Михаилом с нашей рыночной площади, это все равно  что  назвать  черную  кожу
белой кожей теленка!
   - Потише, потише! Тебе  что  за  дело,  если  хозяину  взбрело  в  голову
поживиться дичинкой епископа без  ведома  нашей  хозяйки?  Не  нам  с  тобой
шпионить за ним, - довольно удачно нашелся Петер.
   - Разумеется, нет, братец, - ответил  тот,  -  только  я  никогда  бы  не
подумал, что он, в его  годы,  способен  пускаться  на  такие  дела...  Черт
возьми, однако, какая пугливая козочка! Вишь, как прячется за  чужие  спины,
чтоб ее не сглазили солдаты... Но постой, что это они  собираются  делать  с
бедным старым епископом?
   В эту минуту солдаты де ла Марка  втащили  Льежского  епископа,  Людовика
Бурбона, в зал его собственного дворца. Его растерзанный вид,  всклокоченные
волосы и борода красноречиво говорили о том, как они  с  ним  обращались;  в
насмешку над его высоким  духовным  саном  на  него  было  наскоро  накинуто
епископское облачение. По счастью, как  подумал  Квентин,  графиня  Изабелла
сидела так, что не могла видеть происходившей сцены; увидев  своего  доброго
покровителя в таком ужасном положении, она бы, пожалуй, невольно выдала себя
и погубила все дело. И  молодой  человек  поспешил  стать  перед  ней  таким
образом, чтоб совсем загородить  от  нее  происходившее  и  защитить  ее  от
посторонних взглядов.
   Последовавшая сцена была коротка  и  ужасна.  Когда  несчастного  прелата
подтащили к ногам свирепого вождя, старик, всю жизнь отличавшийся  добрым  и
мягким характером, в эту страшную минуту  выказал  мужество  и  достоинство,
присущие тому высокому роду, из  которого  он  происходил.  Взгляд  его  был
спокоен и решителен; осанка и движения, когда  наконец  грубые  руки  солдат
выпустили его, были исполнены величия венценосца  и  кротости  христианского
мученика. Сам де ла Марк был поражен твердостью своего пленника и,  вспомнив
о благодеяниях, оказанных ему этим человеком, на минуту смутился  и  потупил
глаза, но, осушив залпом большой кубок вина, он снова с дерзким высокомерием
взглянул на несчастного епископа.
   - Людовик Бурбон, - так начал свою речь  свирепый  воин,  сжимая  кулаки,
стискивая зубы и тяжело переводя дух, - я предлагал тебе мою дружбу,  но  ты
отверг ее. Чего бы ты  не  дал  теперь,  чтоб  все  было  иначе!..  Никкель,
приготовься.
   Мясник поднялся с места, взял свой топор и, обойдя  де  ла  Марка  сзади,
стал подле него со своим страшным оружием в поднятой мускулистой руке.
   - Взгляни на этого человека, Людовик Бурбон, - продолжал де ла Марк, -  и
скажи, какие условия ты можешь нам предложить, чтобы спастись в этот грозный
час.
   Епископ  поднял  грустный,  но  бесстрашный  взгляд  на  грязного  слугу,
готового исполнить волю тирана, и с твердостью ответил:
   - Выслушай меня, Гийом де ла Марк, и вы  все,  добрые  люди,  если  здесь
найдется хоть один человек, достойный назваться этим именем,  -  выслушайте,
какие условия я могу предложить этому негодяю. Гийом де ла Марк,  ты  поднял
мятеж в имперском городе, ты силой захватил замок князя Священной Германской
империи, перебил его слуг, разграбил его имущество, оскорбил  его  священную
особу. За это ты подлежишь имперскому суду и заслуживаешь  быть  объявленным
вне закона и стать изгнанником, лишенным всех прав состояния. Но  ты  сделал
не  только  это  -  ты  сделал  больше.  Ты  преступил  не   только   законы
человеческие, за что заслуживаешь человеческой казни, - ты преступил  законы
божеские: ты вломился в храм господень, наложил руки  на  служителя  церкви,
осквернил святилище кровью и грабежом, ты совершил святотатство...
   - Кончил ли ты? - в бешенстве перебил его де ла Марк, топнув ногой.
   - Нет, - ответил прелат, - я еще  не  сказал  тебе  условий,  которых  ты
требовал от меня.
   - Так продолжай, - сказал де ла Марк, - да смотри, чтобы конец понравился
мне больше начала, не то горе твоей седой голове! - И он откинулся на спинку
кресла, заскрежетав зубами, особенно сильно напоминая в  эту  минуту  дикого
зверя, чье имя он носил.
   - Я перечислил  твои  преступления,  -  продолжал  епископ  со  спокойной
решимостью, - теперь выслушай условия, которые я как  милосердный  государь,
как христианин и духовный отец,  забывая  все  личные  обиды  и  прощая  все
оскорбления,  могу  тебе  предложить.  Брось  свой  предводительский   жезл,
распусти войско, освободи пленных, возврати награбленную добычу, раздай свое
имущество тем, кого ты сделал сиротами и вдовами, надень на себя  власяницу,
посыпь голову пеплом, возьми в руку посох и босой ступай в Рим... Мы  же  со
своей  стороны  обещаем  тебе  лично  ходатайствовать   перед   Ратисбонским
имперским сеймом за твою жизнь и перед нашим  святым  отцом  папой  за  твою
грешную душу!
   В то время как Людовик Бурбон произносил свою  речь  таким  повелительным
тоном, словно это он сидел  на  епископском  троне,  а  у  его  ног  валялся
преступник, на коленях вымаливающий прощение, де ла Марк, изумление которого
мало-помалу уступало место бешенству, медленно приподнимался в своем кресле,
и, когда епископ умолк, он только взглянул на Никкеля Блока и  молча  поднял
указательный палец. В тот же миг разбойник нанес удар, как будто на бойне, и
епископ без стона, без крика упал мертвый  к  подножию  собственного  трона.
Льежские горожане, совершенно не подготовленные к такой ужасной  развязке  и
ожидавшие, напротив, что переговоры окончатся мирным  соглашением,  вскочили
со своих мест, как один человек, с громкими криками ужаса и негодования.
   Но громовой голос де ла Марка покрыл весь этот шум.
   - Молчать, вы, льежские свиньи! - крикнул он грозно, потрясая кулаком.  -
Как вы смеете восставать против Дикого Арденнского Вепря! Вам  только  впору
валяться в грязи Мааса! Эй вы, кабанье отродье (кличка,  которой  он  сам  и
многие другие часто  называли  его  солдат),  покажите-ка  ваши  клыки  этим
фламандским свиньям!
   В один миг все солдаты де ла Марка были на ногах; а так  как  они  сидели
вперемежку со своими недавними союзниками, быть может  предвидя  возможность
такого случая, то каждый схватил за шиворот своего ближайшего соседа, и  все
обнажили кинжалы, ярко сверкнувшие при свете месяца и факелов.  Оружие  было
занесено, но никто не наносил удара - может быть, потому,  что  жертвы  были
слишком поражены, чтобы защищаться, а может быть, и потому, что де ла Марк и
не собирался проливать кровь  и  хотел  только  попугать  своих  миролюбивых
союзников.
   Но тут мужество Квентина Дорварда, решительного и смелого не по  летам  и
вдобавок побуждаемого в эту минуту чувством, которое придает человеку силу и
отвагу, дало совершенно неожиданный поворот всему делу. По примеру солдат де
ла Марка Квентин, в свою очередь, бросился на  сына  Дикого  Вепря  -  Карла
Эберсона и, легко одолев его, приставил к его горлу кинжал с громким криком:
   - Так вот какую игру вы затеяли! Тогда и я буду играть!
   - Стой! Стой! - закричал де ла Марк. - Это шутка.., я пошутил! Неужели вы
думаете, что я могу обидеть  моих  добрых  друзей  и  союзников  -  льежских
граждан! Прочь руки, ребята, и по местам!.. Да  убрать  отсюда  эту  падаль,
чуть было не вызвавшую ссору между друзьями, -  добавил  он,  толкнув  ногой
тело епископа. - Выпьем за примирение и зальем вином воспоминание  о  глупой
размолвке!
   Приказание было тотчас исполнено, но горожане и солдаты все  еще  стояли,
нерешительно поглядывая друг на друга, словно сомневались,  друзья  они  или
враги. Квентин Дорвард поспешил воспользоваться этой минутой.
   - Выслушайте меня вы, Гийом де ла Марк, и вы, граждане  Льежа!  -  сказал
он. - А вы, молодой человек, стойте смирно, - добавил Квентин,  обращаясь  к
юноше, сделавшему было попытку вырваться из его рук.  -  Я  не  причиню  вам
вреда, пока не услышу какой-нибудь новой неуместной шутки!
   - Да сам-то ты кто такой, черт тебя побери, - воскликнул изумленный де ла
Марк, - что осмеливаешься ставить условия и брать заложников  в  присутствии
того, кто сам веем приказывает и никому не уступает?
   - Я слуга Людовика, короля  французского,  -  ответил  смело  Квентин,  -
стрелок его шотландской гвардии, как вы могли догадаться по моему  говору  и
костюму. Я прислан сюда, чтобы наблюдать  и  донести  обо  всем,  что  здесь
происходит, королю, и, к удивлению,  вижу,  что  вы  поступаете  скорее  как
язычники, чем как христиане; как безумные, а не  как  люди  в  здравом  уме.
Войско Карла Бургундского не замедлит  выступить  против  вас,  и,  если  вы
рассчитываете на поддержку Франции, вы  должны  вести  себя  иначе.  А  вам,
граждане  Льежа,  мой  совет  разойтись  по  домам.  Того  же,  кто   станет
препятствовать вашему свободному выходу из Шонвальда, я объявлю врагом моего
государя, его величества милостивого короля Франции!
   - Франция и Льеж! Франция и Льеж! - закричали спутники Павийона,  и  крик
этот подхватили многие  другие  горожане,  которые  снова  воспрянули  духом
благодаря смелой речи Квентина.
   - Франция и Льеж! Да здравствует храбрый стрелок! Мы будем жить  и  умрем
вместе с ним!
   Глаза де ла Марка сверкнули, а рука сжала  кинжал,  как  будто  он  хотел
метнуть его в сердце смелого оратора; но, оглянувшись кругом, он  прочел  во
взглядах своих солдат нечто такое, перед чем даже он должен  был  отступить.
Многие из них были французы, и все они знали о поддержке людьми и  деньгами,
которую получал их начальник от французского короля; к тому же  многие  были
возмущены совершенным на их глазах  святотатственным  убийством.  Имя  Карла
Бургундского, который, как  все  знали,  придет  в  сильнейшее  негодование,
услышав о происшествиях этой ночи, прозвучало для них  страшной  угрозой,  а
неосторожность де ла Марка, чуть было не поссорившегося со своими союзниками
и вдобавок готового  возбудить  недовольство  французского  короля,  так  их
встревожила, что с них даже хмель соскочил. Одним словом,  взглянув  вокруг,
де ла Марк убедился, что если бы в настоящую  минуту  он  решился  на  новое
насилие, то не встретил бы поддержки даже со стороны своих солдат;  поэтому,
стараясь придать своему лицу и голосу более мягкое выражение, он заявил, что
если и обидел своих друзей, льежских горожан,  то  сделал  это  без  всякого
умысла,  и  что,  разумеется,  они  вольны  выйти  из  Шонвальда,  когда  им
вздумается, хотя он надеется, что они не откажутся от участия в  празднестве
в  честь  общей  победы.  К  этому  он  добавил  (с  не   свойственной   ему
сдержанностью), что он готов хоть завтра  вступить  в  переговоры  о  дележе
добычи и принятии мер для общей обороны. "Надеюсь, - закончил он свою  речь,
- что господин шотландец, во всяком случае, не откажется принять  участие  в
нашей пирушке в Шонвальде".
   Поблагодарив за оказанную ему честь, молодой шотландец  заявил,  что  его
решение зависит от господина Павийона, к которому,  собственно,  и  направил
его  французский  король,  но  что,  разумеется,  он  воспользуется  случаем
посетить де ла Марка в первый же раз, как господин синдик отправится  в  его
лагерь.
   - Если ваше решение, как вы говорите, зависит  от  меня,  -  поспешил  во
всеуслышание заявить почтенный синдик, - вам  придется  немедленно  оставить
Шонвальд, а если вы намерены вернуться в этот замок не  иначе,  как  в  моем
обществе, то вряд ли вы его скоро увидите.
   Последнюю часть фразы честный  горожанин  пробормотал  вполголоса,  боясь
последствий, которые могли навлечь на него  эти  слова,  если  бы  они  были
услышаны, но все-таки не в силах промолчать.
   - Держитесь поближе ко мне, мои молодцы, храбрые кожевники,  -  обратился
он к своей страже, - и мы постараемся как можно скорее  выбраться  из  этого
разбойничьего вертепа.
   Большинство граждан Льежа, по-видимому, вполне  разделяло  мнение  своего
синдика, и вряд ли они так искренне радовались  тогда,  когда  с  торжеством
входили в Шонвальдский замок, как теперь, когда надеялись выбраться из  него
подобру-поздорову. Они вышли из замка без всякой помехи, и радости  Квентина
не было пределов, когда наконец грозные стены Шонвальда остались позади.
   В первый раз с той минуты, как они вошли в страшный зал, Квентин  решился
спросить графиню, как она себя чувствует.
   - Хорошо, хорошо! - с лихорадочной поспешностью ответила она. - Но,  ради
бога, не останавливайтесь, не спрашивайте!..  Не  будем  терять  времени  на
разговоры... Бежим, бежим!
   Она хотела ускорить шаг, но, если бы Дорвард не поддержал ее,  она  упала
бы от изнеможения. С нежностью матери,  спасающей  своего  ребенка,  молодой
шотландец поднял на руки  драгоценную  ношу,  и  в  ту  минуту,  когда  рука
испуганной Изабеллы, забывшей обо всем,  кроме  желания  спастись,  обвилась
вокруг его шеи, он подумал, что не согласился бы избежать ни  одной  из  тех
опасностей, которым подвергался в эту ночь, если такова была награда.
   Почтенного бургомистра, в свою очередь, поддерживали и  тащили  под  руки
его верный советчик Петер и еще другой из его молодцов.  Так,  задыхаясь  от
быстрого бега, они добрались  до  берега  реки,  встречая  по  дороге  толпы
горожан, горевших нетерпением узнать  подробности  осады  и  удостовериться,
насколько справедливы были уже успевшие распространиться слухи о том,  будто
победители перессорились между собой.
   Наскоро  отвечая  им,  чтобы  удовлетворить   их   любопытство,   беглецы
стараниями Петера и нескольких его товарищей достали наконец лодку  и  таким
образом получили возможность хоть немного отдохнуть, что было необходимо  не
только  Изабелле,  все  еще  лежавшей  почти  без  чувств  на  руках  своего
избавителя, но и почтенному бургомистру, который, поблагодарив в  нескольких
прерывистых  словах  Дорварда,  слишком  занятого  своими   мыслями,   чтобы
отвечать, завел, обращаясь  к  Петеру,  длинную  речь  о  своем  мужестве  и
великодушии, а также и об опасностях, которым он  постоянно  подвергал  себя
из-за своих добродетелей.
   - Ах, Петер, Петер, - говорил жалобным голосом честный бюргер, - если  бы
не мое горячее сердце, разве бы я затеял этот спор о десятине,  которую  все
мои сограждане платят беспрекословно? Если бы не мое храброе  сердце,  разве
бы я попал в эту битву при Сен-Троне, когда какой-то  солдат  столкнул  меня
копьем в грязный ров, откуда, несмотря на все мои усилия, я не мог выбраться
до самого конца сражения? Да и сегодня, Петер, что, как  не  моя  храбрость,
заставила меня надеть эту тесную броню, в которой я бы  непременно  задохся,
если б меня не спас этот молодой человек, умеющий так  прекрасно  драться  и
кому я от всей души желаю успеха... А уж моя  доброта,  Петер,  положительно
сделала меня нищим.., то есть.., я хотел сказать.., могла бы сделать  нищим,
если б я не стоял так крепко на ногах, и одному богу известно,  сколько  еще
бед она на меня навлечет со всеми этими дамами, графинями и их тайнами!  Мне
сдается, Петер, что это может стоить половины моего состояния, да еще головы
в придачу!
   Тут Квентин не мог больше молчать и, обратившись  к  почтенному  синдику,
поспешил  его  уверить,  что  молодая  дама,  которая  находится   под   его
покровительством,  непременно  отблагодарит  и  вознаградит   его   за   все
понесенные им из-за нее убытки и хлопоты.
   - Очень вам благодарен, господин стрелок, очень вам благодарен! - ответил
горожанин.  -  Но  кто  вам  сказал,  позвольте  спросить,   что   я   желаю
вознаграждения за то, что исполнил долг честного человека? Я только  выражаю
свое сожаление по поводу угрожающих мне опасностей и потерь и, надеюсь, имею
право говорить об этом со своим помощником, никого не оскорбляя.
   Из  этих  слов  Квентин  заключил,  что  его  новый  друг  был  из   того
многочисленного рода благодетелей, которые вознаграждают себя за свои добрые
дела бесконечными жалобами, с единственной целью поднять цену оказанных  ими
услуг. Поэтому он благоразумно промолчал и  предоставил  почтенному  синдику
разглагольствовать сколько его душе угодно  и  до  самого  дома  расписывать
опасности и потери, которым его подвергали заботы об  общественном  благе  и
бескорыстная любовь к ближнему.
   А дело было просто в том, что честный  горожанин  решил,  что  он  сделал
большой промах,  позволив  молодому  чужестранцу  разыграть  первую  роль  в
критическую  минуту  в  Шонвальдском  замке.  Правда,  вначале  он  искренне
обрадовался результату вмешательства Квентина,  но,  поразмыслив,  пришел  к
заключению, что это  вмешательство  подрывало  его  собственное  влияние,  и
теперь,  чтобы  поднять  свой  авторитет,  преувеличивал   свои   права   на
благодарность и своей родины и своих друзей, а главное, графини де Круа и ее
молодого защитника.
   Но когда лодка причалила к саду синдика и он с помощью Петера выбрался на
берег, близость домашнего очага, казалось, сразу успокоила  в  нем  зависть,
оскорбленное самолюбие  и  все  горькие  чувства:  так  быстро  недовольный,
мрачный  синдик  превратился  в  честного,  добродушного  и   гостеприимного
хозяина. Он громко позвал Трудхен, которая тотчас явилась на  его  зов,  ибо
страх и тревога изгнали сон из стен Льежа в ту памятную ночь.  Отец  поручил
попечениям  дочери  прелестную  полубесчувственную  незнакомку,  и  Трудхен,
тронутая ее красотой и беспомощностью, принялась ухаживать за  ней  с  чисто
сестринской нежностью и любовью.
   Несмотря на поздний час и видимую усталость  синдика,  Квентину  едва  ли
удалось  бы  отделаться  от  приглашения  распить   с   хозяином   бутылочку
превосходного  старого  вина,  ровесника  Азенкурской  битвы,  если  бы   не
вмешательство хозяйки дома, которую вызвал из ее комнаты громкий голос мужа,
требовавший ключ от погреба. Фрау Павийон была живая,  кругленькая  женщина,
по всей вероятности весьма привлекательная в свое время, но  уже  много  лет
отличавшаяся остреньким  красным  носом,  пронзительным  голосом  и  твердым
убеждением, что, каков бы ни был авторитет почтенного синдика  вне  дома,  у
себя он должен подчиняться строгой домашней дисциплине.
   Как только хозяйка вникла в сущность спора, происходившего между ее мужем
и гостем, она объявила коротко и ясно, что Павийон не только не нуждается  в
подкреплении, но и так уже хватил через край, и, вместо того чтобы,  по  его
требованию,  выбрать  ключ  от  погреба  из  толстой  связки,  висевшей   на
серебряной цепочке у ее пояса,  без  долгих  церемоний  повернулась  к  нему
спиной и повела гостя в отведенную для него чистенькую и  веселую  комнатку,
обставленную такими удобствами, каких Квентин не видывал во всю свою  жизнь,
- настолько богатые фламандцы той эпохи  превосходили  не  только  бедных  и
невежественных шотландцев, но даже самих французов  во  всем,  что  касалось
домашнего уюта.

Глава 23

БЕГСТВО

   И если ты велишь,
   То с кем угодно я бороться буду
   И одержу победу.
   Иди,
   И, вдохновленный вновь, пойду я
   Следом,
   Не знаю для чего.
   "Юлий Цезарь"

   Несмотря на радость, страх, сомнение  и  тревогу,  волновавшие  Квентина,
усталость взяла свое: он уснул как убитый и проснулся  только  на  следующий
день поздно утром, когда к нему в комнату  с  озабоченным  видом  вошел  его
хозяин.
   Он сел у постели гостя и завел  длинную  и  довольно  запутанную  речь  о
семейных обязанностях женатого человека, особенно распространяясь  о  власти
главы дома и о том, что муж обязан выдерживать характер во всех разногласиях
с женой. Квентин слушал с возрастающей тревогой. Ему было небезызвестно, что
мужья, подобно многим воюющим державам, часто стараются  распевать  Те  Deum
<Тебя, господи (славим) (лат.).> с единственной целью скрыть свое поражение.
Поэтому, чтобы  удостовериться,  насколько  его  догадка  близка  к  истине,
Квентин выразил надежду, что "они не обеспокоили своим присутствием  хозяйку
дома".
   - Нет, нет, нисколько! - ответил бургомистр. - Нет женщины, которую  было
бы  труднее  захватить