.>.
   Даже Карл Бургундский, самый вспыльчивый, нетерпеливый и, можно  сказать,
самый безрассудный из всех государей своего времени, почувствовал  себя  как
бы в заколдованном кругу дворцовых  обычаев,  которые  требовали,  чтобы  он
принял Людовика с  глубоким  уважением,  как  своего  сюзерена  и  законного
государя,  оказавшего  ему,  королевскому  вассалу,  высокую   честь   своим
посещением.
   Облаченный в свою герцогскую мантию. Карл сел на коня и  во  главе  самых
знатных  своих  рыцарей   и   дворян   поскакал   навстречу   Людовику   XI.
Сопровождавшая его свита сияла серебром  и  золотом.  В  ту  эпоху  денежные
средства  английского  двора  были  истощены   беспрерывными   междоусобными
войнами, французский же двор отличался необыкновенной скромностью  благодаря
скупости своего короля; таким образом, бургундский двор был первым в  Европе
по богатству и пышности. Cortege <Свита,  кортеж  (франц.).>  Людовика  был,
напротив, чрезвычайно малочислен и по сравнению с  бургундцами  имел  просто
нищенский вид; костюм самого короля, приехавшего в старом, потертом плаще  и
своей всегдашней высокой шляпе, украшенной образками,  делал  этот  контраст
еще более разительным. А  когда  Карл,  в  роскошной  мантии,  с  герцогской
короной на голове, соскочил  со  своего  благородного  скакуна  и  преклонил
колено, чтобы придержать стремя Людовику, сходившему со  смирного  иноходца,
зрелище было почти комическое.
   Встреча двух самодержцев была  настолько  же  полна  любезных  изъявлений
дружбы, насколько лишена искренности.  Но  герцогу  с  его  характером  было
гораздо труднее  придать  необходимую  учтивость  своему  голосу,  словам  и
обращению, тогда как король до того привык ко лжи  и  притворству,  что  они
сделались как бы его второй натурой, так что даже люди, близко его  знавшие,
часто не могли разобрать, что в нем было искренне и что притворно.
   Это свидание, пожалуй, лучше  всего  было  бы  сравнить  (если  бы  такое
сравнение не было недостойно двух столь высоких особ) со встречей  человека,
хорошо знающего  нравы  и  обычаи  собачьей  породы,  с  огромным,  сердитым
дворовым псом, с которым он почему-либо желает подружиться; но  тот  смотрит
на него подозрительно и готов вцепиться при первых признаках  недоверия  или
враждебности с его стороны. Огромный пес  рычит,  щетинит  шерсть  и  скалит
зубы, но не  решается  броситься  на  неизвестного  ему  пришельца,  который
кажется таким доверчивым и безобидным; животное терпит его ласки,  хотя  они
нисколько его не успокаивают, и  только  выжидает  первого  повода,  который
оправдал бы его  в  собственных  глазах,  чтобы  вцепиться  в  горло  своему
непрошеному другу.
   По  взволнованному  голосу,  принужденному  обращению  и  резким  манерам
герцога король, без сомнения, тотчас почувствовал, что  задача,  которую  он
взял на себя, будет не из легких, и, быть может, втайне пожалел, что решился
на этот шаг. Но каяться было поздно, и, так как другого выхода не было,  ему
волей-неволей пришлось прибегнуть к той искусной, неподражаемо ловкой  игре,
в которой он в целом мире не знал себе соперника.
   Король обращался с герцогом  как  человек,  сердце  которого  переполнено
радостью  примирения  со  старым,   испытанным   другом   после   временного
охлаждения, давно минувшего и забытого. Он осыпал себя упреками за  то,  что
давно не сделал этого решительного шага, чтобы таким знаком  своего  полного
доверия к любезному родичу убедить его, что все прошлые недоразумения  ничто
в сравнении с воспоминаниями о преданной  дружбе,  которую  герцог  оказывал
ему, когда Людовик  был  изгнанником  при  жизни  короля,  своего  отца.  Он
вспоминал бургундского герцога Филиппа Доброго (как  называли  отца  герцога
Карла) и приводил примеры его отеческой к себе заботливости и доброты.
   - Мне кажется, кузен, - говорил Людовик, - что ваш отец  почти  не  делал
разницы между мной и вами в своих заботах о нас.  Помню,  однажды,  когда  я
заблудился на охоте, я услышал, вернувшись домой, как герцог бранил  вас  за
то, что вы оставили меня в лесу одного, как будто дело шло  о  вашем  родном
брате, к которому вы выказали недостаточно внимания и заботливости.
   Черты лица герцога Карла были от природы грубы  и  суровы;  но,  когда  в
ответ на любезные слова короля он сделал было попытку улыбнуться,  лицо  его
приняло поистине дьявольское выражение.
   "Король лицемеров, - подумал он. - О, если б только моя  честь  дозволяла
напомнить тебе, как ты отплатил за все  благодеяния,  оказанные  тебе  нашим
домом!".
   - К тому же, - продолжал король, - если бы  узы  дружбы  и  родства  были
недостаточно крепки, чтобы привязать нас друг к другу, любезный  мой  кузен,
нас связывают еще и духовные узы: я ведь  крестный  отец,  вашей  прелестной
дочери Мари, которая мне так же дорога, как и мои собственные дети. А  когда
святые угодники - да будет благословенно их имя! - послали мне дитя, которое
угасло через три месяца, герцог, ваш  батюшка,  был  его  крестным  отцом  и
отпраздновал его рождение с такой пышностью, какой, быть может, я не мог  бы
себе позволить даже в Париже.  Мне  никогда  не  забыть  того  неизгладимого
впечатления, какое произвело  тогда  великодушие  герцога  Филиппа  и  ваше,
любезный брат мой, на разбитое сердце бедного изгнанника!
   -  Ваше  величество,  -  сказал  наконец  герцог  Карл,  принуждая   себя
что-нибудь  ответить  на  любезности  короля,  -  вы   тогда   же   изволили
отблагодарить нас за это ничтожное одолжение в таких выражениях,  которые  с
избытком вознаградили Бургундию за все ее гостеприимство.
   - Я даже помню выражения,  о  которых  вы  говорите,  любезный  кузен,  -
заметил король улыбаясь. - Кажется, я сказал тогда, что за  вашу  доброту  и
дружбу к бедному изгнаннику ему нечего предложить  вам,  кроме  себя,  своей
жены и ребенка... И что же, мне кажется, я в точности сдержал свое слово.
   - Не смею оспаривать того, что вашему  величеству  угодно  утверждать,  -
сказал герцог, - но...
   - Но вам бы хотелось знать, какими делами  я  подтвердил  свое  слово,  -
прервал его Людовик. - Да как же: тело моего  младенца  Иоахима  покоится  в
бургундской земле; сам я нынче  беззаветно  отдался  в  ваши  руки;  что  же
касается моей жены, то, право, любезный братец, я думаю, что, взяв в  расчет
годы, протекшие с того дня, когда я дал свое обещание, вы и сами не  станете
настаивать на точном его исполнении. Жена родилась в день благовещения  (тут
он перекрестился и пробормотал: "Оrа pro nobis" <Молитесь за  нас  (лат.).>)
лет пятьдесят назад, если не больше; впрочем, в настоящее время она недалеко
отсюда - в Реймсе. И, если вы настаиваете на исполнении моего обещания,  она
не замедлит явиться к вашим услугам.
   Как бы ни был герцог возмущен  наглым  лицемерием  Людовика,  пытавшегося
говорить с ним в самом интимном, дружеском тоне, он не мог  не  рассмеяться,
услышав этот оригинальный ответ своего чудака-государя, и смех его был резок
и дик, как и все проявления его чувств. Похохотав дольше и громче,  чем  это
считалось  в  то  время  (да  и  теперь)   уместным   при   описанных   нами
обстоятельствах, он поблагодарил короля в  том  же  тоне  за  оказанную  ему
честь, но решительно отказался от общества королевы и прибавил,  что  охотно
воспользовался бы его предложением, если бы дело шло о его  старшей  дочери,
которая славится своей красотой.
   - Я в восторге, любезный  брат,  -  сказал  король  со  свойственной  ему
загадочной улыбкой, - что ваш милостивый выбор пал не на  меньшую  мою  дочь
Жанну, так как в противном случае вам пришлось бы скрестить копье с  кузеном
Орлеанским. И, случись с кем-нибудь из вас  несчастье,  я  в  обоих  случаях
потерял бы верного друга и преданного родственника.
   - Нет, нет, ваше величество, на этот счет  вы  можете  быть  спокойны,  -
ответил герцог Карл. - Я никогда не стану поперек дороги герцогу Орлеанскому
в его любовных делах. Спорный приз, из-за которого я мог бы преломить  копье
с герцогом Орлеанским, должен быть без всяких изъянов.
   Этот грубый намек на физическое  безобразие  принцессы  Жанны  нимало  не
оскорбил короля. Напротив, он был очень доволен,  что  герцогу  пришлись  по
вкусу его плоские шутки, на которые Людовик  был  великий  мастер,  ибо  они
избавляли его от необходимости прибегать к лицемерно-сентиментальному  тону.
Итак, он поспешил перевести беседу на такую почву, что Карл,  который  никак
не мог войти в роль преданного друга,  примирившегося  со  своим  государем,
причинившим ему столько  зла  и  в  чьей  искренности  он  и  теперь  сильно
сомневался, сразу почувствовал  себя  легко  и  свободно  в  роли  радушного
хозяина, принимающего у  себя  веселого  гостя.  Таким  образом,  недостаток
искренности с обеих  сторон  восполнялся  товарищеским  тоном  двух  веселых
собеседников - тоном, одинаково удобным и  для  герцога  с  его  откровенным
грубым характером, и для Людовика, которому,  как  ни  ловко  разыгрывал  он
всякие роли  в  своих  сношениях  с  людьми,  эта  роль,  по  природной  его
склонности к язвительному и грубому юмору, больше всего подходила.
   По счастью, все время, пока длился пир, устроенный в ратуше для  высокого
гостя, оба государя продолжали беседовать в том же шутливом тоне,  служившем
как бы нейтральной почвой, на которой (как  тотчас  заметил  Людовик)  легче
всего было удерживать герцога Карла в состоянии спокойствия, необходимом для
собственной безопасности Людовика. Правда, короля немного  встревожило,  что
при дворе герцога он встретил многих из самых  знатных  французских  дворян,
которых его собственная строгость или несправедливость обрекла на изгнание и
которые здесь, в Бургундии, занимали  самые  почетные  и  доверенные  места.
Это-то обстоятельство и было, вероятно,  причиной  того,  что,  опасаясь  их
ненависти и мести, король, как мы  уже  упоминали,  обратился  к  герцогу  с
просьбой отвести ему помещение не в городе, а в  самом  замке  или  крепости
<Прибытие трех братьев, принцев Савойских - господина  Ло,  которого  король
долго держал в тюрьме, сира Понсе де  Ривьера  и  сеньора  де  Юрфе  (кстати
говоря, последний из них, как автор романов особого толка, мог бы с  успехом
фигурировать в этом произведении,  если  бы  судьба  эвфуиста  не  послужила
автору некоторым предупреждением), - прибытие всех этих знатных лиц, на коих
красовалась эмблема Бургундии, то есть крест, а именно крест святого Андрея,
внушило Людовику такое подозрение, что  он  весьма  неосторожно  потребовал,
чтобы его поместили в старом Пероннском замке, и тем самым поставил  себя  в
положение настоящего пленника. См. "Мемуары о 1468  годе"  Комина.  (Примеч.
автора)>. На эту просьбу Карл немедленно  дал  свое  согласие,  и  лицо  его
осветилось одной из тех мрачных улыбок, о которых трудно было сказать, добро
или зло они предвещали тому, к кому относились.
   Но когда король в самых осторожных выражениях и небрежно-спокойным тоном,
которым он надеялся вернее усыпить всякие подозрения, спросил, не  могут  ли
шотландские стрелки его гвардии на время его пребывания в замке  занять  там
посты, вместо того чтобы держать караул у  городских  ворот,  как  предложил
герцог, Карл ответил со своей  всегдашней  резкой  манерой  (казавшейся  еще
грознее благодаря его привычке, когда  он  говорил,  или  крутить  усы,  или
играть кинжалом, то слегка вытягивая его из ножен, то вкладывая обратно) :
   - Клянусь святым Мартином, нет, государь! Вы  находитесь  в  лагере  и  в
городе вашего вассала, как меня называют из уважения к вам, ваше величество;
мой замок и мой город - ваши, точно так же как и мои войска. Так не  все  ли
равно, мои ли солдаты или ваши стрелки будут  охранять  безопасность  вашего
величества? Нет, клянусь святым Георгием! Перонна - девственная  крепость  и
никогда не утратит своей репутации  из-за  моей  небрежности.  За  девушками
нужен глаз да глаз, мой царственный кузен, если  мы  хотим,  чтобы  за  ними
сохранилась добрая слава.
   - Конечно, любезный кузен, я вполне с вами согласен, - ответил Людовик, -
тем более что я не менее вас заинтересован в доброй славе  этого  маленького
города, ибо Перонна, как вам известно, принадлежит к числу  тех  городов  по
реке Сомме, которые были отданы моим отцом вашему блаженной памяти покойному
родителю в залог взятой им взаймы суммы денег и, следовательно,  могут  быть
выкуплены  <В  1435  году  Карл  VII,  отец  Людовика  XI,  уступил  герцогу
Бургундскому Филиппу Доброму города по реке Сомме (к  северу  от  Парижа)  -
Сен-Кантен, Бове, Перонну и др., оговорив право  выкупить  их  впоследствии.
Этой ценой Карлу VII удалось добиться того, что Филипп Добрый разорвал  союз
с Англией и перешел на сторону французского короля.  Обладание  городами  по
Сомме было одной из главных целей борьбы Людовика XI и Карла  Смелого.>.  И,
говоря откровенно, я, как, исправный должник, желающий покончить со  всякого
рода обязательствами, отправляясь сюда, захватил с  собой  несколько  мулов,
нагруженных серебром. Полагаю, что этих денег будет достаточно на содержание
по крайней мере в течение трех лет даже вашего поистине королевского двора.
   - Я не возьму ни гроша из этих денег! - отрезал герцог, закручивая усы. -
Срок выкупа давно истек, ваше величество; да, в сущности, и на право  выкупа
ни одна из сторон никогда не смотрела серьезно, так как уступка этих городов
была единственным вознаграждением  моему  отцу  от  Франции  за  то,  что  в
счастливую для вашего дома минуту он согласился не  вспоминать  об  убийстве
моего деда <Имеется  в  виду  коварное  убийство  герцога  Бургундии  Иоанна
Бесстрашного в 1419 году и союз его сына Филиппа Доброго  с  королем  Карлом
VII в 1435 году.> и променять союз с Англией на союз с вашим отцом.  Клянусь
святым Георгием, не случись этого, ваше величество не только бы  не  владели
городами на Сомме, но, пожалуй, не удержали бы  за  собой  даже  городов  за
Луарой! Нет, я не уступлю из них ни одного камня, даже если бы  мог  продать
каждый на вес золота! Благодарение богу и храбрости  моих  предков,  доходов
Бургундии, хотя  она  -  всего  только  герцогство,  вполне  хватает,  чтобы
содержать прилично мой двор, даже когда я принимаю у себя  государя,  и  мне
нет никакой надобности спускать отцовское наследство.
   - Прекрасно, любезный кузен, - ответил  король  своим  прежним  мягким  и
невозмутимым тоном, как будто не замечая резкого  голоса  и  гневных  жестов
герцога Карла. - Я вижу, вы такой друг Франции,  что  не  хотите  расстаться
даже с тем, что ей принадлежит. Но, когда  нам  придется  обсуждать  дело  в
совете, мы возьмем посредника... Что вы скажете, например, о Сен-Поле?
   - Ни Сен-Поль, ни Сен-Пьер и никто из святых во всем календаре не  убедит
меня расстаться с Перонной! - воскликнул герцог Бургундский  <Герцог  делает
вид, что не понял короля: Людовик говорит о коннетабле Сен-Поле, а герцог  о
святом Павле (Сен-Поль) и святом Петре (Сен-Пьер)>.
   - Нет, вы не так меня поняли, - заметил с улыбкой король. -  Я  говорю  о
Людовике Люксембургском, нашем верном коннетабле, графе де Сен-Поле. Клянусь
святой Марией Эмбренской, на нашем совещании недостает только его  головы  -
умнейшей  головы  во  всей  Франции,  которая,  скорее   всего,   могла   бы
восстановить между нами полное согласие.
   -  Клянусь  святым  Георгием  Бургундским!  -  воскликнул  герцог.  -   Я
удивляюсь, как ваше величество может так отзываться  о  коварном  предателе,
изменившем и Франции  и  Бургундии,  о  человеке,  который  всегда  старался
раздувать наши споры с единственной целью разыграть потом  роль  посредника!
Нет, клянусь орденом, который ношу, недолго его  болота  будут  служить  для
него верным убежищем!
   - Не горячитесь, любезный кузен, -  сказал  король  улыбаясь  и,  понизив
голос, добавил:
   - Когда я упомянул о голове коннетабля, говоря о том, что  она  могла  бы
уладить наши маленькие недоразумения, я вовсе  не  имел  в  виду  его  тело,
которое с большим удобством могло бы остаться в Сен-Кантене.
   - Ха-ха-ха! В таком случае я с вами вполне согласен, ваше  величество,  -
ответил Карл с тем же резким хохотом, каким  он  встречал  и  другие  грубые
шутки короля, и прибавил, топнув ногой:
   - Да, в этом смысле голова коннетабля могла бы быть полезна в Перонне!
   Конечно, подобные разговоры, где к смеху и шуткам примешивались намеки на
серьезные  дела,  Людовик  не  вел  беспрерывно;  но  в  продолжение   всего
торжественного обеда и потом, во время свидания с герцогом в его собственных
покоях, Людовик пользовался каждым случаем, чтобы незаметно закинуть  удочку
и коснуться какого-нибудь важного вопроса.
   Вообще  надо  отдать  справедливость  Людовику:  как  ни  опрометчив  был
сделанный им решительный шаг, поставивший его из-за бешеного нрава герцога и
существовавшей между ними непримиримой вражды в  весьма  опасное  положение,
исход которого не только был сомнителен, но мог оказаться роковым, - никогда
еще  кормчий,  очутившись  у  неведомых  берегов,  не  вел  себя  с  большей
осмотрительностью и отвагой. С  поразительным  искусством  и  точностью  он,
казалось, измерял все глубины и отмели настроений и помыслов  своего  врага,
не  обнаруживая  ни  страха,  ни  колебаний,  когда   в   результате   своих
исследований находил больше подводных камней и опасных мелей,  чем  надежных
гаваней.
   Наконец прошел день, столь утомительный для Людовика, который должен  был
все время напрягать свои умственные силы, так как  его  положение  требовало
величайшей бдительности и внимания. Не менее труден был он  и  для  герцога,
принужденного сдерживать порывы своего бешеного нрава, к чему он  совсем  не
привык.
   Но зато, как только Карл,  распростившись  с  королем  по  всем  правилам
этикета, удалился в свои апартаменты, он дал полную волю гневу, который  ему
так долго пришлось подавлять, и, как сострил его шут ле Глорье, ливень самых
отборных ругательств обрушился в этот вечер на голову тех, для кого он вовсе
не был предназначен; приближенным герцога  пришлось  выдержать  целую  бурю,
которая не могла  разразиться  по  адресу  царственного  гостя  даже  в  его
отсутствие, но она бушевала в груди их  господина  с  такой  силой,  что  он
должен был дать ей исход.
   Наконец шуту удалось разогнать  тучи  разными  прибаутками  и  остротами;
герцог принялся хохотать во все горло и  бросил  шуту  золотой,  после  чего
позволил себя раздеть, осушил  огромный  кубок  вина  с  пряностями,  лег  в
постель и крепко уснул.
   Гораздо более достоин внимания вечер, проведенный Людовиком,  ибо  грубые
порывы  необузданных  страстей,  являющиеся  проявлением  животной   стороны
человеческой  природы,  не  могут  заинтересовать  нас   так   сильно,   как
деятельность глубокого и сильного ума.
   Блестящая свита из придворных герцога Карла проводила Людовика вплоть  до
помещения, отведенного ему в Пероннском замке; у входа  в  крепость  сильная
стража из стрелков и других воинов отдала ему честь.
   Когда он сошел с коня, чтобы пройти по подъемному  мосту,  переброшенному
через необыкновенно широкий и глубокий ров, он взглянул на часовых и сказал,
обращаясь к де Комину, сопровождавшему его  вместе  с  другими  бургундскими
рыцарями:
   - И они тоже носят  андреевский  крест,  только  не  такой,  как  у  моих
стрелков.
   - Но они так же готовы умереть, защищая ваше  величество,  -  ответил  де
Комин,  от  чуткого  уха  которого  не  ускользнул   оттенок   беспокойства,
прозвучавший в этих словах. - Они носят андреевский крест  на  золотой  цепи
ордена Золотого Руна, возглавляемого герцогом Бургундским, моим государем.
   - Я знаю, - ответил Людовик, указывая на цепь этого  ордена,  которую  он
надел, чтобы оказать внимание своему хозяину. - Это - одно из  звеньев  цепи
родства и дружбы, связывающей нас с нашим любезным  кузеном.  Мы  братья  по
рыц