никита.  Каждому
полагается по одной кружке. В полдень едят щи  из  кислой  капусты  и  кашу,
вечером ужинают кашей, оставшейся  от  обеда.  В  промежутках  лежат,  спят,
глядят в окна и ходят из угла  в  угол.  И  так  каждый  день.  Даже  бывший
сортировщик говорит все об одних и тех же орденах.
     Свежих людей редко видят в палате N 6. Новых  помешанных  доктор  давно
уже не принимает, а любителей посещать  сумасшедшие  дома  немного  на  этом
свете. Раз с два месяца бывает во флигеле Семен Лазарич, цирюльник.  Как  он
стрижет сумасшедших и как Никита помогает ему делать это и в какое  смятение
приходят больные всякий раз при появлении пьяного  улыбающегося  цирюльника,
мы говорить не будем.
     Кроме цирюльника, никто не заглядывает  во  флигель.  Больные  осуждены
видеть изо дня в день одного только Никиту.
     Впрочем, недавно по  больничному  корпусу  разнесся  довольно  странный
слух.
     Распустили слух, что палату N 6 будто бы стал посещать доктор.

V

     Страшный слух!
     Доктор Андрей Ефимыч  Рагин  -  замечательный  человек  в  своем  роде.
Говорят, что в ранней молодости он  был  очень  набожен  и  готовил  себя  к
духовной карьере и что, кончив в 1863 году курс в гимназии,  он  намеревался
поступить в духовную академию, но будто  бы  его  отец,  доктор  медицины  и
хирург, едко посмеялся над ним и заявил категорически, что не будет  считать
его своим сыном, если он пойдет в попы. Насколько это верно -  не  знаю,  но
сам Андрей Ефимыч не раз признавался, что он никогда не чувствовал призвания
к медицине и вообще к специальным наукам.
     Как бы то ни  было,  кончив  курс  по  медицинскому  факультету,  он  в
священники не постригся. Набожности он не проявлял и  на  духовную  особу  в
начале своей врачебной карьеры походил так же мало, как теперь.
     Наружность у него тяжелая,  грубая,  мужицкая;  своим  лицом,  бородой,
плоскими волосами и крепкам, неуклюжим сложением напоминает  он  трактирщика
на большой дороге, разъевшегося, невоздержанного и  крутого.  Лицо  суровое,
покрыто синими жилками, глаза маленькие, нос красный. При  высоком  росте  и
широких плечах у него громадные руки и ноги; кажется, хватит кулаком  -  дух
вон. Но поступь у него тихая и походка осторожная, вкрадчивая; при встрече в
узком коридоре он всегда первый останавливается, чтобы  дать  дорогу,  и  не
басом, как ждешь, а тонким, мягким тенорком говорит: "Виноват!"  У  него  на
шее  небольшая  опухоль,  которая  мешает  ему  носить  жесткие  крахмальные
воротнички, и потому он  всегда  ходит  в  мягкой  полотняной  или  ситцевой
сорочке. Вообще одевается он не по-докторски. Одну и ту же пару  он  таскает
лет по десяти, а новая одежда, которую он обыкновенно покупает  в  жидовской
лавке, кажется на нем такою же поношенною и помятою, как старая; в  одном  и
том же сюртуке он и больных принимает, и обедает, и в гости ходит; по это не
из скупости, а от полного невнимания к своей наружности.
     Когда  Андрей  Ефимыч  приехал  в  город,  чтобы   принять   должность,
"богоугодное заведение" находилось в ужасном состоянии. В палатах, коридорах
и в больничном дворе  тяжело  было  дышать  от  смрада.  Больничные  мужики,
сиделки и их дети спали в палатах вместе с больными. Жаловались,  что  житья
нет от тараканов, клопов и мышей. В хирургическом отделении не  переводилась
рожа. На всю больницу было только два скальпеля и ни  одного  термометра,  в
ваннах держали картофель. Смотритель, кастелянша и фельдшер грабили больных,
а про старого доктора, предшественника Андрея Ефимыча,  рассказывали,  будто
он занимался тайною продажей больничного спирта и завел себе  из  сиделок  и
больных женщин целый гарем. В городе отлично знали про эти беспорядки и даже
преувеличивали их, но относились к ним спокойно; одни  оправдывали  их  тем,
что в больницу ложатся  только  мещане  и  мужики,  которые  не  могут  быть
недовольны, так как дома живут гораздо хуже, чем в больнице: не рябчиками же
их кормить! Другие же в оправдание говорили, что одному  городу  без  помощи
земства не под силу содержать хорошую больницу; слава богу, что хоть плохая,
да есть. А молодое земство не открывало лечебницы ни  в  городе,  ни  возле,
ссылаясь на то, что город уже имеет свою больницу.
     Осмотрев  больницу,  Андрей  Ефимыч  пришел  к  заключению,   что   это
учреждение безнравственное и в высшей степени вредное для здоровья  жителей.
По его мнению, самое умное, что можно было сделать, это - выпустить  больных
на волю, а больницу закрыть. Но он  рассудил,  что  для  этого  недостаточно
одной только его воли и что  это  было  бы  бесполезно;  если  физическую  и
нравственную нечистоту прогнать с одного места, то она перейдет  на  другое:
надо ждать, когда она сама  выветрится.  К  тому  же,  если  люди  открывали
больницу и терпят ее у себя то, значит, она им нужна; предрассудки и все эти
житейские  гадости  и  мерзости  нужны,  так  как  они  с  течением  времени
перерабатываются во что-нибудь путное, как навоз в чернозем.  На  земле  нет
ничего такого хорошего, что в своем первоисточнике не имело бы гадости.
     Приняв должность, Андрей Ефимыч  отнесся  к  беспорядкам,  по-видимому,
довольно равнодушно. Он попросил только  больничных  мужиков  и  сиделок  не
ночевать в палатах и поставил два  шкафа  с  инструментами;  смотритель  же,
кастелянша, фельдшер и хирургическая рожа остались на своих местах.
     Андрей Ефимыч чрезвычайно любит ум и честность, но чтобы устроить около
себя жизнь умную и честную, у него не хватает характера и веры в свое право.
Приказывать, запрещать и настаивать он положительно не умеет. Похоже на  то,
как будто  он  дал  обет  никогда  не  возвышать  голоса  и  не  употреблять
повелительного наклонения. Сказать "дай" или "принеси" ому трудно; когда ему
хочется есть, он нерешительно покашливает и говорит  кухарке:  "Как  бы  мне
чаю..." или: "Как бы мне пообедать". Сказать же смотрителю, чтоб он перестал
красть, или прогнать его, или  совсем  упразднить  эту  ненужную  паразитную
должность, - для него  совершенно  не  под  силу.  Когда  обманывают  Андрея
Ефимыча или льстят ему, или подносят для подписи заведомо подлый счет, то он
краснеет, как рак, и чувствует себя виноватым, но счет все-таки подписывает;
когда больные жалуются ому на голод или на грубых сиделок, он  конфузится  и
виновато бормочет:
     - Хорошо, хорошо, я разберу после... Вероятно, тут недоразумение...
     В первое  время  Андрей  Ефимыч  работал  очень  усердно.  Он  принимал
ежедневно с утра до  обеда,  делал  операции  и  даже  занимался  акушерской
практикой. Дамы говорили про него, что он  внимателен  и  отлично  угадывает
болезни, особенно детские и женские. Но  с  течением  времени  дело  заметно
прискучило  ему  своим  однообразием  и  очевидною  бесполезностью.  Сегодня
примешь тридцать больных, а завтра, глядишь,  привалило  их  тридцать  пять,
послезавтра сорок, и так изо дня в день, из  года  в  год,  а  смертность  в
городе не уменьшается, и больные  не  перестают  ходить.  Оказать  серьезную
помощь  сорока  приходящим  больным  от  утра  до   обеда   нет   физической
возможности, значит, поневоле выходит один обман. Принято  в  отчетном  году
двенадцать тысяч приходящих больных, значит,  попросту  рассуждая,  обмануто
двенадцати тысяч человек. Класть же серьезных больных в палаты и  заниматься
ими по правилам науки тоже нельзя, потому что правила  есть,  а  науки  нет;
если же оставить философию и педантически  следовать  правилам,  как  прочие
врачи, то для этого прежде всего нужны чистота и  вентиляция,  а  не  грязь,
здоровая пища, а не щи из вонючей кислой капусты, и хорошие помощники, а  не
воры.
     Да и к чему  мешать  людям  умирать,  если  смерть  есть  нормальный  и
законный конец каждого? Что из того, если какой-нибудь торгаш  или  чиновник
проживет лишних пять, десять лет? Если же видеть цель медицины  в  том,  что
лекарства облегчают страдания, то невольно напрашивается  вопрос:  зачем  их
облегчать? Во-первых, говорят, что страдания ведут человека к  совершенству,
и, во-вторых,  если  человечество  в  самом  деле  научится  облегчать  свои
страдания  пилюлями  и  каплями,  то  оно  совершенно  забросит  религию   и
философию, в которых до сих пор находило не только защиту от всяких бед,  но
даже счастие. Пушкин перед  смертью  испытывал  страшные  мучения,  бедняжка
Гейне несколько лет лежал в параличе; почему же  не  поболеть  какому-нибудь
Андрею Ефимычу или Матрене Савишне, жизнь которых бессодержательна и была бы
совершенно пуста и похожа на жизнь амебы, если бы не страдания?
     Подавляемый такими рассуждениями, Андрей Ефимыч  опустил  руки  и  стал
ходить в больницу не каждый день.

VI

     Жизнь его проходит так. Обыкновенно он встает  утром  часов  в  восемь,
одевается и пьет чай. Потом садится у себя в  кабинете  читать  или  идет  в
больницу. Здесь, в больнице, в узком темном коридорчике  сидят  амбулаторные
больные, ожидающие приемки. Мимо них, стуча  саногами  по  кирпичному  полу,
бегают мужики и сиделки проходят тощие больные в халатах, проносят мертвецов
и посуду с нечистотами, плачут дети,  дует  сквозной  ветер,  Андрей  Ефимыч
знает, что для лихорадящих,  чахоточных  и  вообще  впечатлительных  больных
такая обстановка мучительна, но что  поделаешь?  В  приемной  встречает  его
фельдшер Сергей Сергеич, маленький, толстый человек с бритым, чисто вымытым,
пухлым лицом, с мягкими плавными манерами  и  в  новом  просторном  костюме,
похожий больше на сенатора, чем на фельдшера. В городе  он  имеет  громадную
практику, носит белый галстук и считает себя  более  сведущим,  чем  доктор,
который совсем не имеет практики. В углу, в приемной, стоит большой образ  в
киоте, с тяжелою лампадой, возле - ставник в белом чехле;  на  стенах  висят
портреты архиереев, вид Святогорского монастыря и венки из сухих  васильков.
Сергей  Сергеич  религиозен  и  любит  благолепие.   Образ   поставлен   его
иждивением; по  воскресеньям  в  приемной  кто-нибудь  из  больных,  по  его
приказанию, читает вслух акафист, а после чтения сам Сергей Сергеич  обходит
все палаты с кадильницей и кадит в них ладаном.  Больных  много,  а  времени
мало, и потому дело ограничивается одним только коротким опросом  и  выдачей
какого-нибудь лекарства, вроде летучей  мази  или  касторки.  Андрей  Ефимыч
сидит, подперев щеку кулаком,  задумавшись,  и  машинально  задает  вопросы.
Сергей Сергеич тоже сидит, потирает свои ручки и изредка вмешивается.
     -  Болеем  и  нужду  терпим  оттого,  -  говорит  он,  -  что   господу
милосердному плохо молимся. Да!
     Во время приемки Андрей Ефимыч не делает никаких операций; он давно уже
отвык от них, и вид  крови  его  неприятно  волнует.  Когда  ему  приходится
раскрывать ребенку  рот,  чтобы  заглянуть  в  горло,  а  ребенок  кричит  и
защищается ручонками, то от шума в ушах у него кружится голова  и  выступают
слезы на глазах. Он торопится прописать лекарство и машет руками, чтобы баба
поскорее унесла ребенка.
     На приемке скоро ему прискучают робость  больных  и  их  бестолковость,
близость благолепного Сергея Сергеича, портреты на стенах и свои собственные
вопросы, которые он задает неизменно уже более двадцати лет.  И  он  уходит,
приняв пять-шесть больных. Остальных без него принимает фельдшер.
     С приятною мыслью, что, слава богу, частной практики у него  давно  уже
нет и что ему никто не помешает,  Андрей  Ефимыч,  придя  домой,  немедленно
садится в кабинете за стол и начинает читать. Читает он очень много и всегда
с большим удовольствием. Половина жалованья уходит у него на покупку книг, и
из шести комнат его квартиры  три  завалены  книгами  и  старыми  журналами.
больше всего он любит сочинения по  истории  и  философии;  по  медицине  же
выписывает одного только "Врача", которого всегда начинает читать  с  конца.
Чтение всякий раз продолжается без перерыва по  нескольку  часов  и  его  не
утомляет. Читает он не так быстро  и  порывисто,  как  когда-то  читал  Иван
Дмитрич, а медленно,  с  проникновением,  часто  останавливаясь  на  местах,
которые ему нравятся или непонятны. Около книги  всегда  стоит  графинчик  с
водкой и лежит соленый  огурец  или  моченое  яблоко  прямо  на  сукне,  без
тарелки. Через каждые полчаса он, не отрывая глаз от  книги,  наливает  себе
рюмку водки и выливает, потом, не  глядя,  нащупывает  огурец  и  откусывает
кусочек.
     В три часа он осторожно подходит к кухонной двери, кашляет и говорит:
     - Дарьюшка, как бы мне пообедать...
     После обеда, довольно плохого и неопрятного,  Андрей  Ефимыч  ходит  по
своим комнатам, скрестив на груди руки, и думает. Бьет  четыре  часа,  потом
пять, а он все ходит  и  думает.  Изредка  поскрипывает  кухонная  дверь,  и
показывается из нее красное, заспанное лицо Дарьюшки.
     - Андрей Ефимыч, вам не пора пиво пить, - спрашивает она озабоченно.
     - Нет, еще не время... - отвечает он. - Я погожу... погожу...
     К  вечеру   обыкновенно   приходит   почтмейстер,   Михаил   Аверьяныч,
единственный во всем городе человек, общество которого для Андрея Ефимыча не
тягостно. Михаил Аверьяныч когда-то был очень богатым помещиком и  служил  в
кавалерии, но  разорился  и  из  нужды  поступил  под  старость  в  почтовое
ведомство.  У  него  бодрый,   здоровый   вид,   роскошные   седые   бакены,
благовоспитанные манеры и громкий приятный голос. Он добр и чувствителен, но
вспыльчив.  Когда  на  почте  кто-нибудь  из  посетителей   протестует,   не
соглашается или просто начинает рассуждать, то Михаил  Аверьяныч  багровеет,
трясется всем телом и кричит громовым  голосом:  "Замолчать!",  так  что  за
почтовым отделением давно уже установилась репутация учреждения,  в  котором
страшно  бывать.  Михаил  Аверьяныч  уважает  и  любит  Андрея  Ефимыча   за
образованность  и  благородство  души,  к  прочим  же  обывателям  относится
свысока, как к своим подчиненным.
     - А вот и я! - говорит он, входя к Андрею Ефимычу. - Здравствуйте,  мой
дорогой! Небось я уже надоен вам, а?
     - Напротив, очень рад, - отвечает ему доктор, - и всегда рад вам.
     Приятели садятся в кабинете на диван и некоторое время молча курят.
     - Дарьюшка, как бы нам пива! - говорит Андрей Ефимыч.
     Первую бутылку выпивают тоже молча:  доктор  -  задумавшись,  а  Михаил
Аверьяныч  -  с  веселым,  оживленным  видом,  как  человек,  который  имеет
рассказать что-то очень интересное. Разговор всегда начинает доктор.
     - Как жаль, - говорит он медленно и тихо, покачивая головой и не  глядя
в глаза собеседнику (он никогда не смотрит в глаза),  -  как  глубоко  жаль,
уважаемый Михаил Аверьяныч, что в нашем городе совершенно нет людей, которые
бы умели и любили вести умную и интересную беседу.  Это  громадное  для  нас
лишение.  Даже  интеллигенция  не  возвышается  над  пошлостью;  уровень  ее
развития, уверяю вас, нисколько не выше, чем у низшего сословия.
     - Совершенно верно. Согласен.
     - Вы сами изволите знать, - продолжает доктор тихо и с расстановкой,  -
что на этом свете все незначительно и  неинтересно,  кроме  высших  духовных
проявлений человеческого ума. Ум проводит  резкую  грань  между  животным  и
человеком, намекает на божественность последнего и в некоторой степени  даже
заменяет  ему  бессмертие,  которого  нет.  Исходя  из  этого,   ум   служит
единственно возможным источником наслаждения. Мы же не  видим  и  не  слышим
около себя ума, - значит, мы лишены наслаждения. Правда, у нас  есть  книги,
но это совсем не то, что живая беседа и общение. Если позволите  сделать  &е
совсем удачное сравнение, то книги - это ноты, а беседа - пение.
     - Совершенно верно.
     Наступает молчание. Из кухни выходит  Дарьюшка  и  с  выражением  тупой
скорби, подперев кулачком лицо, останавливается в дверях, чтобы послушать.
     - Эх! - вздыхает Михаил Аверьяныч. - Захотели от нынешних ума!
     И он рассказывает, как жилось прежде здорово, весело и интересно, какая
была в России умная интеллигенция и как высоко она ставила понятия о чести и
дружбе. Давали деньги взаймы без векселя, и считалось позором  не  протянуть
руку помощи нуждающемуся товарищу. А какие были походы, приключения, стычки,
какие товарищи, какие женщины! А Кавказ - какой удивительный  край!  А  жена
одного батальонного командира, странная женщина, надевала офицерское  платье
и уезжала по вечерам в горы одна, без проводника. Говорят, что в аулах у нее
был роман с каким-то князьком.
     - Царица небесная, матушка... - вздыхает Дарьюшка.
     - А как пили! Как ели! А какие были отчаянные либералы!
     Андрей Ефимыч слушает и не слышит; он о чем-то  думает  и  прихлебывает
пиво.
     - Мне часто снятся умные люди и беседы с ними, - говорит он неожиданно,
перебивая Михаила Аверьяныча. - Мой отец дал мне прекрасное образование,  но
под влиянием идей шестидесятых годов заставил  меня  сделаться  врачом.  Мне
кажется, что если б я тогда не послушался его, то теперь я  находился  бы  в
самом центре умственного движения. Вероятно,  был  бы  членом  какого-нибудь
факультета. Конечно, ум тоже не вечен и преходящ, но вы уже знаете, почему я
питаю к нему склонность. Жизнь есть досадная ловушка. Когда мыслящий человек
достигает  возмужалости  и  приходит  в  зрелое  сознание,  то  он  невольно
чувствует себя как бы в ловушке, из которой нет выхода. В самом деле, против
его води вызнан он какими-то случайностями  из  небытия  к  жизни...  Зачем?
Хочет он узнать смысл и цель своего существования, ему  не  говорят  или  же
говорят нелепости; он стучится - ему не отворяют; к нему приходит  смерть  -
тоже против его воли. И вот, как в тюрьме люди, связанные общим  несчастном,
чувствуют себя легче, когда сходятся вместе, так  и  в  жизни  не  замечаешь
ловушки, когда люди, склонные к анализу  и  обобщениям,  сходятся  вместе  и
проводят время в обмене гордых,  свободные  идей.  В  этом  смысле  ум  есть
наслаждение незаменимее.
     - Совершенно верно.
     Не  глядя  собеседнику  в  глаза,  тихо  и  с  паузами.  Андрей  Ефимыч
продолжает говорить об умных людях и беседах  с  ними,  а  Михаил  Аверьяныч
внимательно слушает его и соглашается: "Совершенно верно".
     - А вы не верите в бессмертие души? - вдруг спрашивает почтмейстер.
     - Нет, уважаемый Михаил Аверьяныч, не верю и но имею основания верить.
     - Признаться, и я сомневаюсь. А хотя, впрочем, у  меня  такое  чувство,
как будто я никогда не умру. Ой, думаю себе, старый хрен, умирать пора! А  в
душе какой-то голосочек: не верь, не умрешь!..
     В начале десятого часа Михаил  Аверьяныч  уходит.  Надевая  в  передней
шубу, он говорит со вздохом:
     - Однако в какую глушь занесла нас судьба! Досаднее всего, что здесь  и
умирать придется. Эх!..

VII

     Проводив приятеля, Андрей Ефимыч  садится  за  стол  и  опять  начинает
читать. Тишина вечера и потом ночи не нарушается ни одним звуком,  и  время,
кажется, останавливается и замирает вместе с доктором над книгой, и кажется,
что ничего не существует, кроме этой  книги  и  лампы  с  зеленым  колпаком.
Грубое, мужицкое лицо  доктора  мало-помалу  озаряется  улыбкой  ум