прилегающих к  нему  службах  не  было
заметно оживления и суеты, которые  в  те  годы,  когда  и  частные  дома  и
общественные здания были полны слуг, указывали бы на  обилие  постояльцев  и
процветание  дела.  Казалось,  суровый,  мрачный  характер  соседнего  замка
наложил свою печать и на это место, предназначенное, по  тогдашним  обычаям,
для шумных сборищ с обильной выпивкой и хорошим угощением.
   Миновав главный вход и ни с  кем  не  заговаривая,  дядюшка  Пьер  поднял
щеколду одной из боковых дверей и ввел Дорварда в большую комнату, где  ярко
пылал огонь в камине и стоял стол, накрытый для обильного завтрака.
   - Мой куманек обо всем подумал, ничего не забыл, - сказал он, обращаясь к
Дорварду. - Ты, наверно, продрог - вот тебе огонь, обсушись и  погрейся;  ты
голоден - сейчас тебе будет и завтрак.
   Он свистнул, и в дверях показался хозяин  гостиницы,  ответивший  на  его
приветствие низким поклоном  и  ничем  не  обнаруживший  болтливости,  столь
свойственной французским трактирщикам всех времен.
   - Я посылал сюда джентльмена и велел заказать завтрак... Исполнено ли мое
поручение?
   Хозяин ответил новым безмолвным  поклоном  и  стал  торопливо  вносить  и
расставлять на столе разнообразные блюда  прекрасного  завтрака,  ни  единым
словом не заикаясь об их  необыкновенных  достоинствах.  А  между  тем  этот
завтрак, как читатель увидит из следующей главы, стоил  похвал,  на  которые
обыкновенно так щедры болтливые французские трактирщики.

Глава 4

ЗАВТРАК

   Святые небеса! Какие челюсти!
   И что за хлеб!
   "Путешествия Йорика"

   Итак, на долю нашего юного чужестранца выпала такая удача, какой  он  еще
не видывал с минуты вступления на землю древней Галлии  <Галлия  -  название
Франции во времена Древнего Рима.>.
   Завтрак, как мы уже сказали в конце предыдущей главы,  удался  на  славу.
Был тут и знаменитый перигорский пирог, за который истинный любитель  охотно
положил бы свою жизнь, как те гомеровские герои,  которые,  отведав  лотоса,
забывали и родину, и близких,  и  свои  общественные  обязанности  <В  поэме
Гомера  "Одиссея"  рассказывается  о  сказочной  стране  лотофагов,  которые
питались растением - лотосом Путники, попавшие в  эту  страну  и  отведавшие
лотоса, забывали сваю родню.>. Его аппетитно подрумяненная корка  вздымалась
подобно  крепостной  стене  вокруг  богатого  города,  поставленной,   чтобы
охранять его несметные  сокровища.  Было  тут  и  сочное  рагу  с  чесночной
приправой, любимое кушанье гасконцев, которое, однако, признают и шотландцы.
Был великолепный окорок, еще недавно составлявший часть  благородного  вепря
из соседнего Монришарского леса. Белые круглые булочки с румяной коркой были
сами по себе так вкусны, что могли показаться лакомством, если  бы  даже  их
пришлось запивать простой водой. Но на столе, кроме  воды,  красовалась  еще
кожаная фляга почтенных размеров, так называемый "сапожок", вмещавший  около
кварты превосходного вина. Такое обилие  вкусных  блюд  способно  было  и  в
мертвом возбудить аппетит. Поэтому легко себе  представить,  какое  действие
они  произвели  на  здорового  двадцатилетнего  молодца,  который  (уж  если
говорить правду) два последних дня питался только случайно попадавшимися ему
по дороге недозрелыми плодами да небольшим куском ячменного хлеба. Теперь он
первым делом набросился на рагу  и  живо  очистил  все  блюдо;  потом  смело
атаковал величественный пирог и, не теряя  времени,  врезался  в  самую  его
середину. Запивая  каждую  солидную  порцию  стаканчиком  доброго  вина,  он
несколько раз возобновлял свои нападения на блюдо  с  пирогом,  к  изумлению
трактирщика и к удовольствию дядюшки Пьера.
   Этот последний (должно быть, от радости, что ему удалось нечаянно сделать
доброе дело), казалось, от души восхищался аппетитом шотландца; заметив, что
рвение его молодого друга  стало  наконец  ослабевать,  он  приказал  подать
варенье, печенье  и  всевозможные  тонкие  лакомства,  чтобы  возбудить  его
угасающий аппетит. Пока Дорвард насыщался, лицо наблюдавшего за ним  дядюшки
Пьера приняло добродушное и даже благосклонное  выражение,  мало  отвечавшее
его  обычно  насмешливому  и  суровому  виду.  Люди  пожилые  всегда  готовы
сочувствовать радостям молодой жизни, если  только  зависть  или  бесплодное
соперничество не нарушают их душевного равновесия.
   Как ни был Квентин Дорвард поглощен своим приятным занятием, он не мог не
заметить, что лицо его нового  знакомого,  показавшееся  ему  вначале  таким
отталкивающим, теперь, под влиянием выпитого вина,  стало  казаться  гораздо
более  привлекательным.  Поэтому  он  обратился  к  дядюшке  Пьеру  и  самым
дружеским тоном стал упрекать его, что тот все  время  посмеивался  над  его
аппетитом, а сам ни до чего не дотронулся.
   - Я исполняю епитимью <Епитимья - наказание (пост,  длительные  молитвы),
налагаемое церковью за проступки против церковных предписаний.>,  -  отвечал
дядюшка Пьер, - и до самого полудня не могу есть ничего, кроме  засахаренных
фруктов и стакана воды... Скажи, кстати, той особе наверху,  -  добавил  он,
обращаясь к хозяину гостиницы, - чтобы она  принесла  мне  закусить.  Хозяин
вышел, а дядюшка Пьер продолжал:
   Ну, как же, по-твоему, сдержал я свое обещание накормить тебя завтраком?
   - Я в первый раз так славно поел с тех пор, как покинул  Глен-хулакин,  -
отвечал юноша.
   - Глен?.. Как ты сказал? Повтори-ка! Уж  не  собираешься  ли  ты  вызвать
дьявола своими колдовскими словами?
   - Глен-хулакин - название нашего старинного родового поместья, сударь,  -
добродушно ответил Дервард, - и в переводе  на  ваш  язык  означает  "Долина
мошек" Но если вам нравится потешаться над этим названием - смейтесь сколько
угодно: вы ведь купили себе это право.
   - У меня и в мыслях не было тебя обидеть, -  сказал  дядюшка  Пьер.  -  Я
просто  хотел  тебе  объяснить,  раз  мой  завтрак  тебе   понравился,   что
шотландские стрелки королевской гвардии всякий день завтракают так же,  если
не лучше.
   - Это меня не удивляет, - заметил  Дорвард.  -  Воображаю,  какой  у  них
разыгрывается аппетит после ночи, проведенной взаперти в  этих  "ласточкиных
гнездах"!
   - Зато они и удовлетворяют его с избытком, - сказал дядюшка Пьер. - Им не
приходится,  подобно  бургундцам,  выбирать  между  голой  спиной  и  пустым
желудком. Они одеваются, как вельможи, а едят, как аббаты.
   - Тем лучше для них, - заметил Дорвард.
   - Но почему бы тебе самому не стать в их ряды, молодой человек? Я уверен,
что твой дядя мог бы легко тебя устроить на первое освободившееся место.  Да
и я сам, сказать по правде, имею кое-какие связи и мог бы быть тебе полезен.
Надеюсь, ты ездишь верхом не хуже, чем стреляешь из лука?
   - Никто из Дорвардов не уступит любому наезднику,  когда-либо  ставившему
кованый башмак в стальное стремя. Ваше любезное предложение, конечно,  очень
соблазнительно: пища и одежда - вещи, необходимые в жизни; но  люди  с  моим
характером мечтают, видите ли, о почестях, о славе и о военных подвигах. Ваш
же король Людовик - да хранит его господь, ведь он друг и союзник Шотландии!
- заперся в своем замке, на коня садится только  затем,  чтоб  переехать  из
одной крепости в другую, а города и целые провинции приобретает не  славными
битвами, но переговорами да союзами. Ну и пусть...  Только  я  придерживаюсь
мнения Дугласов  <Дугласы  -  знаменитый  в  средние  века  род  шотландских
феодалов,  которые  отличались  воинственностью  и  соперничали  с  королями
Шотландии.>, которые всегда предпочитали открытое поле,  потому  что  больше
любили пение жаворонков, чем писк мышей.
   - Не следует так дерзко судить о действиях государей, молодой человек!  -
строго заметил дядюшка Пьер. - Людовик не хочет зря  проливать  кровь  своих
подданных, но он не трус. Он доказал это в битве при Монлери.
   - Да, но ведь с тех пор прошло двенадцать лет, если не больше, -  ответил
юноша. - Нет, я охотнее служил бы государю, слава которого была  бы  так  же
блестяща, как его щит, и который был бы всегда первым на поле боя.
   - Почему же ты не остался в Брюсселе у герцога Бургундского?  У  него  по
крайней мере ты бы каждый день имел случай переломать себе кости, а если  бы
ты не сумел им воспользоваться, то герцог и  сам  позаботился  бы  об  этом,
особенно если б узнал, что ты отколотил его лесника.
   - Это правда. Что ж, видно, не судьба;  этот  путь  навсегда  закрыт  для
меня, - сказал Квентин.
   - Впрочем, на свете много одержимых, у  которых  молодые  безумцы  всегда
найдут себе дело, - продолжал дядюшка Пьер. - Что ты  скажешь,  например,  о
Гийоме де ла Марке?
   - Как! Об Арденнском Бородатом Вепре? - воскликнул  Дорвард.  -  Об  этом
атамане грабителей и убийц,  готовых  укокошить  первого  встречного,  чтобы
завладеть его плащом, убивающих  безоружных  священников  и  пилигримов  так
спокойно, как если б это были воины и стрелки? Нет, служить ему - значило бы
навеки запятнать герб моего отца!
   - Ну ладно, ладно, горячка, - сказал дядюшка  Пьер.  -  Если  уж  ты  так
щепетилен,  отчего  бы  тебе  не  попытать  счастья   у   молодого   герцога
Гельдернского?
   Вы бы еще сказали - у самого черта! - воскликнул Дорвард. - И как  только
земля его носит, когда его ждут не дождутся в преисподней! Ведь говорят,  он
держит в тюрьме своего родного отца.., и, верите ли, будто он даже осмелился
поднять на него руку...
   Наивный  ужас,  с  которым  молодой  шотландец   отзывался   о   сыновней
неблагодарности  герцога  Гельдернского,  казалось,   немного   смутил   его
собеседника.
   - Ты еще, видно, не знаешь, юнец, как мало значат  узы  крови  у  знатных
людей, - ответил он и, поспешно переходя из чувствительного тона в шутливый,
добавил:
   - Впрочем, если даже допустить,  что  герцог  ударил  отца,  то  отец,  я
ручаюсь, столько раз колотил его в детстве,  что  они  только  свели  старые
счеты.
   - Как вы  можете  так  говорить!  -  воскликнул  шотландец,  вспыхнув  от
негодования. - Стыдно, сударь, в ваши лета позволять  себе  подобные  шутки!
Если даже старый герцог и бил своего сына, так, значит, мало бил, потому что
лучше бы этому сыну умереть под розгами, чем оставаться жить к  стыду  всего
христианского мира!
   - Строго же ты,  как  я  посмотрю,  судишь  государей  и  военачальников!
По-моему, лучшее, что  ты  можешь  сделать,  -  это  поскорее  стать  самому
полководцем: где уж такому мудрецу найти себе достойного вождя!
   - Вы смеетесь надо мной, дядюшка Пьер,  -  ответил  юноша  добродушно.  -
Может быть, вы и правы.  Однако  вы  не  назвали  мне  еще  одного  храброго
предводителя, у которого под  командой  превосходное  войско  и  кому  можно
служить с честью.
   - Я не понимаю, о ком ты говоришь.
   - Да о  том,  кто,  подобно  гробу  Магомета  -  да  будет  проклят  этот
лжепророк! - находится меж двух магнитов, о том, кого нельзя причислить ни к
французам, ни к бургундцам и кто, ловко  удерживая  равновесие  между  ними,
сумел внушить страх двум великим государям и, несмотря на все их могущество,
заставил служить себе.
   - И все-таки я не могу взять в толк, о  ком  ты  говоришь,  -  проговорил
задумчиво дядюшка Пьер.
   - Да о ком же, как не о благородном  Людовике  Люксембургском,  графе  де
Сен-Поль, великом коннетабле Франции, который  во  главе  небольшого  войска
сумел удержать свои владения и теперь так же высоко держит голову, как и сам
король Людовик или герцог Карл!
   О ком же, как не о графе, который, словно мальчик в игре, твердо стоит на
середине доски, тогда как два других качаются, стоя на  ее  концах!  <В  тот
период  Людовику  XI   доставляли   много   затруднений   интриги   Людовика
Люксембургского, графа де Сен-Поля. Добиваясь независимости, граф интриговал
одновременно против Англии, Франции и Бургундии, и, как это часто  случается
с людьми, ведущими вероломную политику, Сен-Поль, пожалованный Людовиком  XI
в 1465 году званием коннетабля, кончил тем, что вооружил против  себя  своих
могущественных соседей, каждому  из  которых  по  очереди  изменял.  Наконец
герцог Бургундский выдал  его  французскому  королю;  его  судили  и  быстро
казнили за измену в декабре 1475 года. (Примеч. автора.)>.
   - Зато падение грозит ему гораздо большей опасностью, чем двум другим,  -
заметил дядюшка Пьер. - Но послушай, мой друг... Ты  считаешь  грабеж  таким
страшным преступлением, а известно ли тебе, что твой тонкий политик граф  де
Сен-Поль первый подал пример,  совершая  грабежи  и  поджоги  в  завоеванных
провинциях, и что до совершенных им постыдных опустошений воевавшие  стороны
всегда щадили сдавшиеся без сопротивления или беззащитные города и селения?
   - Если так, то, клянусь честью, я начинаю думать,  что  все  эти  знатные
господа стоят друг друга и что выбирать между ними - все равно что  выбирать
дерево, на котором тебя  должны  повесить!  Но,  видите  ли,  этот  граф  де
Сен-Поль,  коннетабль  <Коннетабль  -  звание,   соответствующее   должности
главнокомандующего королевской армией;  крупный  феодал,  пожалованный  этим
званием, мог и не занимать должности главнокомандующего.>, владеет  городом,
который носит имя моего покровителя, святого  Квентина  <То  обстоятельство,
что коннетабль владел  городом  Сен-Кантеном,  дало  ему  возможность  вести
сложные  политические  интриги,  за  которые  он  впоследствии  так   дорого
заплатил. (Примеч. автора.)> (здесь шотландец перекрестился), и мне сдается,
что, живи я в этом городе, мой святой, может быть, и обратил бы на меня свое
милостивое внимание, потому что не так уж много носящих это  имя  и  у  него
досуга больше, чем у других ваших святых с известными именами. А теперь он и
думать забыл о бедном Квентине  Дорварде,  своем  духовном  сыне,  иначе  не
оставил бы его на целый день без пищи и на следующее утро не предоставил  бы
его покровительству  святого  Юлиана  и  случайной  любезности  чужестранца,
купленной ценою холодного купания в вашем знаменитом Шере или в одном из его
притоков.
   - Не богохульствуй, приятель, и никогда не делай святых предметом  шутки!
- строго сказал дядюшка Пьер. - Святой Юлиан  -  надежный  покровитель  всех
странников, а святой Квентин сделал для тебя, быть  может,  больше,  чем  ты
полагаешь.
   Пока  он  говорил,  дверь  отворилась  и  в  комнату  вошла  девушка  лет
шестнадцати. Она несла  покрытый  узорчатой  салфеткой  поднос,  на  котором
стояли небольшое блюдо с черносливом, которым всегда славился город  Тур,  и
изящный серебряный кубок чеканной работы -  произведение  мастеров  того  же
города, затмевавших в  этом  тонком  искусстве  мастеров  не  только  других
городов Франции, но даже и других  стран.  Дорвард  невольно  загляделся  на
прекрасный кубок, не думая о том, серебряный он  или  оловянный,  как  и  та
кружка, из которой он пил  и  которая  была  так  хорошо  отполирована,  что
казалась серебряной.
   Однако, случайно взглянув на прислуживавшую юную девушку,  он  сейчас  же
сосредоточил на ней все свое внимание.
   Его сразу поразило ее  прелестное  личико,  обрамленное  густыми  черными
волосами, заплетенными в мелкие косы и перевитыми гирляндой простого  плюща,
как носили шотландские девушки. Правильные черты, темные глаза и  задумчивое
выражение придавали ей сходство с Мельпоменой <Мельпомена - в мифах  древних
греков одна из муз - покровительница трагедии.>, а вспыхивавший по  временам
на лице ее слабый румянец  и  беглая  улыбка,  порхавшая  вокруг  ее  губ  и
мелькавшая во взгляде, позволяли предполагать,  что  ей  не  чуждо  веселье,
хотя, может быть, она и не  часто  бывает  в  веселом  настроении.  Квентину
почудилось, что какое-то затаенное горе накладывает  на  это  красивое  юное
лицо не свойственный молодости отпечаток серьезности;  а  так  как  юноша  с
романтическим воображением всегда скор на заключения, то он  тут  же  решил,
что жизнь прелестной незнакомки связана с какой-то тайной.
   - Это еще что? Что это значит,  Жаклина?  -  сказал  дядюшка  Пьер,  едва
девушка успела войти. - Разве я не  приказал,  чтобы  завтрак  мне  принесла
госпожа Перетта? Черт возьми! Или она слишком хороша, чтобы служить мне?
   -  Тетушка  не  совсем  здорова,  -  ответила   Жаклина   торопливо,   но
почтительно. - Ей нездоровится, и она не выходит из своей комнаты.
   - Если она не выходит, то надеюсь, что  она  никого  и  не  принимает,  -
сказал дядюшка Пьер, выразительно  подчеркивая  слова.  -  Я  vieux  routier
<Стреляный воробей (франц.).>, и меня притворными болезнями не проведешь.
   Жаклина побледнела и задрожала, потому что, надо правду сказать, в тоне и
во взгляде дядюшки Пьера, всегда суровом и насмешливом, было что-то зловещее
и подавляющее,  когда  он  загорался  гневом  или  подозрением.  Этого  было
достаточно, чтобы в  Квентине  тотчас  же  проснулась  рыцарская  любезность
горца. Он поспешил подойти к Жаклине и взял из ее рук  поднос,  который  она
покорно ему отдала, не спуская робкого, тревожного взгляда  с  рассерженного
старика. Трудно было устоять перед  этим  трогательным,  молившим  о  пощаде
взглядом - и  дядюшка  Пьер  смягчился  и  заговорил  не  только  с  меньшим
недовольством, но так приветливо, как только был способен:
   - Я не сержусь на тебя,  Жаклина,  ты  еще  слишком  молода,  чтобы  быть
вероломной и лживой, какой, к сожалению, ты станешь  со  временем,  как  вся
ваша непостоянная порода. Каждый, кто хоть сколько-нибудь пожил на свете, не
может не  согласиться  со  мной  <Одной  из  отличительных  черт  далеко  не
симпатичного характера Людовика,  и  притом  чуть  ли  не  самой  неприятной
чертой,  было  его  презрение  как  к  умственным  способностям,  так  и   к
нравственным   качествам   представительниц   прекрасного   пола.   (Примеч.
автора.)>. Вот и господин шотландский рыцарь скажет тебе то же.
   Жаклина, как бы повинуясь дядюшке Пьеру, взглянула на молодого шотландца;
но, как ни мимолетен был ее взгляд, Дорварду  показалось,  что  он  молил  о
помощи и сочувствии. Поддавшись молодому порыву и следуя с детства  привитой
привычке к рыцарскому преклонению перед женщиной, Квентин поспешил ответить,
что он готов  бросить  перчатку  любому  человеку  одного  с  ним  звания  и
возраста, который осмелится утверждать, будто за такой прелестной внешностью
может скрываться злое и порочное сердце.
   Молодая девушка побледнела как смерть  и  бросила  испуганный  взгляд  на
дядюшку Пьера, на лице которого выходка  молодого  человека  вызвала  только
презрительную улыбку. Между тем Квентин,  который  частенько  рубил  сплеча,
прежде чем успевал обдумать свои слова, спохватился и  вспыхнул  при  мысли,
что его  ответ  мог  быть  принят  за  желание  поломаться  перед  мирным  и
безобидным стариком. Поняв свой промах, молодой человек  решил  в  наказание
себе спокойно вытерпеть смешное положение,  в  которое  попал  по  заслугам.
Покраснев еще больше, он смиренно  подал  дядюшке  Пьеру  поднос  с  кубком,
стараясь улыбкой прикрыть свое замешательство.
   - Ты просто еще молод и глуп, - сказал ему дядюшка Пьер, - и так же плохо
знаешь женщин, как и государей, о которых судишь вкривь и вкось,  тогда  как
сердца их (тут он набожно перекрестился) - в руках божьих.
   - А в чьих  же  руках,  по-вашему,  сердца  женщин?  -  спросил  Квентин,
стараясь  не  поддаваться  невольному  уважению,  которое  внушал  ему  этот
странный человек, и стыдясь признать его превосходство, ибо тот подавлял его
своим небрежно-высокомерным обращением.
   -  Ну,  уж  об  этом  потрудись  справиться  у  кого-нибудь  другого,   -
невозмутимо ответил дядюшка Пьер.
   Этот  новый  отпор,  однако,  не  очень  смутил  Квентина.  "Ведь  не   в
благодарность же за такое пустое одолжение, как завтрак, хоть он и был очень
хорош, я против воли  чувствую  уважение  к  этому  турскому  горожанину!  -
подумал юноша. - Можно приручить сокола или  собаку,  накормив  их,