ь, что он... что у него времени бы на  ссору с
Мартыновым не осталось. По девичьей логике я предпочла  именно Лермонтова, а
не Пушкина: Лермонтов в любви был несчастлив, а муж первоц  красавицы России
на такую  замухрышку, как я, и походя не взглянул  бы... Впрочем, все девицы
одинаковы: кому из нас в юности не казалось, что мы обладаем неким волшебным
талисманом, делающим  нас всесильными? Талисман-то  был, только волшебства в
нем оказалось  ни на  грош:  простой  самообман  юных самоуверенных дурочек.
Нескоро  мы  сообразили, что  пятиминутное счастье  недорого стоит,  а  пока
поумнели, настоящее, духовное упустили.
     Вот я такая же дурочка была  -- с ветром в голове: сначала о Лермонтове
размечталась, а когда на землю спустилась, Нарцисса за Аполлона приняла...
     Маргарита,  королева  Наваррская,  говорила,  что  после  тридцати  лет
женщине пора менять  эпитет "прекрасная" на  эпитет "добрая". Я бы  к  этому
добавила  --  мудрая,  имея  и виду,  что  выстраданное  понимание жизни  не
променяла  бы на  девичью прелесть. Юный ум слишком подвластен  страстям,  а
страсти плохой помощник  в делах: когда ты пьяна от любви и  видишь будущего
мужа  через брачную  фату -- берегись, подружка, уж не ждет  ли тебя горькое
похмелье!  Недаром  Вольтер  писал,  что  первый  месяц  медовый,  а  второй
полынный.  Лучше  дай себе  срок,  остынь, подожди, пока  голова  перестанет
кружиться  --  и присмотрись:  тот ли  он, каким  в  самую черемуху казался?
Заслуживает ли он такого бесценного дара, как твоя любовь?
     Это теперь я такая умная -- задним числом: десятьдвенадцать лет назад я
рассуждала  по  иному.  Мне и в голову не  приходило, что Вася, готовый ради
минутного свидания со мной неделю  сидеть на  гауптвахте, и есть мой суженый
-- "что нам дано,  то не влечет". Десятьдвенадцать лет назад Вася, родной на
всю оставшуюся жизнь, не  устраивал меня потому, что  за него не  надо  было
бороться.
     Хотела я рассказать,  как  появился Сергей Хорев,  как  вспыхнула  наша
любовь, но не могу, рука не поднимается писать историю своей глупости. Скажу
только, что никто -- ни Вася, ни Дима,  ни Слава -- никто меня не остановил,
не нашлось человека, который бы мне  сказал: "Не торопись, пока слепа! Через
месяц ты  вдруг обнаружишь, что твой любимый не очень умен, через два -- что
он сухой эгоист, а через три, потрясенная, поймешь, что  он совсем не такой,
каким ты себе его выдумала).
     А если бы и нашелся такой человек, поверила бы ему? От любви словами не
отговоришь,  каждому   человеку,  как  охотнику   через   джунгли,   суждено
прорубаться через собственные ошибки...
     И все-таки для того, чтобы окончательно прозреть,  нужно было случиться
Большому Пожару...
     Ладно, пора приступать к делу. Сначала о Зубове.

     Музей  схож  с театром: если  в нем  нет изюминок,  никакая  реклама не
поможет,  зрителей придется затаскивать на  веревке. Поэтому жизнь работника
музея -- это постоянная и изнурительная погоня за изюминками или,  как мы их
называем, "сапогами Петра Великого". Нашему краеведческому музею не очень-то
повезло: великие люди выбирали себе для рождения и проживания  другие места,
особых событий, потрясавших Россию, в нашем городе не происходило, мамонты в
наших  краях  кладбищ  не  устраивали,  Степана Разина он не  заинтересовал,
Емельяна Пугачева тоже, и лишь в Великую Отечественную город набрал  силу --
когда  принял  сотни  эшелонов  с  запада  и  развернул  на  своих  окраинах
заводыарсеналы.
     Так   что  нам  приходилось  лезть  вон  из   кожи,   чтобы  отыскивать
собственные,  местные  "сапоги"  и  завоевать расположение земляков.  Каждый
вновь обнаруженный экспонат вызывал ажиотаж и страстные споры: "сапог али не
сапог"? Раскопанная археологами на территории  области и  реконструированная
стоянка  каменного века  -- определенно, "сапог";  средневековый пергамент с
рисунком крепости, из которой родился город, -- тоже, а вот главный "сапог",
личный  пистолет Пугачева,  оказался  блефом:  специалисты  установили,  что
пистолет был сделан никак не раньше девяностых годов XIX  века, то есть  лет
через  пятнадцать  после казни Пугачева.  Доказать подлинность  исторических
реликвий -- вообще непростое дело, но у нас есть вещи и  безусловные: редкая
утварь русского  средневековья,  копья, мечи и  кольчуги,  пушка  с  ядрами,
произведения искусства  и мебель  XVII-XIX  веков,  автографы  Чайковского и
Римскою-Корсакова, несколько  писем Горького и Шаляпина, книги из библиотеки
Чернышевского, шахматы Алехина и  многое другое. Я уже не говорю о  довольно
богатом архиве, которым мне и приходилось заниматься.
     Пожар возник на пятом этаже и распространялся выше, музей не пострадал,
и свой рассказ с него я начала лишь потому, что в тот злополучный вечер  мне
в музей позвонил Зубов. "Кажись, нашел "сапог", -- с обычным своим сарказмом
сказал  он.  --  Прижизненный  портрет  Екатерины  Второй,  неизвестный,  но
определенно гениальный художник".
     Понять, когда  Зубов шутит, а  когда говорит серьезно, было невозможно,
но он уже не  раз находил для музея интересные вещи,  и я побежала наверх, в
реставрационную мастерскую -- небольшую комнату, которую Зубов выгородил для
себя из выставочного зала. Он сидел за столом и рассматривал в лупу портрет:
Екатерина Вторая в высоком парике, полное розовощекое лицо, надменный взгляд
больших  голубых  глаз...  Явная  и  весьма  посредственная  копия  портрета
императрицы из Петродворца!
     --  Но художник-то  неизвестный,  --  иронически  настаивал  Зубов.  --
Согласен, копия плохая, зато  владелец просит за  нее сущие гроши -- полторы
тысячи.
     Мы  посмеялись  и  перешли на  другие  темы,  ради  чего  Зубов меня  и
пригласил.
     Зубов был одним из интереснейших людей, которых я знала, наверное, даже
самым  интересным. Циничный, злой,  саркастичный, он  наживал себе  врагов с
усердием,  которого ему явно  не хватало  для создания личного благополучия.
Неухоженный  старый  холостяк,  со свалянной бородкой  клинышком, в  которой
вечно  торчали  какие-то  крошки,  с  блеклыми,  иронически  смотревшими  на
собеседника глазами и обмотанным вокруг шеи грязноватым шарфом, он был похож
на  опустившегося  разночинца прошлого  века, да и не  только  внешне,  он и
внутренне был не  от мира сего -- совершенный бессребреник,  у которого  кто
хочешь  мог одолжить  без отдачи десятку, искренне, не показно равнодушный к
чужому мнению о себе и своих работах. В наше время,  когда после аскетизма и
нехваток до- и послевоенного времени  вещи вновь стали играть былую роль, он
в  свои  пятьдесят пять  лет  не обзавелся  даже квартирой -- жил в какой-то
жалкой  комнатенке, где вместо кровати лежал на чурках  матрас, а гардеробом
служили вбитые в стену гвозди; немалые же деньги,  которые Зубов зарабатывал
и не успевал раздать,  уходили на  спиртное -- пил он каждый день, причем не
какую-нибудь  бормотуху, а хороший коньяк.  Совершенно трезвым я его никогда
не видела,  как,  впрочем,  и  по-настоящему  пьяным  --  в он  всегда,  как
говорится, был "на взводе".
     Нынче,  когда  каждый  старается  углубиться   в  свою   специальность,
энциклопедически образованных людей становится все меньше; Зубов  был  одним
из  них. Знал он очень много -- историю и философию, литературу и искусство,
и не  просто знал, а свободно  и  глубоко рассуждал,  как  умели  это делать
когда-то не  скованные программами  старые университетские профессора.  Наши
беседы,  а он  чуть ли  не каждую неделю находил для  них предлог, я  ценила
чрезвычайно и по первому его зову бежала наверх "набираться ума"; иногда мне
казалось, что он не прочь за мной поухаживать, но до  этого, к счастью, дело
не дошло:  как  и  многим  людям  зрелого возраста,  ему  льстило  дружеское
расположение молодой женщины и он, видимо, опасался  его  потерять. Впрочем,
какие-то  женщины,   по  слухам,  у  него  были,  но  не  думаю,  чтобы  они
сколько-нибудь серьезно на него влияли.

     Я  потому столь подробно  рассказываю о  Зубове,  что  ищу разгадку его
смерти в его жизни.
     Разгадка предполагает  загадку: так вот, вся жизнь Зубова была насквозь
загадочной, одни сплошные "почему?".
     Незаурядный  художник  и  выдающийся,  со  всесоюзным именем  эксперт и
реставратор, он не раз получал заманчивые  предложения работать в столице --
и  категорически  их  отклонял.  Загадка?  Его ученики,  молодые  художники,
рассказывали, что Зубов на их глазах за два-три часа писал  отличные пейзажи
-- потом их никто  не видел,  ни до, ни после его смерти. Почему? Почему при
несомненном  уме и таланте  его личная жизнь сложилась  столь  неудачно? Ну,
бывает,  и  очень часто, когда талант попадает  в неблагоприятные условия  и
окружающая посредственность его  душит,  по  про Зубова этого сказать  никак
нельзя: молодежь открыто признавала его метром, начальство, хотя и не любило
за строптивость и непослушание, по  ценило -- в Москву, в Ленинград человека
зовут, а он верен городу;  недругов  было много,  особенно среди  художников
старшего поколения, но помешать Зубову  работать и выставляться они не имели
силы.
     Может, "ищите женщину"? Несчастная любовь?
     Попробую  воспроизвести  один  наш  разговор,  н котором  я  попыталась
кое-что выяснить.
     Зубов. Люди всегда  были рабами условностей, воззрений  своего времени.
Сенека  писал:  "Что  было  пороками, то  теперь  нравы". Если  даже  мораль
меняется, то что говорить о моде?  Древнему римлянину в его тоге и сандалиях
сегодня и десяти шагов не  дали бы пройти по улице, а в средние века вас  бы
сожгли на  костре,  появись  вы на людях в своих джинсах. Вы уже не в первый
раз намекаете,  что  я должен  приобрести новый костюм, поскольку  мой якобы
вышел  из моды.  Между  тем  я привык к нему и  считаю,  что он  превосходно
выполняет свое назначение --  скрывает мою наготу. Таковы  мои  и не слишком
изящные,  но  достаточно прочные ботинки, и  старенькие  часы, которые  идут
точно,  и  все  прочее.  Однажды,  будучи  на рынке, где продавались  разные
товары, Сократ воскликнул: "Сколько есть вещей, без которых можно жить!"
     Я. Вы еще скажете, что готовы, как Диоген, жить в бочке?
     Зубов. А вот этого я не скажу. Я не очень верю в искренность Диогена --
мудрец  просто играл на публику. Лиши его зрителей --  и  он перебрался бы в
приличный дом. Тщеславие,  игра на публику бывают  сильнее  здравого смысла:
ведь  жить  в  бочке  очень неудобно. Но  по  большому  счету древние,  с их
минимумом потребностей, были  куда мудрее нас. Антисфен считал, что в дорогу
нужно запасаться тем, чего не потеряешь даже при кораблекрушении.
     Я. Слова, Алексей Ильич, слова! Ваши любимые древние  даже Сократ, были
семейными людьми,  и часто  довольно  состоятельными.  Я  что-то не припомню
среди них уж очень бедных и целомудренных.
     Зубов. Не спорю, хотя были и такие. Однако,  на  вопрос человека, стоит
ли   ему  жениться,   Сократ  ответил:  "Делай,  что  хочешь  --  все  равно
раскаешься", а Бион сказал: "Уродливая  жена будет тебе наказанием, красивая
--  общим  достоянием"; Пифагор  же  на  вопрос, когда  надобно  влюбляться,
отвечал:  "Всякий  раз,   как  хочешь  обессилеть".  Отсюда  ясно,  что  они
относились к вашей сестре, как к неизбежному  злу, а раз неизбежному -- они,
даже  не  семейные, вовсе  не  были  целомудренными в нашем понимании  этого
слова.  В юности я  знал  одного  воистину  большого  художника, превеликого
сластолюбца, который доказывал, что нет такой женщины, в которую нельзя было
бы  влюбиться.  "Не  верите?  --  говорил  он.-- Тогда  представьте  себя на
необитаемом острове, с ней  вдвоем, и  вы поймете, что  живая женская ножка,
даже и  не  очень  стройная,  куда  более великое произведение, чем  "Спящая
Венера" Джорджоне". Однажды он мне признался, что  по-настоящему гордится не
славой, наградами и званиями, а десятком побед, одержанных  над женщинами  в
молодости. Честно вам скажу, что совершенно его не осуждаю.
     Нет,  человек,  переживший  несчастную  любовь,  вряд ли  стал  бы  так
рассуждать. Тем более Зубов приехал в город совсем молодым человеком и жил в
нем безвыездно, такие вещи не скроешь.
     Что же тогда?
     Я заметила, что  Зубов  избегает  разговоров, связанные  с  войной и  с
успехом его картины "На пенсию?". Первое  меня не удивляло --  мало ли какие
печальные воспоминания могут быть связаны  у человека с  войной;  а  вот его
более  чем  прохладное  отношение  к  успеху  картины  было  мне  совершенно
непонятно.
     Дело в том,  что  я  была убеждена  в  одном:  под  маской равнодушия и
цинизма  Зубов скрывает  сильнейшее и неудовлетворенное  честолюбие.  Именно
честолюбие! Скажи я об этом вслух -- меня бы никто не понял, даже его враги:
Зубов --  и честолюбец? Полная чепуха! Разве может честолюбец  перечеркивать
собственные  этюды,  замазывать  почти  завершенные портреты,  под  которыми
охотно подписался бы любой художник города?
     Но я знала Зубова лучше многих других.
     Когда он закончил "На пенсию?", первой он показал картину мне. По тому,
как он быстро и  глубоко  затягивался сигаретой, я чувствовала его волнение,
но  мне не хотелось обижать его слишком быстрой  и недостаточно  продуманной
реакцией, я  долго стояла и смотрела, пытаясь  поточнее сформулировать  свое
впечатление. Он не  дождался,  ненужно  зевнул  и с  безразличием  в  голосе
спросил: "Ну как, стоит выставлять эгу мазшо?"
     Я совершенно  искренне и,  не  удержавшись, восторженно  ответила,  что
картина превосходна, что особенно  меня поражают глаза  рабочего и  руки  --
таких говорящих глаз и рук я, кажется, у  современных художников не  видела,
что картина чрезвычайно злободневна, успех ей обеспечен и прочее.
     Кажется, Зубов меня слушал с  волнением;  тем  более меня  поразил  его
ответ.
     -- Ольга,  -- сказал он, --  вы  хороший, благожелательный  человек.  К
сожалению, вы ни черта не понимаете в живописи.
     Потом я не  раз пыталась возобновить этот разговор, но тщетно  -- Зубов
либо не отвечал, либо говорил, что ему некогда и прощался.  А когда  картину
снимало телевидение, он сказался больным и не пришел.
     Он явно не любил свой шедевр и нисколько его не ценил!
     А  почему,  я  узнала  после Большого  Пожара,  когда  ко  мне  явилась
неожиданная  гостья. Это была  пожилая  дама-искусствовед,  она  приехала из
Москвы  за  спасенным передвижным фондом Третьяковки и  пришла поблагодарить
меня за содействие. Я ей  рассказала, что видела, потом речь зашла о Зубове,
и тут выяснилось, что они были  коротко знакомы -- учились вместе до войны в
художественном училище.
     И вот что я услышала.
     К  четвертому  курсу  Алексей  Зубов  был  не   просто   многообещающим
художником -- и преподаватели, и  товарищи по учебе единодушно  сходились  в
том,  что ему предстоит блестящее будущее.  В частных коллекциях сохранились
несколько написанных им в то время  портретов, они, как считают специалисты,
не  уступают работам  молодого Серова; самые крупные художники беседовали со
студентом четвертого курса на равных и не считали зазорным  брать от него  в
подарок  наброски и этюды; это был тот редкий случай, когда  люди искусства,
вообще-то не  очень склонные  отдавать  дань  уважения молодости, признавали
несомненный и очень крупный талант.
     И тут  произошло  чрезвычайное происшествие.  С  началом войны студенты
училища,  юноши и многие девушки, решили добровольцами уйти на  фронт. Зубов
отказался. Это было  его право  -- слово "добровольно"  предполагает свободу
воли,  но чрезвычайным  в его  поступке были  во всеуслышание  сказанные  им
слова. Он заявил: из винтовки может стрелять кто угодно, а создавать шедевры
-- один из миллиона,  и жизнь  этого одного нельзя  подвергать  опасности. И
уехал с училищем в эвакуацию, один-единственный юноша среди девушек. Сначала
они относились к нему просто холодно, а потом,  когда на  добровольцев стали
поступать  первые похоронки, Зубову  объявили бойкот:  если раньше его слова
воспринимались   как   высокомерные  и  обидные,  то  теперь   они  казались
кощунственными. С Зубовым  никто не разговаривал,  от него отвернулась  даже
влюбленная в него девушка. Через год ему вручили диплом при полном молчании,
никто  его не поздравил  и не пожал ему  руку,  а когда  он уехал,  никто не
поинтересовался -- куда.
     Кончилась война, бывшие фронтовики  возвращались  и  заканчивали родное
училище;  одни   особых  высот  не  достигли,  другие  становились  крупными
художниками,  и лишь о Зубове  никто ничего не слышал. Потом  узнали, что он
обосновался  в провинции, кого-то учит, что-то пишет, и, человеческое сердце
отходчиво, жалели, что такой талант  не состоялся. Даже то, что со  временем
он  стал  известен  как  незаурядный  эксперт  и  реставратор,  не  изменило
впечатления:  все-таки дар истолкователя  и  реставратора,  даже выдающийся,
нельзя сравнить с талантом творца.
     Вот и все, что я услышала тогда, в больнице. Еще была одна деталь, но о
ней чуть позже.

     Так оно и  получилось: разгадку смерти Зубова  я искала и нашла  в  его
жизни.
     Какая страшная расплата -- за один поступок! "Гений и злодейство -- две
вещи несовместные?" Думаю,  что были гении, не отличавшиеся чистотой нравов,
но не могу припомнить ни одного  воистину  великого творца, который совершил
бы подлость и остался после этого столь же великим  в  памяти  человечества;
сколько я  помню,  бесчестию и  подлости гений  всегда  предпочитал  смерть:
иногда он мог пойти на компромисс, как Галилей, но никогда на злодейство.
     Не знаю, стал ли бы Зубов  гением, да и  то, что он сделал, не назовешь
злодейством;  не мне его  судить -- его осудили  товарищи, живые и  мертвые.
Какой ужасный надлом претерпело его творчество, какой неверной стала кисть в
руках человека, в душе которого вечной занозой засели непростительные слова.
Не  много ли --  за одинединственный  поступок?  Наверное, не много: те, кто
ушел  добровольно,  тоже  совершили  один-единственный  поступок,  и  многие
заплатили за него  жизнью. Теперь мне кажется, что Зубов все отдал бы за то,
чтобы повернуть вспять время и тех слов не произносить.
     Тогда, в больнице, я  возразила собеседнице: а разве "На пенсию?" -- не
яркое свидетельство незаурядного таланта, не возрождение мастера, на котором
вы поставили крест?
     Да,  согласилась  она,   картина  очень  хорошая:   ее  показывали   по
телевидению и,  действительно,  собирались  выдвигать  на  премию.  Но  лишь
несколько человек знали, что это плагиат -- Зубов украл ее у  самого себя! В
юности он написал портрет  неизлечимо  больного скульптора:  его глаза столь
впечатляли, беспомощные руки  творца  были  столь  выразительны,  что родные
боялись показать картину обреченному.
     Тогда я поняла все -- Деду незачем казнить себя за смерть Зубова.

     Как  говорили древние, день  смерти человека  судит  его прожние  годы,
кажется, это изречение  имеет  в  виду смерть мучительную, а  не мгновенную,
которую Плинийстарший полагал  высшим счастьем человеческой жизни,  но Зубов
обрек себя на мучительную.
     Он приучил меня  любить древних авторов за то, что они изначальны: к их
философии  жизни  и  смерти  последующие  умы,  по  его  мнению,  ничего  не
прибавили.  И сегодня,  когда прошло целых  шесть  лет и  поле  воспоминаний
очистилось  от всяких наслоений,  я думаю, что день смерти Зубова был лучшим
днем его жизни.
     Вот как все было.
     Когда пожар начался и стал стремительно распространяться, Зубов побежал
в свою мастерскую к телефону  и вскоре возвратился.  Согласна с Васей --  не
имел  Зубов  права нас обманывать, но  --  вот парадокс!  --  обстоятельства
сложились так, что  именно этот обман и спас  нескольким людям  жизнь. Скажи
тогда Зубов правду  --  и мы заметались бы в поисках спасительного выхода; и
вовсе не обязательно, что мы полезли бы