али на
своих ветвях, как на плечах, ели и сосны, но вспархивал на ветку снегирь или
воробей  -  снег  падал на  землю  тяжелым комом. Старик жмурилась, улыбался
солнцу и снегу. Но  увидел покосившиеся,  почерневшие  заборы, - отвернулся.
Понимал старик  -  от  скота  загораживал  человек  огороды, однако  как  ни
урезонивал себя  -  в сердце стало неуютно:  казалось ему,  что односельчане
нарушили красоту, как-то грубо вклинились в природный строй.
     -  Маленькую, аккуратную огорожу смастерили бы - и  хватит,  - ворчливо
разговаривал старик сам с собой, протискиваясь через узкий проход в сарай. -
Так  нет  же  -  из горбыля метра в  полтора-два наворотят!  Где  тут корове
пройти?  Самолет,  пролетая над Новопашенным,  зацепится.  Почернел  забор -
тюрьма   тюрьмой,  и  выглядывает  из-за  него  или  подсматривает  в  щелку
осторожный хозяин вот с такой собакой: что в мире делается? Тьфу!
     И старик так рассердился на своих, как ему представлялось, скрывающихся
за заборами односельчан, что, взявшись было налаживать сани, бросил, откинул
молоток и сел на пустую бочку. Заболела ушибленная голова.
     -  Все кругом не так, все  не этак,  - горько прошептал он и вспомнил о
сыне. - И с ним не такда не этак. Глупо живет! - произнес он отчаянные слова
и склонил седую голову.
     Вспомнил о поездке  к сыну год или полтора  назад, после которой решил,
что Николай живет неправильно.
     Тогда  старик не хотел ехать - боялся, что сорвется и в открытую осудит
сына за  дурную,  как  ему  представлялось, жизнь, за ложный в ней  путь. Но
Николай однажды забрался к отцу на гору и сказал себе: "Ни шагу отсюда, пока
не увезу это  упрямца и не  покажу ему, как следует жить.  Эх, стыдоба - сын
должен  учить отца!"  И  за два  сыновнего  наступления  несговорчивая  душа
старика устала и уступила:
     - Черт с тобой, - вези!
     Повез  Николай отца в  Иркутск  на "Москвиче".  Старикраза два за  свою
жизнь сиживал в легковом автомобиле и потому долго не мог удобно усесться на
заднем  кожаном  сиденье: то  ему  мнилось,  что  глубоко  утопает или низко
сползает по салисто-гладкому сиденью  - цепко  брался  за  кожу, но ослаблял
руки - не порвать бы такую нежную и, казалось,  тонкую кожу; то у него вдруг
начинало покалывать в  копчике  или  ломило в суставах ног. Он  шевелился  и
кряхтел  и  в  двухчасовой поездке устал, будто  тяжело  отработал день. Сын
сосредоточенно смотрел на уносившуюся за спину дорогу и  уверенно-щеголевато
рулил:  то  на  большой скорости выходил  на поворот, то  впритирку объезжал
переднюю  машину,  то разгонялся на прямой  и  в этот момент  закуривал  или
обращался к отцу. Поведение сына, его широкий затылок, маленькие, прижатые к
вискам уши безмолвно говорили старику: "Смотри, смотри, вот какой я, Николай
Иванович Сухотин,  молодец  -  сильный, умный,  ловкий,  удачливый. Подумай,
достоин ли ты быть моим отцом?"
     Иван  Степанович  хмурился  и, если нечаянно  наталкивался  взглядом на
затылок сына, отворачивался к окну.
     В молчании приехали в город. Не любил старик города: вердое все кругом,
а  земля, мягкая,  пахучая,  родящая, живая, - где она? Куда и  зачем ты  ее
спрятал, человек? - про себя ворчал Иван Степанович, но никогда не говорил о
городе  плохо  вслух: считал, что  не совсем прав, что правда где-то на  дне
лежит, до которого он еще не  добрался, не дотянулся ни  глазом,ни рукой, ни
сердцем.
     Но  более  всего Иван  Степанович  не любил  городские  дома:  высотой,
раскраской кичатся  друг  перед другом, а нет  чтобы  маленький дом  каждому
человеку, чтобы хозяином он в  нем был, - полагалстарик. А тут что же? Живут
люди в стене с дырами - ну, окнами, какая разница, все равно на дыры похожи!
-  по головам друг  у друга ходят, не квартиры, а  камеры - сами  люди  себя
заключили. Хозяев сто, а толкового ни  одного:  грязно во  дворе, мусорно  в
подъезде.  Прошмыгнул человек  по  этой  грязи в свою  камеру и  сидит,  как
зверек, выглядывает: кто бы убрал мусор, подмел, помыл.
     Подъехал  "Москвич"  к  пятиэтажке  -  поморщился  старик и  с  великой
неохотой вылез из машины, уже хотел было заворчать на сына от досады: "Зачем
приволок  меня в такую  даль? Этого пятиэтажного  урода смотреть?  Видывал и
похлеще за свою жизнь". Но весело, приподнято сказал сын:
     - Вот, батя,  здесь я живу. Ты у меня еще ни разу не был, -  никогда-то
тебя не затянешь... Как дом? Бравый?
     Сын стоял подбоченясь, покачивался и весело-задиристо смотрел на отца.
     - Угу, - отозвался Иван Степанович, за  что-то жалея сына, но и досадуя
на него. - Веди в квартиру, что ли:  не на улице же нам торчать, - грубовато
добавил он. Но тут же устыдился и - чтобы спрятать от сына свои глаза - стал
стряхивать с пиджака пылинки.
     В  дверях на пятом  этаже  встретила  Ивана Степановича  Людмила,  жена
Николая,  которую  старик  знавал  подростком  -  она   была  новопашенской,
соседской дочкой, но уже лет десять не появлялась в родных краях.
     Свекор внимательно  на  нее посмотрел:  "Коса толстая  когда-то была, а
теперь какие-то прилизанные волосенки. Раньше светленькое личико было, будто
молоком каждодневно  умывалась,  а теперь  посерела девка, на лбу  появились
какие-то пятнышки,  как кляксы. А баба  она, -  подумал старик,  беспричинно
покашливая,  -  еще  молодая - кажись, чуток за сорок  взяло. И не пьющая, а
глянь-ка - высосаны из нее соки".
     Из своей комнаты вышел внук Александр - парень семнадцати лет, высокий,
шею зачем-то гнул  книзу, будто  боялся задеть головой за низкий потолок или
люстру.  Старик пожал  влажную,  шелковисто-детскую, но  большую руку внука,
учуял от  него терпкий запах табака -  поморщился, хотел было тайком шепнуть
на ухо: "Не ранехонько ли, внук, начал курить?" Но Николай опередил:
     - Саню, батя, малым помнишь. Посмотри, как вымахал. Жердь!
     - Что обзываешься?  -  сказал  Александр  и хотел было скрыться в своей
комнате, в которой звучал магнитофон, но отец остановил:
     - Александр, похвались деду, какую школу ты заканчиваешь.
     - Зачем хвалиться?  - с равнодушием в  лице  и  голосе возразил  сын, и
старику показалось, что  он  сказал  зевая,  с ломотой в  скулах.  - Элитная
школа, что еще?
     -  Слышишь,  дед,   элитная!  -  выставил  Николай  перед  лицом  Ивана
Степановича  палец,  как бы начинаяподсчитывать  достоинства  своего  образа
жизни, достижения. - Александра сразу готовят в университет, - так-то!
     - Не хвались, - сонно произнес Александр и ушел в свою комнату.
     -  Еще  будешь  указывать  взрослым! Сейчас  проверю  дневник, - сказал
Николай Иванович.  Отцу шепнул: - Он у нас хороший парень. ты не смотри, что
мы  немножко  цапаемся.  Дружно  живем. И Дениска у  меня хороший.  Ушел  на
занятия  в танцевальный  ансамбль.  Гордись,  батя,  -  твой  внук  метит  в
университет, а потом.  глядишь, и в академию угодит, попрет по должностям, в
науках или бизнесе, так-то!
     Старик вздохнул:
     - Дай-то Бог.
     Сын подтолкнул отца к кухне:
     - Пойдем перекусим. Людмилочка, у тебя готово?
     "Хоть  ласковым вырос", - подумал старик, но ему стало совестливо перед
самим собой, будто этим "хоть" отказывал сыну в других достоинствах.
     Людмила  пригласила  всех  к столу. Николай Иванович откупорил  бутылку
"Перцовки", но отец решительно отказался пить.
     -  Во - по-сухотински! - гордо сказал Николай Иванович, пряча бутылку в
холодильник. И обратился к Александру, неестествено-вяло водившего вилкой по
сковородке с жареной картошкой: - Наматывай на ус, молодое поколение.
     Александр усмехнулся и сказал, ни на кого не взглянув:
     - Кто не курит и не пьет, тот здоровенький помрет.
     Николай Иванович  увидел  вздрогнувшую  бровь  отца,  его сжатые губы и
услышал его  хотя и  тихий,  но ясно окрашенный вздох  досады  и  страдания.
Старик уже умел  страдать только молча,  как, наверное,  страдают  деревья и
камни.
     Николай Иванович побагровел и сердито сказал сыну:
     -  Дневник посмотрю. Не  дай боже двоек нахватался - всыплю. Ешь и - за
уроки, понял?
     - Слушаюсь, - игриво-бодро ответил Александр.
     И старик  ниже склонил  свою седую жалкую голову. Он понял, что его сын
Николай  и его  внук Александр  находятся  во  вражде. У него  стало  жечь в
сердце. Но еще больнее было  старику понять, что он,  уже не сильный духом и
телом человек, не сможет помочь им - не сможет умягчить сердца родных людей,
чтобы жилось им на земле в радость, в веселие.
     За столом молчали,  и  молчание  становилось неловким. Николай Иванович
прикусил  губу,   мучимый  противоречивыми  чувствами.   Потом   достал   из
холодильника вскрытую "Перцовку" и немного выпил.
     Людмила  была  женщина  простая  и  ясно  не  поняла,  что произошло  с
мужчинами  -  один насупился и молчал,  а другой пил  и тоже  молчал. Она не
знала, как себя вести, что говорить;  она робела смолоду перед  свекром и не
понимала, что являлось для него хорошим, а что плохим.
     - Вы, Иван Степанович,  кушайте что-нибудь  -  с дороги  ведь, -  робко
сказала Людмила.
     Старик поднял на невестку глаза, и она увидела  в них слезы. Беспомощно
посмотрела на мужа и боялась еще раз взглянуть на свекра.
     -  Это,  ребята,  у  меня так, - вымолвил старик, - от старости чего-то
мокнут глаза. Как у  бабы,  - улыбнулся он.- Слышь, Николай, ты меня  поутру
домой утартал бы, что  ли:  тоскливо мне в  городе,  да и  пес  Полкан сидит
голодом, - совсем я запамятовал о нем, когда уезжал. Увезешь, а?
     - Угу, батя.
     И все были рады такого обороту.

12


     - Пожа-а-ар!  -  летела по  Новопашенному  страшная,  рассыпавшаяся  по
улицам и заулкам яркими искрами новость.
     Иван  Степанович жил  в  своих  мыслях и  ему  по-стариковски наивно  и
правдоподобно померещилось,  что  о  пожаре он только  лишь  подумал. Он все
сидел  на  корточках  над  сломанными санями, так  и не начал ремонтировать,
думал о сыне, и неожиданно мысль повернулась к пожару.
     -  Вот так-так: а что  у Кольки горело? -  привстал он и выглянул через
дверной проем на  улицу. - Дача, что ли? Да нет, поди ж ты, ничего у него не
горело. А почему я вдруг о пожаре подумал? Да так мне стало боязно, -  будто
в самом  деле у сына что-то сгорело.  Не дай Боже. Ему и так худо живется на
свете, а  тут еще пожар случился бы... У-у, солнце разошлось! Хороший денек,
братцы вы мои, - разговаривал сам с собой старик. - Не надо пожаров, не надо
ни твари, ни человеку горя - радуйся, радуйся солнцу, окунайся  с головой  в
жизнь.
     И так стало легко, игриво старику, что не удержался и вышел на свет.
     Белые прозрачные облака плыли и клубились над Новопашенным, голубой сок
неба сочился  на его  кипенные сголуба улицы, поля и леса. Вся новопашенская
долина  блистала,  нежилась  и  купалась в  несшихся  из-под  облаков  лучах
ослепительно вспыхивавшего  солнца.  Облака плыли  медленно  и томно,  будто
дремали в  тихом  и теплом небе.  Сопки горели белым  пламенем снега. Старик
жмурился, но улыбался.
     - Пожар, люди, пожар!  - как бритвой, полоснуло по слуху старика, и ему
померещилось, что  голову  обдало  кипятком. Только сейчас  он осознал,  что
где-то случился пожар, что где-то нагрянула беда.
     - Ах, ты,  горе горькое!  - взмахнул  он руками и  припадающей  трусцой
старого, больного человека побежал через двор  на  улицу. Посмотрел в разные
стороны, но не увидел огня и дыма. Мальчик бежал и радостно, ликующе кричал:
     - Пожа-ар!
     Иван Степанович поймал его за рукав телогрейки и строго сказал:
     - Ты  зачем,  оглашенный,  трезвонишь:  какой  такой  пожар?  Где  твои
ошалелые глаза увидели огонь? Нашлепаю по  мягкому  месту, будешь знать, как
баламутить людей.
     - Во-он, дедушка! - рукавицей указал мальчик в сторону горы.
     - Что  "вон"? - вмиг  похолодело  сердце  старика,  и не  сказал  он, а
невнятно пропел отвердевшими губами.
     Разжались онемевшие пальцы  старика  - побежал  освободившийся мальчик.
Иван Степанович не мог взглянуть  на свою  гору - страх, казалось,  окаменил
его.  Ни  о чем не думалось -  только страх стал его телом, мыслью и  душой.
Каким-то  невероятным напряжением воли он  смог приподнять глаза  и увидеть,
понять, осознать - дымит его избушка. Пламя поднялось уже высоко и вздувался
черный, копотный дым.
     - Батюшки! - охнул старик и сорвался с места, напрочь забыл, что бегать
ему с болезнями сердца и почек нельзя, смертельно опасно.
     Споткнулся о корягу - упал, больно ударился, вскочил, но ни глазами, ни
сердцем не видел, не чуял.
     Бежал, бежал.
     Свернув  к  полю,  подскользнулся и  покатился  в овраг. Крутило его по
крутому склону. Потом карабкался к дороге, к своей тропе, бежавшей к подошве
горы.  Погибал его дом, но, понимал, горело не просто строение,  которому  и
так  давно пора было развалиться от ветхости и старости, а словно бы сгорала
надежда старика - надежда на  то, что он где-то может укрыться от тех людей,
которые не понимали  его, не принимали таким, каким он был сотворен и во что
вызрел за всю свою долгую жизнь,  может укрыться от того мира, который он не
мог,  даже здесь в  маленьком,  немноголюдном Новопашенном, хотя бы  чуточку
поправить к лучшему, справедливому, чистому.
     Неумолимое видел  старик - его надежда  горела, укрытие  гибло.  Однако
жизнь  приучила  Ивана  Степановича  к  борьбе.  Борьба  стала  его духовным
инстинктом.  Но сколько капель  силы оставалось в его тщедушном теле,  чтобы
продолжать борьбу? Одна, две?
     -  Не-ет,  братцы! - хрипло говорил старик, выкатываясь из  рытвины  на
ровную снежную бровку  поля, горячо дыша. - Еще могу,  ещ-ще меня  держат  и
несут ноги!
     И уже не бежал старик, а ковылял своими худыми ногами по вязкому снегу,
который, представлялось,  хватал его ступни и голени, тянул к земле, пониже.
Но  старик был упрямым,  он  хотел спасти свою избу,  -  отчаянно боролся  с
противным, постылым снегом.
     Потом  тяжело забирался в  гору, скользил, падал, иссек колени и пальцы
острыми камнями и колючками  веток. И молодыми ногами  резво не  взбежать на
эту крутую гору, а  старику  остается только ползти. Но не полз он, - откуда
силы взялись в  его разрушавшемся от старости  теле? Если не скользил бы, то
только перебежками от куста к кусту взбирался бы; но скользили ноги по снегу
и грязи, а потому приходилось старику идти, склонившись, - и похож он был на
разорванное колесо, и какая-то неведомая сила выкатывала его на макушку.
     Выпрямился Иван Степанович шагах в ста  от своей избы, увидел рухнувшую
крышу  и черные, обвитые  огнем стены.  Понял - поздно. Все,  нет дома, хоть
прокляни весь свет, а дома уже нет как нет!
     Неожиданно слабость подсекла колени старика, словно приглашая присесть,
отдохнуть.  Он повалился  на снег,  охнул -  по сердцу прошла  острая  боль.
Открылся  рот -  то  ли старик  что-то хотел сказать,  то ли  хватал воздух.
Кто-то жарко  и  влажно лизнул губы;  не сразу Иван  Степанович понял, что к
нему подбежал сорвавшийся с цепи Полкан, который  прыгал,  повизгивал, лизал
лицо и руки хозяина.
     Увидел Полкан бегущих из леса  людей - зарычал, ощерил черную пасть, на
загривке шерсть встала иглами.
     Скотник Григорий Новиков замахнулся на  собаку длинной  палкой и ударил
по спине. Полкан  клацнул зубами  и, жалобно скуля,  прилег  возле  хозяина,
понял,  видимо, что против человека  не  пойдешь,  будь что будет.  Григорий
подхватил собаку за задние лапы, раскрутился с ним и крикнул:
     - Разбегайся, честной народ! - и далеко откинул Полкана, который притих
в снегу.
     Над Иваном Степановичем склонились тяжело,  жарко дышавшие  люди -  его
односельчане, его враги и друзья, его сын Николай и  внук Александр. Новиков
нервными пальцами расстегивал на  старике  рубашку, но у него не получалось.
Иван Пелифанов оттолкнул скотника и крикнул:
     - Разрывай, дурила! Задыхается дед Иван. А ну уйди! - И располосовал на
груди старика рубашку - ягодами посыпались на снег пуговицы.
     Люди стояли растерянными - толком  не знали,  что  делать,  как  помочь
умиравшему Ивану Степановичу. Новиков хрипел:
     - Качай грудь у деда Ивана - помирает мужик! Спасайте!
     - Что, идол, орешь? - за круг людей отодвинула Григория грозная, полная
Галина Селиванова. - Нести  надо Ивана Степановича вниз. Берем да полегоньку
понесем. Ну!
     Сухотин очнулся,  открыл тяжелые  влажные глаза и, словно сквозь туман,
увидел земляков:
     - А-а, тут вы. Думал, не поможете, а - вон что. Спасибо. Изба что, все?
Пожар кончился? Дайте гляну на прощание - верно, не свидимся больше.
     Расступились новопашенцы,  сын  бережно приподнял голову  отца.  Глянул
старик и крепко - на сколько мог - зажмурился. Избы уже не было, а лежали на
черной земле черные останки,  как кости. Еще дымили и тлели обугленные доски
и бревна,  торчала, как ствол дерева без кроны,  печная труба и дымила. Иван
Степанович застонал.
     - Что ты, отец? - шепнул сын старику. - Теперь уже все - не вернешь. Не
надо горевать.
     - Ты, Николай,  подпалил? - тихо спросил отец у сына.  - Скажи честно -
все пойму.
     - Что ты, отец... - растерялся Николай Иванович и отвел глаза.
     -  Не он, дед  Иван,  -  склонился  над  стариком Новиков. - А вон  тот
охломон, Витька Потапов. Иди сюда! - строго велел он низкорослому подростку,
который плакал поодаль.
     Подросток  с  покорно  склоненной  головой  подошел  на  зов и заплакал
жалостливо и громко.
     Григорий строго сказал:
     - Смотри нам в глаза и говори: ты подпалил? Ну! Не нюнь!
     Но он стал плакать громче, ожесточенно тер глаза кулаками и не отвечал.
     - У-у,  молчишь. Сегодня  отец  с тебя  шкуру  сдерет,  - замахнулся на
Витьку скотник, но не ударил, лишь по  затылку скользнул ладонью и скинул на
снег  шапку.  -  Коли молчишь,  так я расскажу. Увидел я, дед Иван, пожар на
горе  и скачками прибежал  сюда.  А на  меня с  крутизны,  вон  той,  что за
березняком, этот  обомот  катится. Схватил  я  его за  шиворот... Я  хотя  и
пьяница горький, а голова у  меня варит! -  подмигнул он  собравшимся. - Мне
следователем работать бы, а не скотником... ну, да ладно!
     - Ты,  Григорий, умный  мужик, я  знаю, -  сказал  ему Иван  Степанович
тусклым  голосом, пытаясь  подмигнуть. - Ты еще сможешь  взять себя в руки -
какие твои годы!
     - Да,  дед Иван,  надо пожить по-человечески - всю  водку все  равно не
перепьешь... Ну, так вот: сцапал я  этого сорванца за воротник, так прямиком
в лоб сказал, видит Бог, что наугад: "Ты поджег? Говри, а то буду бить!" Вот
удивился я, когда он занюнил: "Я, дядя Гриша, поджег". Что да как, спрашиваю
у него. А вот  как: шарамыжничал возле Новопашенного да  набрел  на избушку.
Стук в оконце - молчок. Только  пес брешет. Подождал, осмотрелся  - ни души.
Выдавил стекло да нырнул внутрь.  То да се, а потом ухватился за керосиновую
лампу,  - хорошая игрушка. Нечаянно  опрокинул, керосин разлился по  столу и
полу,  а в  руках  -  зажженная  спичка. Ка-ак  полыхнуло. Руки  опалил,  но
выпрыгнул в окно. С испугу не туда рванул,  поблудил по лесу. Потом выбрался
на откос и - прямиком в мои руки.
     Старик  попросил, чтобы к нему подвели подростка. Слабой дрожащей рукой
нашел в кармане карамель в фантике.
     -  На,  дружок,   -  протянул  Витьке,  который  тер  глаза  кулаком  и
мучительно-неестественно плакал;  увидел конфету - замолчал. Иван Степанович
шепнул, задыхаясь: - Прости, малец, другого гостинца нету. Возьми, что ли. А
избу спалил -  спасибо, родимый:  давно  было  пора. Понять я не  мог своими
засохшими  мозгами,  что помеха она мне. От  людей, как заяц,  бежал, а Бог,
видишь ли, по-своему постановил: с людями мыкался всю  жизнь, с людями рядом
и помирай. И нечего чудить... правильно, Коля? Вот сейчас до чего додумался.
Э-э,  что уж там, честно скажу,люди добрые:  давно  и  сильно хотел  к  вам,
поближе, да сердце сопротивлял