льше  привыкла
держать оружие, чем золото; и я так далек от желания оправдывать Людовика за
беспорядки во Фландрии, что  недавно  в  присутствии  всего  его  двора  сам
высказал ему в глаза это обвинение и бросил ему вызов от вашего  имени.  Но,
хотя его интриги и  были  первоначальной  причиной  всех  смут,  я  все-таки
уверен, что он неповинен в убийстве епископа, так как знаю, что один из  его
людей публично протестовал против  этого  злодеяния.  Если  вашей  светлости
угодно, я могу представить этого человека.
   - Угодно ли мне! - воскликнул герцог. - Святой Георгий, да можешь ли ты в
этом сомневаться? Когда же я, даже в порыве  гнева,  бывал  пристрастен  или
несправедлив? Я сам увижусь с королем Франции; я выскажу ему свои  обвинения
и объявлю, какого  желаю  удовлетворения.  Если  он  окажется  невиновным  в
убийстве, ему легко будет загладить другие свои  преступления.  Если  же  он
окажется виновным,  кто  осмелится  сказать,  что  заточение  и  покаяние  в
каком-нибудь отдаленном монастыре не будут  для  него  справедливым  и  даже
милосердным возмездием? Кто  осмелится...  -  добавил  Карл  с  возрастающим
жаром, - кто осмелится назвать несправедливостью кару даже  более  скорую  и
суровую? Веди твоего свидетеля... Мы будем в замке за  час  до  полудня.  Мы
напишем главные условия договора, и горе ему, если он не согласится на  них!
Остальные  будут  зависеть  от  обстоятельств...  Закрываю   совет,   можете
разойтись! Мне надо еще переменить платье, потому что вряд ли будет прилично
предстать в таком виде перед лицом моего всемилостивейшего государя!
   Герцог произнес эти слова с особенно горькой  иронией  и  вышел  из  зала
совета.
   - Теперь судьба Людовика и, что еще важнее, честь  Бургундии  зависят  от
того, как выпадут кости, - сказал д'Эмберкур Кревкеру и де Комину. -  Скорей
отправляйтесь  в  замок,  де  Комин!  Вы  красноречивее  нас  с   Кревкером.
Предупредите Людовика о приближении бури - тогда он будет  знать,  как  себя
вести. Надеюсь, что этот шотландский стрелок не скажет  ничего  такого,  что
могло бы повредить королю, ибо почем знать, какие тайные инструкции ему были
даны.
   - Это юноша смелый, но разумный и сообразительный не по летам,  -  сказал
Кревкер. - В разговоре со мной он был очень сдержан во  всем,  что  касается
короля, которому он  служит.  Думаю,  что  он  будет  так  же  сдержан  и  в
присутствии герцога. Я сейчас отправлюсь за ним и  за  молодой  графиней  де
Круа.
   - Как! Разве графиня здесь? Вы говорили,  что  оставили  ее  в  монастыре
святой Бригитты.
   - Так оно и было, - ответил Кревкер, - но  мне  пришлось  вытребовать  ее
оттуда по приказанию герцога. А так как  она  была  еще  слишком  слаба  для
путешествия, ее пришлось нести на носилках. Она  была  в  страшной  тревоге,
ничего не зная о судьбе своей  родственницы,  графини  Амелины,  а  тут  еще
прибавился страх за свою собственную участь. Да  и  не  мудрено  испугаться!
Ведь она провинилась в нарушении феодальных законов,  спасаясь  бегством  от
своего законного государя. А герцог Карл не такой  человек,  чтобы  простить
нарушение своих прав.
   Известие о том, что молодая графиня в руках герцога  Бургундского,  стало
новым мучительным тернием в душевных терзаниях Людовика. Он знал, что  стоит
ей только рассказать герцогу об интригах, побудивших ее  и  графиню  Амелину
бежать во Францию, и против него всплывут улики, которые  он  думал  скрыть,
покончив с Заметом Мограбином. Он прекрасно понимал, как  сильно  может  ему
повредить это новое доказательство его притязаний на  права  герцога  Карла,
который, конечно, не упустит случая воспользоваться этим предлогом  в  своих
целях.
   Людовик откровенно поделился своими  тревогами  с  сеньором  де  Комином,
проницательность и политическое чутье которого были ему  гораздо  больше  по
душе, чем прямой, воинственный характер Кревкера  и  феодальное  высокомерие
д'Эмберкура.
   - Право, мой друг де Комин, этих закованных в броню солдат с алебардами и
бердышами никогда не следовало бы пускать дальше прихожей  их  государей,  -
говорил Людовик своему будущему историку. - На войне, конечно,  без  них  не
обойтись. Но тот монарх, который думает, что головы их годны  на  что-нибудь
иное, кроме того, чтобы служить наковальнями для неприятельских мечей, похож
на сумасшедшего, подарившего  своей  возлюбленной  вместо  ожерелья  собачий
ошейник. Только таких людей,  как  ты,  Филипп,  людей  с  острым  взглядом,
который не скользит по поверхности, а проникает в глубь вещей, следовало  бы
допускать в совет и в кабинеты государей - нет, больше того: им следовало бы
открывать самые тайные изгибы нашей души.
   Де Комин, сам человек большого  ума,  естественно  был  польщен  похвалой
умнейшего из европейских государей и  не  сумел  скрыть  свое  удовольствие;
Людовик заметил произведенное им впечатление.
   - Как бы я хотел, - продолжал он, - иметь такого слугу или, вернее,  быть
достойным такого слуги, де Комин! Уж конечно, тогда я не попал  бы  в  такое
безвыходное положение... Впрочем, я примирился бы даже  с  моим  положением,
если  бы  сумел  найти  средство  пользоваться  советами   такого   знающего
государственного мужа, как ты.
   На это де Комин ответил, что он всегда готов  служить  по  мере  сил  его
величеству, если только это не будет идти вразрез с  верностью,  которой  он
обязан своему государю, герцогу Карлу Бургундскому.
   - Неужели ты думаешь, что я способен посягнуть на твою верность  герцогу!
- с ужасом воскликнул Людовик. - Увы, разве я сам в эту  минуту  не  страдаю
только потому, что слишком положился на верность своего вассала?  Разве  для
кого-нибудь феодальная верность может быть  священнее,  чем  для  меня,  чья
судьба зависит сейчас исключительно от соблюдения этой верности? Нет, Филипп
де Комин, продолжай служить Карлу Бургундскому, и ты окажешь ему  неоценимую
услугу, помирив его с Людовиком Французским. Ты послужишь этим нам обоим,  и
уж один из нас наверное сумеет тебя отблагодарить. Я слышал, что  жалованье,
которое ты  получаешь  при  здешнем  дворе,  не  больше  жалованья  старшего
сокольничего. Вот как ценят здесь услуги самого мудрого в Европе  советника!
Его приравнивают к человеку, который только кормит и лечит  хищных  птиц,  и
даже ставят ниже его! Но Франция богата, у французского короля много  денег.
Позволь же мне, мой друг, загладить эту вопиющую несправедливость! Кстати, и
средство у меня под рукой - позволь же им воспользоваться!
   С этими словами король достал туго набитый  кошелек  с  деньгами;  но  де
Комин,  который  был  щепетильнее  большинства  придворных  своего  времени,
отклонил подарок, говоря, что он совершенно  удовлетворен  щедростью  своего
законного государя и что никакие подарки  не  могут  усилить  его  искреннее
желание служить его величеству.
   - Странный ты человек! - воскликнул Людовик.  -  Позволь  же  мне  обнять
единственного в наш век умного и неподкупного  царедворца!  Мудрость  дороже
золота, и поверь мне, Филипп, что я больше полагаюсь на твое участие, чем на
помощь тех, кто принял мои подарки.
   Я знаю, что ты не посоветуешь твоему государю употребить во  зло  случай,
который судьба или, вернее, моя собственная глупость дала ему в руки.
   - Употребить во зло - конечно, нет, но воспользоваться им -  без  всякого
сомнения, - ответил историк.
   - Да, но как, в какой мере? - возразил Людовик. - Я не  совсем  выжил  из
ума и не льщу себя надеждой, что мне удастся выбраться отсюда,  не  заплатив
выкупа, но пусть его размеры не  будут  безрассудны,  потому  что  я  всегда
послушен голосу рассудка, будь то в Париже, в Плесси или в Перонне.
   - Однако, с позволения вашего величества, я  должен  заметить,  что  и  в
Париже и в Плесси голос рассудка обычно  звучал  так  тихо,  что  не  всегда
доходил до слуха вашего величества, тогда как в Перонне он гремит, как  сама
Неизбежность, - властно и повелительно.
   - Ты, я вижу, любишь выражаться иносказательно, - ответил Людовик,  не  в
силах подавить свою досаду, - я же человек простой, сеньор де Комин.  Брось,
пожалуйста, твои иносказания и говори прямо! Чего хочет от меня ваш герцог?
   - Я не уполномочен предъявлять  его  претензии,  государь,  -  сказал  де
Комин. - Скоро герцог сам выскажет  их  вашему  величеству,  но  я  угадываю
возможность кое-каких требований, к которым вашему величеству  следовало  бы
быть подготовленным. Вот, например, хотя бы вопрос об окончательной  уступке
городов на Сомме.
   - Я этого ждал, - сказал Людовик.
   - Вам, вероятно, придется отречься от льежцев и Гийома де ла Марка.
   - Отрекаюсь так же охотно, как от ада и сатаны, - сказал Людовик.
   - От вас могут потребовать в виде залогов сдачи некоторых  крепостей  или
чего-нибудь в этом роде - гарантий, что на будущее время Франция  не  станет
сеять смуту среди фламандцев.
   - Это что-то новое, - промолвил Людовик. -  Я  не  слышал,  чтобы  вассал
требовал гарантий от своего государя... Но пусть будет так... Продолжай!
   - Могут потребовать еще  приличных  и  независимых  владений  для  вашего
славного брата - друга и союзника моего государя, - например, Нормандию  или
Шампань.
   Герцог очень привязан ко всей семье вашего отца, государь.
   - Да, клянусь богом, так привязан, что хотел бы всех  его  детей  сделать
королями! - воскликнул Людовик. - Истощился ли наконец запас твоих догадок?
   - Не совсем, - ответил де Комин. - От вас,  ваше  величество,  могут  еще
потребовать, чтобы вы не притесняли  герцога  Бретонского,  как  это  иногда
случалось, и признали бы на будущее время  право  его  и  других  главнейших
ваших вассалов чеканить монету, называться герцогами и  государями  милостью
божьей.
   - Словом, сделать всех моих вассалов королями! Послушайте, сеньор Филипп,
уж не хотите ли вы, чтобы я стал братоубийцей? Помните вы моего брата Карла?
Он умер, как только сделался герцогом Гиеннским. И что же останется  потомку
и  представителю  Карла  Великого,  если  он  раздаст  богатейшие  из  своих
провинций, кроме права помазания в Реймсе да вкушения  трапезы  под  высоким
балдахином?
   - Мы наполовину избавим ваше величество и от этих забот, дав вам товарища
в вашем одиноком величии.  Герцог  Бургундский,  хоть  он  и  не  требует  в
настоящее время титула независимого государя, желал бы,  однако,  избавиться
от некоторых унизительных  для  него  выражений  вассальной  зависимости  от
французской короны,  которые  были  для  него  обязательны.  Он  намерен,  в
подражание императорскому венцу, увенчать свою герцогскую корону державой  -
эмблемой независимости своих владений.
   - А как  смеет  герцог  Бургундский,  верноподданный  вассал  Франции,  -
воскликнул Людовик, вскакивая с места в сильном волнении,  -  как  он  смеет
предъявлять своему господину требования,  за  которые  по  всем  европейским
законам его владения подлежат конфискации?
   - При теперешнем положении вещей было бы весьма затруднительно привести в
исполнение приговор о конфискации, - хладнокровно ответил де Комин. - Вашему
величеству хорошо известно, что феодальные законы устарели и нигде,  даже  в
Германской империи, не соблюдаются с прежней строгостью  и  что  государи  и
вассалы сами стараются, по мере сил и возможности, улаживать  свои  взаимные
отношения. Тайные происки вашего величества в подвластной  герцогу  Фландрии
послужат оправданием моему государю, если бы даже он вздумал  настаивать  на
признании своей независимости,  чтобы  прекратить  дальнейшее  вмешательство
Франции в свои дела.
   - Ах, Комин, Комин, - с  горечью  воскликнул  король,  снова  в  волнении
вскакивая с места и принимаясь шагать по комнате, - какой  это  ужасный  для
меня урок на тему Vae victis!  <Горе  побежденным  (лат.).>  Мне  просто  не
верится, чтобы герцог  стал  настаивать  на  исполнении  всех  этих  тяжелых
условий.
   -  Все-таки  лучше,  чтобы  ваше  величество   были   заранее   к   этому
подготовлены.
   - Но ведь умеренность, умеренность при успехе - никто этого  не  понимает
лучше тебя, де Комин, - необходима для того, кто хочет упрочить за собой все
его выгоды!
   - Не прогневайтесь, ваше  величество,  но  умеренность,  как  я  замечал,
превозносится  обыкновенно   только   проигрывающей   стороной.   Тот,   кто
выигрывает, сообразуется исключительно с  благоразумием,  которое  велит  не
упускать удобный случай.
   - Ну ладно, я об этом подумаю, - сказал король, - но надеюсь  по  крайней
мере, что этим исчерпываются безумные требования герцога?  Дальше,  кажется,
идти некуда... Или есть еще что-нибудь? Вижу по твоим глазам, что есть... Но
что же еще? Чего еще жаждет ваш герцог? Моей  короны?  Но  ведь  она  и  так
потеряет весь свой блеск, если я соглашусь на ваши требования.
   - Ваше величество, - ответил де Комин, - то, что  мне  остается  еще  вам
сказать, наполовину, даже больше чем наполовину зависит от герцога;  тем  не
менее он хотел бы заручиться  одобрением  вашего  величества,  так  как  это
близко касается вас, государь.
   - Черт  возьми!  Что  же  это?  -  с  нетерпением  воскликнул  король.  -
Объяснитесь, сеньор Филипп. Может быть, я должен отдать ему в наложницы  мою
дочь? Или каким еще бесчестьем он хочет покрыть мое имя?
   - Здесь и речи нет о бесчестье, государь:  дело  в  том,  что  ваш  кузен
герцог Орлеанский...
   - А, вот оно что! - воскликнул Людовик. Но де Комин продолжал, не обращая
внимания на то, что его перебили:
   - Герцог Орлеанский увлекся молодой графиней Изабеллой де Круа, и  герцог
Карл, который вполне  одобряет  этот  брак,  желал  бы  заручиться  и  вашим
согласием, государь. Он хочет,  чтобы  ваше  величество  дали  знатной  чете
приданое, которое вместе с состоянием самой графини составило  бы  достойное
владение для сына Франции.
   - Никогда этому не бывать! Никогда! - воскликнул Людовик, вскакивая, не в
силах сдержать страшное волнение, - которое он все  время  подавлял;  теперь
оно прорвалось наружу, несмотря на его всегдашнее самообладание. -  Никогда!
Никогда! Пусть принесут  ножницы  и  срежут  мне  волосы,  как  деревенскому
дураку, на которого я  и  без  того  слишком  похож!  Пусть  сошлют  меня  в
монастырь.., уложат в гроб.., пусть  выжгут  мне  глаза  каленым  железом..,
отравят.., отрубят голову.., пусть делают со мной что хотят, - я не  позволю
герцогу Орлеанскому нарушить слово, данное моей дочери!.. Он ни  на  ком  не
женится, пока она жива!
   - Прежде  чем  так  решительно  восставать  против  этого  брака,  вашему
величеству следовало бы подумать, есть ли у вас возможность помешать ему,  -
сказал де Комин. -  Ни  один  благоразумный  человек  не  станет  удерживать
обрушивающуюся скалу.
   - Да, но человек мужественный может  найти  под  нею  могилу,  -  ответил
Людовик. - Подумай, де Комин, ведь подобный брак - это гибель, это разорение
моего государства! Подумай, ведь у меня только один сын, слабый  ребенок,  и
после него  герцог  Орлеанский  -  ближайший  мой  наследник.  Сама  церковь
согласилась сочетать его и Жанну, и этот союз  счастливо  соединит  интересы
обеих линий моего дома. Вспомни, что этот брак был заветной мечтой всей моей
жизни; я взвесил его со всех сторон, я мечтал о нем дни и ночи,  я  сражался
для него, молился о нем, грешил ради него... Нет, де Комин,  я  не  могу  от
него отказаться. Ты только подумай, де Комин,  подумай  и  пожалей  меня!  Я
уверен, что твой гибкий ум поможет тебе найти  искупительного  агнца  взамен
этой жертвы, потому что, пойми, мой план мне так же  дорог,  как  дорог  был
Аврааму его  единственный  сын.  Пожалей  меня,  Филипп!  Ты  не  можешь  не
понимать, что для человека проницательного, который  смотрит  в  будущее,  в
разрушении созданного им долгими трудами плана  несравненно  больше  горечи,
чем в скоропреходящей печали заурядных людей, стремящихся удовлетворить лишь
мимолетную страсть. Ты умеешь сочувствовать глубокой скорби разбитых надежд,
измене тонко продуманных расчетов - неужели же ты не пожалеешь меня?
   -  Я  сочувствую  вам,  государь,   насколько   мой   долг   перед   моим
повелителем...
   - Не говори мне о нем! Не упоминай его  имени!  -  воскликнул  Людовик  в
порыве искреннего или притворного негодования, заставившего  его,  казалось,
отбросить свою обычную сдержанность.  -  Карл  Бургундский  не  стоит  твоей
привязанности, если  осмеливается  оскорблять  и  бить  своих  советников  и
обзывать мудрейшего и преданнейшего из них позорящей кличкой "Битая башка"!
   Несмотря на весь свой ум, Филипп де  Комин  был  очень  тщеславен.  Слова
короля, как будто забывшего в порыве негодования  всякую  сдержанность,  так
глубоко задели его, что он только и нашелся сказать:
   - "Битая башка"! Невероятно, чтобы герцог мог так называть  меня,  своего
верного слугу, который не расставался с ним с тех пор, как он впервые сел на
коня, да еще при постороннем, при чужестранном монархе. Нет, это невозможно!
   Людовик  сейчас  же  заметил,  какое  он  произвел  впечатление.  Избегая
сочувственного тона, который мог бы  быть  оскорбительным,  и  не  выказывая
участия, которое могло бы показаться притворным,  он  сказал  просто,  но  с
достоинством:
   - Мои несчастья, кажется, заставили меня позабыть о приличиях,  иначе  я,
конечно, никогда не повторил бы при вас слов, которые могут  вас  оскорбить.
Но вы упрекнули меня в том, что я говорю  невероятные  вещи,  и  задели  мою
честь; поэтому, чтобы опровергнуть ваше обвинение, я должен рассказать  вам,
как и при каких обстоятельствах герцог, смеясь  до  слез,  рассказал  мне  о
происшествии, послужившем поводом к унизительной кличке, повторением которой
я не стану вас оскорблять. По словам герцога, дело было так. Однажды,  когда
вы с ним вернулись с охоты, герцог потребовал, чтобы вы сняли с него сапоги.
Заметил ли он по вашему лицу, что вы,  естественно,  были  оскорблены  таким
обращением, право, не знаю, - но только он сейчас же велел вам  сесть  и,  в
свою очередь, оказал вам такую  же  услугу.  Оказать-то  он  ее  оказал,  но
страшно взбесился за то, что вы ее приняли, и, едва стащив с вас один сапог,
тут же принялся бить вас им по голове, пока не избил до крови, приговаривая:
"Это тебе за то, что ты посмел принять подобную услугу от своего  государя!"
С тех пор он и его любимый шут ле Глорье иначе вас не называют,  как  "Битая
башка", и это нелепое прозвище служит герцогу любимым предметом для шуток  и
острот.
   Говоря это, Людовик вдвойне наслаждался: во-первых,  ему  удалось  больно
задеть своего собеседника, - а он любил  доставлять  себе  это  удовольствие
даже тогда, когда у него не было, как в эту  минуту,  намерения  сквитаться;
во-вторых, он открыл в  характере  де  Комина  слабую  струнку,  которую  со
временем мог использовать, чтобы постепенно  отдалить  его  от  Бургундии  и
привлечь на сторону Франции.
   Однако, хотя с той поры  оскорбленный  царедворец  затаил  против  своего
государя глубокую обиду, которая впоследствии заставила его променять службу
Карлу Бургундскому на службу королю Людовику,  пока  он  ограничился  самыми
общими изъявлениями  своих  дружеских  чувств  к  Франции,  настоящий  смысл
которых, как он хорошо понимал, Людовик сумел разгадать.  Конечно,  было  бы
несправедливо чернить память прославленного историка обвинением, что  именно
это было причиной его последующей измены герцогу,  однако  можно  сказать  с
достоверностью, что де Комин вышел от Людовика с  гораздо  более  дружескими
чувствами, чем те, с какими он вошел.
   Он принудил себя рассмеяться над рассказанным Людовиком случаем и сказал:
   - Право, я бы никак не  подумал,  что  герцог  может  так  долго  помнить
подобный вздор. Что-то в этом роде действительно было..,  вашему  величеству
ведь известно пристрастие  герцога  к  грубым  шуткам..,  но  рассказ  очень
преувеличен!.. Не стоит об этом и говорить...
   - И правда, не стоит, - согласился к