музыкальной   студии   получил   ожоговую   травму   2-й   степени.
Госпитализирован.   5.   Начальник   караула   2-й   ВПЧ   лейтенант   Гулин
госпитализирован о ожогом сетчатки глаз.

     ДАША МЕТЕЛЬСКАЯ (Рассказывает Ольга)

     Только  что  я прочитала, проглотила  книгу Татьяны Цявловской "Рисунки
Пушкина",  и  мне неожиданно захотелось отвлечься от своего  и так не  очень
связного повествования.
     Сказать, что я люблю Пушкина, -- у  для меня  такая  же  нелепость, как
сказать, что я люблю дышать.  В Ленинграде,  когда  училась, чуть  не каждую
неделю ездила на Черную Речку, бродила вокруг места  дуэли и про себя ревела
белугой. Лучше всех написала  Марина  Цветаева:  "Нас тем  выстрелом  всех в
живот ранили".
     Так отвлечься мне захотелось потому, что я вдруг задумалась над словами
"невольник чести". Многие думают, что это  слова  Лермонтова,  но Цявловская
напоминает,  что он  только  процитировал  самого  Пушкина  из  "Кавказского
пленника": "Невольник чести беспощадной...".
     Пророчество! Оба они были невольниками чести, и оба  погибли в расцвете
лет.
     И  я  вспомнила урок  литературы  в школе,  и  яростные,  со  взаимными
обвинениями и оскорблениями  споры, разгоревшиеся после  пылкого выступления
одной девочки: "Для мировой культуры было  бы замечательно, если бы Пушкин и
Лермонтов не были такими рыцарями. Лучше б они закрыли глаза на оскорбление,
остались живы и написали много новых книг!"
     Больной  вопрос русской литературы! А написал бы  Достоевский  "Братьев
Карамазовых"  и  "Бесов",  если  бы  не  пережил  ожидания смертной казни  и
последующей каторги? А написал бы  Герцен "Былое и думы", не пройди он через
арест и ссылку?
     Мне почему-то кажется, что все было бы не лучше, а хуже.
     И  но только потому, что от судьбы по  уйдешь, и не потому, что великие
писатели редко бывают благополучными людьми (на памяти -- один Гете, и все).
Я  уверена, что, не будь Пушкин и Лермонтов "невольниками чести беспощадной"
и рыцарями без страха и упрека, они, наверное, прожили  бы  много больше, но
они  не были бы Пушкиным и Лермонтовым! Осторожные и осмотрительные, готовые
закрыть глаза на оскорбления, без бунтарского духа и вечно  бушующего огня в
их неистовых душах, они не написали  бы  того,  что  сделало их гениями, они
отодвинули бы от себя не только смерть, но и бессмертие.
     Нет уж,  лучше пусть все будет, как было, пусть отчаянно храбрые, пусть
неистовые,  пусть  --  невольники чести!  Спасибо вам,  что вы  были  именно
такими, что вы не закрывали глаза и до конца оставались самими собой.
     Потерпите "женскую  логику" еще немножко, я ведь об этом не случайно, в
голове у меня был и остается Большой Пожар.
     От  природы  нам  дан  инстинкт  самосохранения:  бойся  неизвестности,
избегай  опасности  --  и  увеличишь  свои шансы остаться в живых. Не  стану
никого осуждать: как  в животном мире,  так  и в человеческом обществе  одни
особи  трусливы,  другие  храбры,  и  раз  это от  природы, то ничего  здесь
поделать нельзя.
     Но я предупреждала, что буду пристрастной.
     Я -- за невольников чести, за безумство храбрых!
     Слово "честь"  у нас  стало каким-то затертым, оно применяется кстати и
некстати, понятие "честь мундира", бывшее  когда-то однозначным,  ныне часто
звучит  иронически,  оно  становится  достоянием фельетонистов, а если  и не
иронически,  то куда  проще и безопаснее высокопарно  призывать бороться  за
честь  коллектива или  фабричной  марки, чем  вступить  и  бой с хулиганами,
издевающимися над женщиной.
     Переберите  в памяти  тех, кто побуждал вас гордиться принадлежностью к
роду человеческому,  и попытайтесь найти среди  них хоть  одного, кто жил по
принципу  "лучше  быть  пять  минут  трусом,  чем всю жизнь  покойником". Не
найдете! Вы вспомните  древнегреческого царя  Леонида  и  Спартака, Джордано
Бруно и  Яна Гуса,  Роберта Скотта  и  Георгия Седова, майора  Гаврилова  из
Брестской крепости  и  обвязавшихся гранатами севастопольских краснофлотцев,
бросавшихся под танки.
     Для  них  всех, как для Пушкина и Лермонтова, личная честь была  дороже
жизни. Став на "пять минут трусом",  каждый из них ее бы продлил, но  сердец
бы они не зажгли.
     Настоящий  человек от труса отличается обостренным  чувством чести -- в
этом мое убеждение.  Будь человек семи  пядей во лбу, занимай он любой пост,
не помянут его добрым словом, если честь для него -- пустой звук.
     Честь -- это никому не позволить плевать тебе в душу.
     Честь --  это не  бросить  товарища  в  беде, если даже ты сам при этом
можешь погибнуть.
     Честь -- это делать добро не только и благоприятных обстоятельствах, но
тогда, когда это опасно.
     Честь --  это чистая совесть, это не покривить душой, когда судьба твоя
висит на волоске.
     Знаете,  что  ответили в блокаду ленинградские пожарные, полумертвые от
голода, холода и усталости, когда их опросили, чего  бы они хотели  за  свой
беспримерный героизм? В один голос: "Рукава!"  Не хлеба, не топлива, не хотя
бы нескольких часов сна -- рукава, которых так не  хватало в  блокаду, чтобы
тушить   пожары.   Для   меня  этот  ответ  звучит  с  такой  же   эпической
торжественностью, как "гвардия умирает, но не сдается!".
     Это и есть настоящая честь мундира.
     Я  вообще  всегда  считаю, что полностью  человек  раскрывается  только
тогда, когда между жизнью и смертью нет отчетливо видимой границы. Вы можете
энать его всю жизнь -- и не познать его, можете видеть считанные минуты -- и
с огромной ясностью понять его сущность.
     Большой Пожар сорвал маски.
     * * *
     Несмотря  на  свое громкое наименование, народный театр  обычно так  же
отличается от  профессионального, как самодеятельный  танцевальный кружок от
ансамбля Игоря Моисеева.  Бывает, конечно,  что над народным  театром  берет
шефство  крупный  завод, и тогда вирастают такое самобытные  коллективы, как
Ташкентский, Воронежской или в Москве на "Трехгорке", но чаще народный театр
-- это кучка энтузиастов самых разных специальностей, объединенных преданной
любовью к сцене  и предоставленных в основном самим себе. Зарплату, и весьма
скромную, в таком театре получает лишь главный режиссер, остальных сцена  не
кормит,  а скорее  разоряет,  потому что  и  декорация, и  костюмы, и всякий
реквизит  добываются и делаются самими  актерами:  один  притащит и сколотит
доски, другой  раздобудет дедовские дореволюционные сапоги и бабушкин салоп,
третья купит отрез и сядет за швейную машинку, четвертая... Подвижники! Весь
день работают у станков  и в учреждениях,  а после  работы  через весь город
едут в театр -- на  читки пьес,  репетиции, спектакли. Люблю этих одержимых!
Побольше бы таких бескорыстно преданных искусству, спорту!
     Поначалу,  когда  Дворец  построили,  народному  театру  по  недосмотру
отвалили  сразу  два  этажа  -- неслыханная  щедрость! Но  едва Новик и  его
подопечные, а их было человек двадцать пять, начали осваивать помещения, как
начальство  спохватилось, и народный театр с каждым месяцем стал терять свою
площадь и сжиматься, как  шагреневая кожа:  десятки  раэного рода учреждений
города рванулись в престижный Дворец.  Сначала  один  из двух  репетиционных
залов  захватил парикмахерский салон  "Несмеяна", потом  три комнаты штурмом
взяло  пошивочное  ателье,  потом  еще  часть  этажа  оторвала   контора  по
кинофикации. В конце  концов Новик сумел  отстоять всего лишь  репетиционный
зал и комнату, где хранился реквизит,  но по привычке эти  этажи, восьмой  и
девятый, в обиходе  так  и называлась  --  народный  театр.  Его сценической
площадкой  стал  небольшой и уютный  зал на сто  пятьдесят мест,  и  там  по
нескольку раз  в месяц актеры демонстрировали  свое  искусство.  Ярких звезд
среди  них не было, но каждый  хорошо помнил и хранил в душе, что именно  из
народных  театров  на  всесоюзную сцену  вышли такие  таланты,  как Лановой,
Саввина, Шмыга... "А вдруг?" -- мечтал каждый.
     Кроме Новика, которого я  уважала за одержимость в бескорыстие, я часто
общалась я с красавицей  Дашей  Метельской, мастером из  "Несмеяны", которая
бредила театром и тратила на его нужды все свои заработки.
     Поразительно забавное существо! Тогда ей было двадцать два года, но она
и сегодня  такая  же: острая  на  язык,  неизменно веселая  и  необыкновенно
румяная, ну просто кровь с молоком, откуда и прозвище -- Клюква, многие даже
не знали,  что ее зовут Дашей.  Такой счастливой  внешности  при  счастливом
характере  я у  женщин не встречала, тысячу раз  видела  Дашу -- тысячу  раз
улыбалась.
     При всей своей влюбленности в театр актрисой Даша была посредственной и
серьезных  драматических  ролей  не  получала,  но комедийные  персонажи  ей
удавались.
     И все  же лучшую свою роль, далеко не комедийную, довелось Даше сыграть
во время Большого Пожара.
     Из  мужчин, которые  вечно  вились  вокруг нее, давая  повод  для  тьмы
сплетен,  Даша  заметно  выделяла троих:  Валерия Грушина, ассистента  моего
бывшего  мужа, Костю Никишова, самого модного в городе закройщика ателье,  и
Борю  Данилина, начинающего  драматурга,  которого  нашел в литобъединении и
привел в театр сам Новик. Однако выходить замуж Даша не торопилась.
     Лучше других я знала Валерия, который часто бывал у нас дома. Он мне, в
общем, нравился:  мастер спорта  по  десятиборью,  а  победами  не  кичился;
красив,  пользуется  успехом,  но  не  дамский  угодник;  остроумен,  но  не
насмешник. Честно говоря,  пользуясь своей дружбой с  Дашей,  я  сводничала,
выставляя Валерия в выгодном свете. Да и смотрелась эта  пара -- все взгляды
приковывала.
     Костя  Никишов  --  модельер,  был настоящим мастером  своего  дела,  с
колоссальной  дамской  клиентурой,  обеспечивающей ему  блестящие заработки.
Уважая Костю за высокое мастерство, я все же относилась к нему с прохладцей:
слишком благополучен и  избалован вниманием. Понимала, что  и благополучие и
внимание  он заслужил своим  талантом, но мужчины, лоснящиеся от  постоянных
удач, были мне не  по душе, я уже давно  научились критически  смотреть и на
своего Сергея, и на ему надобных  баловней судьбы. Костя был совсем неглуп и
-- важное преимущество  перед соперниками! -- свободен в расходах и щедр: ни
Валерию, ни тем более школьному учителю Боре Костины заработки и не снились.
     Хотя  щуплый очкарик  Борис  на  фоне  Валерия  и Кости казался  гадким
утенком, такой знаток женских сердец, как Новик, полагал,  что у его протеже
есть  шанс. Казалось бы, о каком  шансе можно говорить,  если Борис при виде
Даши  немеет  и  становится   беззащитным?  Можно,   утверждал  Новик,  ибо,
во-первых,    беззащитность    трогает    женское    сердце    и   побуждает
покровительствовать,  и,  во-вторых,  Боря  фанатично  предан   театру,  для
которого и муках сочиняет свою вторую пьесу.
     С этой пьесой у Бори были связаны большие надежды. В прошлом году Новик
поставил  его первую пьесу, которая принесла автору сплошные огорчения: мало
того, что  успеха она не имела, так в ней еще не оказалось роли  для Даши --
непростительный  для  драматурга  просчет.  Возмущенная Даша  демонстративно
третировала влюбленного, а когда несчастный взмолился: "Клянусь, Клюква, что
в  следующей пьесе..." -- во всеуслышание его оборвала: "Для  кого Клюква, а
для  тебя -- Клюква  Николаевна!" И только когда  Борис, обмирая  от страха,
прочитал на труппе первый акт новой комедии,  Даша милостиво разрешила вновь
называть себя просто Клюквой -- условно, предупредила она.
     Во Дворце, где все друг друга  знали, с  веселым оживлением  следили за
соперниками, каждый из  которых посвоему завоевывал Дашу: Валерий  отображал
ее  жизнь  и  деятельность на кинопленке, Костя  придумывал для нее модели и
обшивал, а  Боря  сочинял пьесу, где  Даше  предназначалась  главная женская
роль. Остряки  из  фотостудии состряпали смешной фотомонтаж:  Даша  с ведром
клюквы стояла у финиша и наблюдала за скачкой трех лошадей, иа морды которых
были  приклеены  фото  Валерия,  Кости  и  Бори.  Надпись  вопрошала:  "Кому
достанется Клюква?"

     Салон "Несмеяна",  отвоевавший  у  Новика  один  из двух  репетиционных
залов,  находился на  девятом  этаже,  под киностудией.  Если  отвлечься  от
громкого  и не  очень  удачного названия, то салон представлял собой большую
комнату с пятью рабочими креслами вдоль стен, выгороженной кассой,  столиком
маникюрши  да  еще каморкой  уборщицы, занавешенной  шторкой;  для ожидающих
очереди  у дверей  стояли  несколько  стульев;  вешалки в салоне  не было --
раздевались внизу, в гардеробе.
     Несмотря,  однако, да весьма заурядное помещение, "Несмеяна" процветала
благодаря своим мастерам, призерам всевозможных конкурсов, и от  клиенток не
было отбоя.
     В тот вечер судьба привела в "Несмеяну" и одну чрезвычайно важную даму,
жену  директора  крупнейшего  в  городе универмага,  которая  каждую  наделю
причесывалась у Даши. Когда-то  рядовая продавщица, Клавдия Алексеевна,  или
просто  Клавка,  как  ее  между  собой  называли   девушки,  превратилась  в
величественную  матрону, с красивым холеным лицом и пустыми наглыми  глазами
выскочки.  Чаевых она не давала  ни  копейки --  расплачивалась  телефонными
звонками (сапожки, туфли и прочее женское счастье). Даша, со свойственным ей
легкомыслием,  с   одной   стороны,  беззастенчиво   пользовалась  блатом  и
устраивала его  подружкам,  а с другой --  чуть  не  в  открытую презирала и
высмеивала  свою  постоянную  клиентку, напыщенную и  глупую. Но  -- хозяйка
дефицита! В каких только домах ее не принимали -- причем, вполне достойные с
виду люди. Однажды, услышав от Даши, что я "все на свете знаю  про Пушкина",
Клавка и  ко мне в  музей  заявилась --  нахвататься  верхушек и блеснуть  в
"светских гостиных"; с первых же слов я поняла, что о творчестве Пушкина она
не имеет ни малейшего понятия, зато ее крайне интересуют любовники его жены.
Я очень люблю Наталью Николаевну, до нежности, и могу сгрубить, когда ко мне
обращаются за  подобного рода альковными сплетнями. Но сгрубить курице -- не
много чести, и я ей поведала по секрету,  что наукой достоверно выявлен лишь
один  любовник  Натальи Николаевны, государь-император Петр III, которого за
эту измену  и свергла  с  престола  ревнивая  жеиа,  будущая  Екатерина  II.
Ссылаясь  на  источник,  курица  прокудахтала эту сенсацию по  всему городу,
стала  всеобщим посмешищем  и отныне  при встречах  со мной так отворачивала
голову, что был слышен хруст шейных позвонков.
     Много  места этой особе я уделяю  потому, что, во-первых, она доставила
Даше массу неприятностей, и, во-вторых,  именно ее в своем знаменитом очерке
"Человек  в  тельняшке"  журналист  изобразил  "миловидной,  но  беспомощной
женщиной", которую  спас  Чепурин (об  этой истории я еще расскажу). Отдадим
Клавке  должное: именно она первой пожаловалась, что в салопе  запахло дымом
--  единственное,  что  можно  поставить  ей  в  заслугу,  потому  что   все
всполошились,  выключили на  всякий  случай  электроприборы, и  звонок  Веты
Юрочкиной     не     был    для    находившихся    в    "Несмеяне"     столь
неожиданно-ошеломляющим, как для многих других.
     Память у Даши хорошая, она уверена, что сообщение Веты  запомнила почти
слово  в  слово:  "Клюква,  ты?  Это я,  Вета,  у нас  пожар!  На  лифте  не
спускайтесь,  это очень  опасно, и вообще  лифтовые холлы горят... Ты слушай
меня, оповещение  не  сработало, мне еще миого  нужно звонить! Ты  сбегай  и
посмотри, если  правая лестница не горит, то  бегите  вниз, а если горит, то
собери, кого  сможешь  найти, в "Несмеяну", там у вас вода в  кранах! Щели в
дверях забейте, ждите, пожарные уже прибывают!"
     Мудрый Дед, когда я ему читала эти строки и разбирала с ним ситуацию  и
"Несмеяне", вдруг задумался и сказал "Про твою Клюкву я много слышал, на ней
там в самом разе все замкнулось.  Только охаешь и изумляешься ты зря, ничего
такого уж исключительного там  не  случилось,  не Клюква  --  так другая или
другой бы нашелся.  Почему? А потому, что есть, Леля, закон: когда  в  пожар
попадает  группа  людей,  то  есть  не обязательно в  пожар, а  вообще --  в
опасность, то из этих людей вдруг  сам собой появляется, как теперь говорят,
лидер. Закон! Тут бывает такое, что умом никогда не предугадаешь. Помню, как
сейчас,  на  Садовой, дом  24, от  взрыва газа на кухне  квартира  запылала;
гостей --  как селедок в  бочке, а  прихожая  горит,  не выйти.  Знаешь, кто
головы  не потерял?  Четырнадцатилетний  мальчишка, и не хозяев  сын,  а  из
гостей. Посмотрел-посмотрел,  как взрослые заметались,  пригляделся, выломал
забитую на зиму балконную дверь, окрутил вдвое и привязал к перилам бельевую
веревку...  -- словом, спас кучу народа. А  в  другой раз...  Ладно, случаев
тысячи,  а закон один: как в стае вожак, так и у  людей  --  лидер. Заранее,
Леля,   можно    назначить   кого   угодно   --   начальника,   заместителя,
ответственного,   но  сколько  я  помню,   лидером   обычно   становился  не
назначенный, а вытолкнутый наверх обстоятельствами -- самый волевой, храбрый
и  гордый. Может, это и есть то самое чувство чести,  о котором ты написала,
по большому счету оно встречается у одного человека из целой сотни..."
     Так Дед сформулировал то, о чем я только  догадывалась: в экстремальной
ситуации  обязательно  --  закон! --  появляется лидер, "вытолкнутый  наверх
обстоятельствами", самый  волевой, храбрый и с наиболее обостренным чувством
чести.
     Таким лидером стала Даша Метельская.
     Все дальнейшее я восстановила по рассказам очевидцев.
     Пресекая начавшуюся  панику, Даша  схватила первую попавшуюся под  руку
склянку и с силой швырнула ее в стену. Все женщины, а их вместе с  мастерами
в салоне оказалось двенадцать, на миг притихли.
     --  Здесь вам  не кухня,  а парикмахерский салон! -- выкрикнула  Даша и
потрясла ножницами. -- Кто будет орать -- волосы отрежу! Вера, Любка, никого
не выпускать, я быстро, только лестницу посмотрю!
     -- Я выскочила в коридор, -- рассказывала Даша, -- сердце колотится как
сумасшедшее,  кровь будто  кипит --  шутка ли,  пожар!  Вижу,  в центральном
лифтовом  холле  полно дыма, побежала  в правый,  там  поменьше, но тоже  не
очень-то подышишь... Нет, думаю, вниз людей не поведу, бабы ведь, а  вдруг с
кем истерика? Тут вспомнила Вету: собирай, мол, всех в "Несмеяну", где вода.
А  кого всех? Ателье -- рядом, вбегаю, а  там ничего не  знают!  Заведующая,
Анна Ивановна, по телефону хохочет, Костя вокруг платиновой блондинки вьюном
вьется,  выгодная, значит,  патронку на  ее  телеса прикидывает...  Я  Косте
вполголоса, чтоб раньше времени панику не поднимать: подойди, слово скажу. А
блондинка,  надменная такая, лет под сорок, сквозь зубы: "Анна Ивановна, мне
мерку  на  манто  снимают, а тут  какие-то посторонние мастера  отвлекают...
Прощу  не мешать, любезная!" Ах, ты, дрянь, думаю, я ее еще щадить должна...
"А на саван  мерку не хочешь? -- закричала.  -- Анна Ивановна, пожар  у нас!
Костя, бросай, веди  всех в "Несмеяну",  у нас вода!"  Ну, тут визг,  вопли,
Костя  истуканом застыл, губы дрожат: "Ты не шутишь, Клюква?" Я поняла,  что
от  злости  перегнула  палку, и со смехом: "Ой, говорю, бабоньки,  какие  вы
сейчас смешные, глаза выпученные, рты перекошенные, да на  вас, на таких, ни
один мужик и смотреть не захочет!  Подумаешь, не видали мы пожаров, и ну-ка,
с улыбкой -- за мной!" Похватали они что под руки попалось,  материй всяких,
шкурок и привела я их в салон. А тут одна в обмороке лежит, вторая обмирает,
третья  по телефону  "спасите!"  орет, и  всех  заводит до  истерики  твоя "
закадычная  подруга"  Клавка,   визжит,  на  людей  бросается,  Верке   лицо
расцарапала -- она Клавку  в коридор не выпускала. Ну,  думаю, или я ее, или
она всех нас! Схватила  ее за волосы -- и под кран,  голову  холодной  водой
остудила, не жалея. А она: "Хул