тебе  пробудилась  совесть?
Наивный теленок! Ты  поживешь на свете еще лет десять-пятнадцать и с горечью
поймешь, убедишься, что  совесть, благородство и другая  чепуха - всего лишь
темы для  умных, хитрых  разговоров, и ведут их  чаще  всего те,  кто  хочет
отхватить от жизни самый большой лакомый кусок, обманывая этими  разговорами
бдительность других, таких телят, как ты. Так  было и будет. На том стояла и
будет стоять жизнь - настоящая, не придуманная.
     - Врешь, Коровкин.
     - Нет, не вру.
     Прапорщик близко склонил к Василию свое подрагивающее улыбкой лицо:
     - Возьми деньги, Василий.
     - Нет, не возьму. Знаешь, Коровкин, что я сейчас сделаю?
     - Что? - вытянулся прапорщик.
     - Пойду в казарму кребятам и все про нас с тобой расскажу.
     Коровкин  молча   смотрел  на   Василия.   А   Василий,  прижмурившись,
всматривался  в  неясную  заснеженную даль  улицы,  по  которой к  нему  шла
Александра.
     - Вернулась, - сказал он. - Переживает.
     - Что? - робко спросил Коровкин, пытаясь заглянуть в глаза Василия.
     Но он не ответил - пошел навстречу Александре.























СМЕРТЬ-КОПЕЙКА


     Лет десять  назад лежал  я в госпитале,  так, из-за пустяка. Поправился
быстро  и  уже  готовился  к  выписке,   но  начальник   отделения  попросил
задержаться  недели на две-три  - некому было ухаживать за тяжелобольными; с
моим полковым  начальством он  договорился.  Так я  стал  санитаром  - какая
разница солдату, где служить?
     Уходили  последние  дни  февраля,  пасмурного,  сквозисто-ветреного,  с
короткими,  урывистыми пригрева солнца.  Я из окна наблюдал  неспешную жизнь
Урюпки - маленького  дальневосточного  городка.  Серые  одноэтажные  здания,
забрызганные грязью грузовики-труженики, бредущие в хлебный магазин бабушки,
темный,  стареющий  снег,  расползающийся  по  откосам  оврагов  и  кюветов.
Посмотришь, посмотришь из окна и невольно зевнешь.
     Свою работу  я обычно  выполнял быстро -  кому "утку" поднесу, где полы
подотру, что-то еще  по  мелочи  сделаю. Работа  не трудная,  спокойная. Мои
больные оказались не особо  тяжелыми. Помногу часов читал  и нередко  просто
лентяйничал,  валяясь  на кровати  или всматриваясь в  скучную  предвесеннюю
землю. Неясные  мысли сонными тенями покачивались в моей голове; душа лежала
во  мне глубоко и  тихо. Я  всем своим существом отдыхал от маетной полковой
жизни,  от  зычных  голосов командиров,  от высокомерия  старослужащих, -  я
отслужил всего три с небольшим месяца. Можно сказать,  что  я утонул в самом
себе,  затаился.  И полусонные лежачие  больные,  и глухая тишина  пустынных
коридоров, и участливо-спокойные голоса и  взгляды медперсонала - все словно
усыпляло меня. Из прочитанного решительно ничего не  запоминалось, а куда-то
уходило, как вода в песок.
     Однажды под вечер  привезли двух больных. В наше отделение прикатили их
одновременно, на тележках, но поместили в разные палаты-одиночки. Заведующий
велел мне  ухаживать только  за ними;  и медперсонал, и больные называли  их
между  собой "смертниками" -  оба,  как мне сказала дежурная  сестра,  могли
вот-вот умереть. Как-то внутренне придавленный  и напуганный этими страшными
словами, я пошел к своим новым подопечным.
     Тихо  вошел в первую палату  и  остановился возле дверей, потому что не
смог  пройти  дальше,  - лежал  он передо мной  на  тележке, полуобнаженный,
большой и хрипящий. Кажется, спал. Я не в силах был подойти к нему - страшно
было мне.  Он - словно  освежеванная туша.  Конечно, грубое сравнение, но не
нахожу других слов. Правая часть лица  была разворочена, глаз  отсутствовал,
вместо горла - темная трубка, не  было  правой руки  и левой ноги до колена,
живот располосован и не было того, что чуть ниже живота.
     Я закрыл глаза.
     Открыл.
     Лежит, он же. И все такой же.
     Неожиданно открылся  его единственный  глаз, резко.  хищно.  Осознанно,
внимательно посмотрел на меня. Медленно  поднялась  смуглая рука и нажала на
горловую трубку, - раздался хрип. Я не сразу  понял, что это слова. Призывно
пошевелился палец. Я склонился к лицу раненого.
     - Ти какой завут? - различил я в хриплых звуках.
     - Сергей, - протолкнул я .
     Он был южанином, быть может, таджиком или узбеком, но точно не знаю.
     - Я... - назвал он свое имя,  но я не расслышал, апереспрашиватьнестал;
мнепослыша-
     лось слово  Рафидж, - так и стал его звать.  Ему было лет восемнадцать,
как и мне.
     Он  поднял большой  палец на  руке, давая  мне понять,  что  -  хорошо,
отлично, и - улыбнулся. Да, да, улыбнулся - нижней желтой корковато засохшей
губой, шевельнувшейся ноздрей раздробленного носа и бровью-болячкой. Я тогда
подумал, что Рафидж будет жить.
     Онзакрыл глаза и, видимо, сном пытался уйти от болей и мучений.



     * * * * *


     Я ушел ко  второму  больному.  Он  лежал  на кровати, укрытый  по  пояс
простыней, и  тоненько, жалобно  стонал. Рядом  гудел отсосник, выкачивая из
груди гной. Больной  показался мне серым, печальным, сморщенным стариком. Но
присмотревшись, я  обнаружил, что  морщины неестественные - кожа стягивалась
от натуги, изредка расслаблялась и распрямлялась, и на его сером унылом лице
я  различал зеленовато-синие прожилки, будто полоски омертвелости.  У  парня
оказалось огнестрельное ранение легкого. В палате стоял запах разложения.
     Он лежал с  открытыми глазами, но, казалось,  ни меня, ничего вокруг не
видел. Я подумал, что он живет уже не здесь, а где-то там, что его ждало.
     - Судно, - произнес он с полувздохом, очень тихо.
     Выходило, что все же видел меня.
     Я принес.
     - Как ты себя чувствуешь, парень? - спросил я.
     - Ты все равно не поймешь.
     Он говорил задыхаясь. Чувствовалось, что ему доставляет физическую боль
каждое произнесенное слово.
     Я чуточку обиделся и направился к двери.
     - Умру... скоро умру... - услышал я, но не понял - то ли он спросил, то
ли утвердительно сказал.
     -  Не  говори  глупости,  -  постарался мягко возразить я, но, кажется,
получилось  грубовато.  -  У тебя  пустяковая рана, а  ты помирать собрался.
Посмотрел  бы на  таджика из соседней палаты - как его разворотило гранатой!
мясо, а не человек, но - улыбается.
     Мне больно, - тихо выдохнул он и закрыл глаза; на его впалые  синеватые
щеки выжалась из-под припухших век влага.
     - Все будет хорошо.
     Но верил ли я своим словам?
     - Тебя как зовут? - спросил я.
     - Иваном.
     Я  назвал себя, однако продолжать разговор мне почему-то не хотелось. Я
постоял и вышел.


     * * * * *


     Неделя прошла быстро.
     По утрам в морозном густом воздухе  метались, гонимые ветром, снежинки;
однажды я проснулся, а за окном - белым-бело. Снова пришла зима. Из открытой
форточки тянуло  вла-гой; припало к земле пастельных  синеватых  тонов небо.
Мне было зябко, неуютно,  но от  тоски я избавлялся, ухаживая  за  больными,
Иваном и Рафиджем.
     Они,    вопреки    предсказаниям   и   ожиданиям    многих,   понемногу
выздоравливали, становились разговорчивее, особенно Рафидж. Он и поведал мне
первым, что с ним приключилось.
     - Гдэ, Сэргэй, у мэня голова? - спросил он однажды.
     Я усмехнулся и дотронулся до его лба пальцем.
     - Ва-а! Какой он голова? Качан капустэ. Вот он что такой.
     Рафидж  попытался  взмахнуть  рукой,  но  боль  словно  ударила,  и  он
застонал. Южный кипящий темперамент требовал жестов. От досады, что не может
полностью выразить свои чувства. он выругался.
     - Почему ты так ругаешь свою голову?
     - Он - плехой голова. Я взял граната, дернул колечко и хотел бросат ее.
А голова? Что он сделал, этот глупый голова?
     Рафидж настолько вошел в роль гневного судьи, обличителя, что буквально
жег меня своим одноглазым взглядом.
     - Ва-ай! Бэстолковый голова! Захотелось  снять с плеча автомата - тогда
дальше  метну  граната. Я положил  рядом граната  и быстро скинул  автомата.
Схватил граната и  бросил. Трах, трах! Все! Баста. Здесь  очнулся. Вот такой
голова у мэня. Дурной башка.
     Действительно,  есть что-то нелепо-смешное  в его истории и,  наверное,
можно было бы  посмеяться,  но  каков  ее  исход!  Рафидж,  видел я,  парень
неглупый, однако  как ему могла прийти в голову мысль класть  рядом  с собой
гранату  с  выдернутой чекой?Его  поступок - чудовищная нелепость.  Хотелось
дальше всех бросить гранату, пощеголять перед сослуживцами и командирами.
     Иван  долго  мне  не открывался.  Но однажды ему  стало очень плохо, он
посинел, стал задыхаться. Я хотел было сбегать за врачом.
     -  Не  надо, -  вымолвил он и жестом попросил  сесть рядом с  ним. -  Я
скоро, Серега, коньки отброшу...
     - Прекрати!
     - Нет-нет, умру. Вот увидишь.
     - Вобьешь себе в голову - и точно умрешь, - уже сердился я.
     Он не стал спорить. Ему трудно  было говорить, а сказать он, чувствовал
я, хотел что-то важное, значительное.
     -  Я  умру, но не хочу, чтобы моя тайна сгинула со мной. Я  следователю
ничего толком  не сообщил,  а тебе все расскажу.  На  аэродроме  я служил, в
стройбате. Как и ты, из "зеленых" - всего четыре месяца отслужил. "Деды" нас
зажали  так,  что ни пикни.  Мы пахали,  как  папы карлы. Вспомню  -  жутко.
Старики  били   нас,  заставляли   выпрашивать  из  дому  деньги.  Я  как-то
пожаловался ротному, - он пригрозил "старикам". А они устроили мне темную. Я
уже не мог  терпеть. Дезертировать было боязно, убить кого-нибудь из "дедов"
- страшно. Что делать? Придумал. Однажды был в карауле, на посту. Решил так:
предохранитель  у  автомата  опущу,  упаду,   а  прикладом  ударю  о  землю.
Произойдет выстрел. Пуля попадет в ногу - и меня  комиссуют. Перед законом -
чист. Что ж, сделал, как  задумал, да  вместо ноги угодил в грудь: автомат я
нечаянно отклонил. Эх, знал бы ты, что я пережил...
     - Я понимаю тебя, Ваня. Мне тоже досталось от старослужащих...
     Но Иван, казалось, не слышал меня, спешил поведать свое:
     - Следователь все выпытывал у меня: из-за чего пошел на самоубийство? Я
говорю,   что  случайно  получилось.  Не  верит.  Ты,  Сергей,  не   вздумай
проболтаться. Не  хочу, чтобы после смерти думали обо мне нехорошо, недобрым
словом поминали... особенно те, кто мучил меня.
     -  Ты  что,  Ванька,  серьезно  решил  умереть?  -  наигранно  иронично
улыбнулся я.
     - Умру, умру. Предчувствую.
     - Да будет! У тебя же пустяк, а не ранение.
     - Гнию, - разве не видишь?
     Мы помолчали. Я молчал потому, что уже не знал, как его утешить, увести
от мрачных мыслей. Он неожиданно заплакал.
     - Жить я хочу... поймите вы все.


     * * * * *


     Прошло еще недели  две или три.  По кочкам в больничном  парке побежали
робкие ростки травы. Я часто стоял у окна с  закрытыми глазами  и грелся под
блеклыми солнечными лучами. Такое было ощущение, словно  что-то таяло у меня
в груди,  как воск  - вот-вот растечется по  всем уголкам моего тела. Рафидж
часто спрашивал меня, как там на улице.
     - Весна, - говорил я ему.
     Он  надавливал  на  горловую  трубку,   из  которой  вырывалась  густая
механическая, но радостная хриплая речь:
     - Хорошо! Скорэ дом поеду.
     Однажды я спросил:
     - Как ты, дружище, будешь дальше жить? Чем займешься?
     Я смутился:  а вдруг Рафидж меня неправильно поймет? Но его глаз весело
прищурился на меня,  стянутые швами губы попытались улыбнуться, и  он охотно
мне рассказал,  что  из большой семьи,  сам одиннадцатый или  двенадцатый  -
точно не помню, что родственники ему "нэ-э-экак" не дадут пропасть.
     -  Я  буду  завэдывать  магазына,  -  значительно  сказал он  и не  без
тщеславия посмотрел на меня: удивился ли я?
     Действительно, я удивился и поинтересовался, почему он так уверен.
     - Моя  дядя  - прэдсэдатель колхоз. Вся  кишлак - мой  родня. Всо будэт
хорошо. Дэньги будут, вино, горы, солнцэ, всо будэт.
     Однако  на  его  лбу  вздрогнула  бороздка;  он  задумчиво  помолчал  и
неприятно-резко сказал:
     - А вот... нэ будэт.
     Я не понял.
     - Кого?
     Он насупленно помолчал и гневно ответил:
     - Жэнчин... баб... - Грязно выругался.
     Я ругал  себя, что  сразу  не  смог догадаться, и  отколупнул  у  парня
коросту с самой болезненной раны.
     Помню, Рафидж демонстративно отворачивался от медсестер и женщин-врачей
или закрывал глаза, притворяясь спящим.
     Однажды он мне сказал:
     - Я только тэпэрь понэмай, что такой жизн.
     - Что же она такое?
     - Она - всо, - значительно произнес он и поднял вверх палец. - А смэрть
- тьфу, копэйка.
     - Как это все?
     Я  никогда  раньше  особо  не  задумывался  о  том,  что  такое  жизнь:
живудаживу - ихорошо.
     - Ну,  как ти  нэ понэмай? - даже рассердился  Рафидж.  - Всо - значит:
нэбо, горы, воздух,  мама, зэмля, нюхат цвэток, пить вино. Понимай: всо? И у
мэня, как и у тэбя, скоро всо это будэт. Понэмай?
     Я  сказал, что понимаю,  но так молод  еще был тогда, никаких серьезных
утрат и потрясений у меня не случилось, как у Рафиджа; тогда мне  показалось
несколько  странным,  что можно восхищаться такими обыденными явлениями, как
воздух или земля.
     Но  через  несколько дней  произошло  событие,  после которого я каждой
жилкой своей души понял смысл фразы Рафиджа, - я словно прозрел.


     * * * * *


     Помню, был вечер. Я мыл полы в палате Ивана. Он молча лежал и смотрел в
потолок. Он часто так лежал, и мне бывало скучновато с ним, порой томительно
неловко.  Рафидж вел  себя по-другому - порывался вертеться,  шевелился,  но
раны  немилосердно  сдерживали. Он  водил своим большим черным, как у  коня,
глазом,  словно старался больше, шире увидеть мир; кажется, потолок ему  был
ненавистен - торчит перед глазом!
     - Все! - неожиданно произнес Иван, собрав на лбу кожу. - Я уже  не могу
терпеть боли. Мне хочется... умереть.
     Он закрыл глаза, из-под синевато-красного, припухшего века выскользнула
слеза.
     Я молчал и просто не знал, как его утешить. Мне хотелось ему помочь, но
чем, как?  Сколько раз я призывал его  терпеть! Но что  слова  здорового для
страдающего от мук больного?
     Меня  иногда начинали  раздражать  и  сердить его  разговоры о  смерти.
"Почему Рафидж об  этом  не говорит? - порывался я резко спросить у Ивана. -
Он терпит и верит. У него тоже ранение  груди, тоже образуются нагноения  да
еще сто ран. А ты стонешь, стонешь. Надоел!" Но я молчал, потому что не смел
в таком тоне говорить с  ним. Он часто  задыхался, синел, и к нему сбегались
врачи;  в состоянии полу  сознания  кричал,  что ему больно, больно, что его
плохо лечат. Однажды, расплакавшись, потребовал, чтобы его умертвили.
     В последние дни он  стал  часто вскрикивать, капризничать:  то я не так
"утку" ему подсунул, то неловко обтер мокрой тряпкой его полное вялое  тело.
Я отмалчивался, старался скорее все сделать и уйти.
     - Помоги  мне умереть, Сергей, -  поймал он мою руку, но  был настолько
слаб, что его горячая, жидковато-пухлая ладонь упала на кровать. -  Прошу! Я
не хочу жить. Я устал, устал!
     Он снова заплакал, но даже плакать уже не  мог, потому что боли в груди
жестоко о себе напоминали, давили всхлипы, и он мог только  лишь поскуливать
и морщиться.
     - Успокойся, Ваня, нужно перетерпеть.
     Неожиданно  он громко  вскрикнул, и его  грудь стала  биться в  тяжелых
конвульсивных вздохах.Замер и, осторожно дыша, тихонько вымолвил:
     - Жить... жить хочу.
     Его лицо стало быстро наливаться синеватой бледностью, и мне показалось
- щеки,  губы,  подбородок будто  бы  растекались  и  расширялись.  Он  весь
обмякал,  вдавливаясь в постель.  Я  испугался, выбежал  в коридор и крикнул
медсестру.  Она только взглянула на него  и во весь дух кинулась за врачами.
Пока их  не  было, я  стоял  возле Ивана.  Я  впервые видел, как из человека
уходит  жизнь, - тихо,  дажекак-тоделикатнотихо,  словно не  желая причинить
боль умирающему,  потревожить его. Он лежал, не шелохнувшись, стал  каким-то
затаенным, и мне почудилось, что синевато-бледные  губы обращались в кроткую
улыбку.  Полузакрытым глазом смотрел на  меня,  но в этом  взгляде я  уже не
видел  ни  боли, ни страха, ни  каприза,  ни  укора,  лишь глубокий-глубокий
покой. Я дотронулся до его руки - она оказалась прохладной.
     В палату  ворвалось человек  пять.  Они вкатили  какой-то электрический
аппарат.  Меня  подтолкнули  к двери.  Я медленно  опустился  на  стул возле
медсестринского столика. Через несколько  минут из палаты  вышли  все пятеро
врачей и молча побрели по коридору. Рядом со  мной присела медсестра, вынула
из  шкафчика  клеенчатую  табличку  с  вязочками и  написала:  "Баранов Иван
Ефремович. Умер 14 марта...".
     "Боже, - подумал я, - как буднично и просто!"
     Начальник отделения велел мне и  еще одному  парню унести тело Ивана  в
мертвецкую. За руки, за ноги мы положили его на носилки, закрыли простыней и
подняли.
     - У-ух, тяжелый, - с хохотцой сказал мой напарник.
     Я угрюмо промолчал.
     Мы принесли Ивана к небольшому темному дому, стоявшему за госпиталем, в
саду  у забора. Напарник  отомкнул ржавый  замок, отворил скрипучую,  обитую
потемневшим  металлом  дверь  и  включил  свет.  Мы  увидели  бетонную серую
лестницу,   уползавшую  глубоко  под  землю.  Там   находилась  единственная
комнатка, пустая, сумрачная.  Из предметов остался в памяти длинный, обшитый
ярко-желтым пластиком стол; его солнечно-радостный  цвет казался  невыносимо
нелепым. Пахло плесенью.
     Мы положили на стол  тело.  Стали  сразу  подыматься  наверх. Выключили
свет. Я оглянулся - как там Иван?  Его не было видно - стоял густой мрак. Со
скрипом,  переходящим  в  стон, закрылась дверь и скрежетнул  в замке  ключ.
"Все! Буднично и просто".
     Я побрел по саду. Напарник  позвал меня в  госпиталь, -  я отмахнулся и
шел, сам не зная, куда и зачем. Я неожиданно представил - меня  сейчас несли
в  носилках,  обо  мне  сказали "у-ух,  тяжелый",  меня  сгрузили  на стол и
оставили в холодной темной комнате.  У меня закружилось в голове, - я присел
на скамейку. Осмотрелся: серый, с широкими щелями забор, голые кусты яблонь,
серебристые  лужицы,  узкое облачное небо, на  пригорке ютились  двухэтажные
дома, - совсем  недавно все  урюпкинское раздражало, сердило меня, а  теперь
казалось таким привлекательным,  нужным, милым. Вспомнил,  что через два дня
должен вернуться в свой полк, в котором продолжится моя нелегкая служба, и я
шепнул:
     - Все выдержу, потому что я должен жить.
     Вернулся  в госпиталь, вошел  к Рафиджу и - не увидел его в постели: он
на  одной  ноге  стоял  возле  окна.  Весь  в  бинтах,  без  ноги, без руки,
искромсанный,  излатанный,  однако  - стоял. Повернул ко мне голову,  махнул
головой на вечернее с огоньками окно, слабо улыбнулся.
     - Все будет хорошо,  - сказал я, но в сердце  стояла неодолимая горечь,
которая не оставит меня до конца моих дней.

В ДОРОГЕ


1



     Весной капитан Пономарев  принял в  свою роту целый  взвод новобранцев.
Как только  пришли они из  бани, с ребячливым,  веселым шумом  ввалившись на
территорию части  через узкую  калитку  КПП,ротный  велел им  выстроиться на
плацу, а они нацелились в казарму, в тепло. Но  капитан за двадцать два года
службы  уже  был  научен: если  сразу  не  возьмешь солдата  в  руки,  потом
намучаешься с ним.
     -  Здравствуйте,  товарищи  солдаты,  -  медленно  вымолвил  капитан  и
подвигал бровями.
     - Здравия желаем, товарищ  капитан!  - вразнобой  прозвучали  нестойкие
голоса.
     - Плохо. Будем учиться. Здравствуйте, товарищи солдаты.
     Пять раз его подопечным пришлось поздороваться. Все замерзли, - моросил
дождь,  пробегал по серой шинельной  стене строя  холодный  ветер. Некоторые
солдаты дрожали.
     "Надо погонять их по плацу. Для порядку, - подумал капитан Пономарев. -
И согреются. И поумнеют".