Александр Попов.
    Новая Земля


     © Copyright Александр Попов
     Email: heta1@aport2000.ru
     Date: 11 Oct 2001


     Солнце всегда взойдет
     Начало романа
     Хорошие деньги
     Смерть - копейка
     В дороге
     Мистерия
     Наследник
     Человек с горы





СОЛНЦЕ ВСЕГДА ВЗОЙДEТ


ПЕРЕЕЗД


     Мы  перекочевали в Елань,  когда  мне было  восемь  лет.  Долго,  будто
суденышко  в шторме, мотало нашу  большую семью по Северу, по  его медвежьим
углам - по стройкам, партиям, приискам. И вот, наконец-то, - тихая гавань, о
которой  так  мечтала  мама  и  которая  совсем  не  по сердцу  была папке -
неисправимому бродяге и непоседе.
     Елань  хотя и большой  поселок, но по-деревенски тихий.  Лишь на берегу
реки  пыхтел,  скрежетал и чихал,  как  старый  дед,лесозавод. Он  неспешно,
лениво всасывал  в  свое  металлическое  нутро  бесконечный караван бокастых
бревен, которые с важностью тянулись по воде, и выбрасывал из себя золотисто
лоснящиеся доски, вихри опилок и кучерявых стружек.
     Месяц назад мы приехали в Елань,  пожили в тесном доме у маминого брата
дяди Пети и сегодня переезжаем на  новую квартиру.  Папке ее дали  на заводе
вне очереди - большая семья.
     Теплый  июньский день.  Жаркий ветер.  Серые кучи  стружки  хрустят под
колесами телеги,  в которую запряжена старая, с плешинами на ребристых боках
лошадь. Телега высоко  наполнена вещами.  На самой их макушке, на  подушках,
сижу  я, прижимая  к груди  кота  Наполеона и кошку Марысю, и  сестры Лена и
Настя с куклами. Они показывают вприпрыжку идущим за  нами мальчишкам языки.
Внизу, на тумбочке, сидит мама с хнычущим Сашком. Ему хочется к нам, но мама
не позволяет, опасаясь, что он свалится.
     - Хочу на поюшку, хочу на поюшку... - зарядил брат.
     Я иногда шепчу ему:
     - Рева - корова!
     Он плачет  громче. Мама смотрит  на меня,  сдвинув брови  к переносице,
иобещает наказать.
     Сестра  Люба то и  дело отворачивает свое  красивое смугловатое лицо от
мальчишек-подростков,  которые  засматриваются на  нее. Она  краснеет под их
влюбленными   взглядами.   Она  идет   рядом  с   папкой  и  несет  в  руках
накрахмаленное  платье, которое боится помять. Один парнишка так засмотрелся
на нее, что ударился лбом о столб.
     - Крепкий? - спросил у него папка.
     - Что?
     - Столб, спрашиваю, крепкий?
     - Не очень, - смущенно улыбнулся паренек. - На моей улице крепче.
     - Тпр-р! - сказал папка.
     Лошадь остановилась возле большого щитового дома. Здесь нам жить.
     В  кучке глазеющих  на  нас  ребятишек  я увидел  красивую девочку  лет
десяти, которая  выделялась своим белым  шелковым  платьем. Ее звали  Ольгой
Синевской. Она  пальцами сделала рожки и показала мне язык. Я ответил ей тем
же.  Неожиданно  схватил тяжелый  черный чемодан,  напрягся  от  невероятной
тяжести, но пытался улыбнуться; понес его во двор. Косил глаза в ее сторону:
смотрит ли она на меня и как? Войдя  во двор, упал на чемодан, не донеся его
до места, и выдохнул:
     - У-у-ух!
     Возле  телеги, которую  папка  и  я разгружали  - мама  и  сестры  ушли
смотреть  огород,  -   крутился  какой-тостранный  мальчишка.  У  него  было
худощавое, смуглое,  словно шоколадом  вымазанное  лицо. Глаза  зеленоватые,
бегающие,  часто  зорко  прижмуривались.  Он  был  одет  очень  бедно  -   в
прожженную,  не с его плеча куртку,  поношенные  брюки, стоптанные  ботинки.
Этот  очень странный  -  таких  мне до  этого  не  приходилось  встречать  -
мальчишка-полунегр,  которого  все  звали  незнакомым  мне  словом Арап,  то
подходил  к телеге,  то отходил,  посвистывая.  И вдруг - я  заметил, как он
быстро сунул в карман мою оранжевую заводную машинку.
     - Папка! - крикнул я, - вон тот, черный, игрушку украл.
     Папка остановился, держа во взбухших от натуги руках тюк с бельем.
     - А ну-ка иди сюда, братец, - позвал он Арапа и положил тюк.
     - Я, что ли?
     - Ты, ты. Давно, голубчик, за тобой наблюдаю.
     Арап шагнул в нашу сторону и  неожиданно, указав пальцем за наши спины,
закричал так, словно его посадили на раскаленную печку:
     - Ай-ай! Берегитесь! - и кинулся к телеге, как я понял, прятаться.
     От этого страшного вопля у меня внутри все словно оборвалось. Я и папка
резко - у папки даже что-то хрустнуло -  обернулись назад. Но ужасного перед
нашими глазами  не было. На  заборе  сидел Наполеон и поглядывал на воробья,
чистившего перышки  на бельевой веревке. Мы посмотрели на Арапа, вылезавшего
из-под телеги. Детвора смеялась.
     - Фу-у,  вот это я молоток, - тяжело дыша,  вымолвил  он.  - Если бы не
заорал, коршун утащил бы тебя, - сказал он мне.
     - Коршун?! - враз спросили мы.
     - Ну да. Он падал на вас. Сейчас сидит на крыше, вон за той трубой.
     - Гх, гх! - Этот звук издал папка. В его черных усах шевелилась улыбка.
     - Вы, дяденька, подумали, что я у вас что-то стибрил? Так обшарьте!
     Я подбежал к телеге - машинка лежала  на ней, но не в том месте, куда я
положил. Все, конечно,  стало ясно. Папка  расхохотался и хлопнул  Арапа  по
спине:
     -  Вообще-то,  молодец!  Иди.  Но  запомни,  дружище:  поганое  дело  -
воровать.
     - Не,  не, дяденька, точно ничего не брал.  А вы, что спас вашего сына,
дайте мне закурить.
     - Иди, иди.
     Вечером я недосчитался трех игрушек.
     Из  переулка  вышла, покачиваясь, странного вида женщина. Она  была  не
совсем трезвой.  Спутанные темные  волосы то и  дело спадали на  ее красивые
большие глаза,  и  она  их резким взмахом головы откидывала  назад.  Женщина
молода,   но  ее  привлекательное  полуафриканское  лицо  было  дрябловатым,
несколько помятым. На ней было  несвежее, не отглаженное платье и стоптанные
туфли. Она напевала.
     - Господи!  - сказала мама, выглянув из ворот,  - до чего же опускаются
женщины.
     Папка неопределенно усмехнулся.
     - У  нее,  наверное,  имеются  дети,  - говорила  мама, нахмуривая свой
высокий белый лоб. - А что из них получится при такой-то матери?
     Женщина  направилась  к  маме  с  папкой. Поправляла платье,  волосы  и
пыталась  казаться   трезвой,  изобразить  на  лице  серьезность;   как  это
свойственно таким  людям, ей,  видимо,  хотелось показать себя человеком  не
последнего десятка.
     - Здрасьте. - Ее голос с хрипотцой.
     - Здравствуйте, - враз ответили мама и папка.
     - Вы переехали, ик! на нашу улицу жить? - спросила она очевидное.
     - Жить, жить, - ответил папка, слегка улыбаясь.
     - А меня зовут Клава. Живу вот тут. Ваша, ик! соседка.
     Она указала на дом, в котором была разломана дверь и выбито окно. Возле
него  было  намусорено. На  месте  забора торчали темные  столбы:  доска  от
забора, как мы потом узнали, были использованы зимой на дрова.
     Разговор не  получался. Папка  взялся  перетаскивать вещи.  Мама хотела
было уйти в дом, но соседка придержала ее за руку.
     - Троечку не займете? Завтра же, вот вам крест, отдам.
     -  Мы так поистратились с  переездом... -  начала было мама, но соседка
прервала:
     - Ну, рублик хотя бы, а? Завтра, вот вам крест, отдам.
     Мама  несколько  секунд  поколебалась  и  выгребла из  кармана  мелочь.
Соседка стала обнимать маму, горячо благодарить, клясться. Эти деньги она не
вернула ни завтра, ни послезавтра - никогда.
     - А это мой сынок, - сказала она, ласково привлекая к себе Арапа.
     - Опять напилась, - пробурчал он, пробуя освободиться.
     - Ну-у, разворчался мой вороненок. - Одной рукой она напряженно держала
вырывавшегося Арапа, а другой как  бы шаловливо трепала его жесткие, похожие
на собачью шерсть волосы.
     От неловкости мама не знала, куда смотреть.
     - А это ваша? Ишь, какая милая матрешка.
     Соседка  потрепала  за  подбородок  Настю, которая крепко  держалась за
мамин халат и смотрела на "тетю-ведьму", как она ее после назвала, так, как,
помню, смотрела фильм "Вий".
     - Сколько ей?
     Но мама ответить не успела:  Арап  неожиданно со  всей силы рванулся из
рук матери и, освободившись,  толкнул ее на  поленницу. Женщина вскрикнула и
заплакала. Арап убежал. Мама говорила ей что-то в  утешение, но в ее тоне не
чувствовалось искренности.


НЕСКОЛЬКО СЛОВ О МАМЕ И ПАПКЕ


     Мама,  помню,  вставала по утрам очень рано и первой в семье. Ее старая
железная  кровать  скрипела,  и  это иногда будило меня. Я в полусне  сквозь
ресницы  видел,  как   мама   не  спеша   одевалась.  Поверх   какого-нибудь
застиранного, носимого  помногу  лет  платья,  надевала  черный  халат.  Она
получала халаты на работе и носила их постоянно, чтобы беречь платья, да и в
любой работе удобно было.  Себе она покупала очень мало и  незначительное, а
все нам и нам, своим детям. Одевшись, первым делом шла в стайку к поросятам.
Через стенку я слышал, медленно засыпая в теплой, мягкой постели, как  они с
хрюканьем кидались к ней навстречу, как она им говорила:
     - Что, что,  хулиганье мое? А но, Васька, паразит, куда лезешь? Сейчас,
сейчас дам.
     Она выливала в корыто варево, приготовленное вечером, и поросята громко
принимались  чавкать. Потом  кормила куриц, собак и уходила на работу.  Мама
мыла полы в конторах и магазинах.Вечерами работала по дому: стирала, полола,
чистила,  шила,   скребла,   варила,   и   многое  другое  делала,  что  мне
представлялось  скучным  и неинтересным. "И охота  ей  заниматься всем этим!
Взяла бы играла, как мы", - совершенно серьезно думал я.
     В детстве я часто болел. Мама нас, пятерых детей,  часто лечила сама; в
редких  случаях приходилось  обращаться в  больницу. Нередко  натирала  меня
какими-то  пахучими травными жидкостями и мазями. Мне было всегда приятно от
легких прикосновений ее смуглых, теплых рук.
     - Мам, только бока не надо - щекотно, - улыбаясь, просил я.
     - Вот  бока-то,  Сережа,  как раз и надо,  - говорила она  своим тихим,
спокойным голосом  и начинала усерднее тереть бока. И я догадывался, что она
делала это не только для того, чтобы втереть в них лекарство, а еще и затем,
чтобы пощекотать  меня, но  притворялась,  что получается  само  собой. Брат
Сашок неожиданно заявлял  маме, что  тоже  заболел, и просил  потереть и ему
бока. Она щекотала Сашка, обцеловывала его  маленькое  разрумянившееся лицо.
Покомнатерассыпалсятонкийголос смеющегося брата, и пищал он по-девчоночьи
     звонко.
     Натирала  меня  всего, укрывала  ватным,  сшитым из лоскутков, одеялом,
которое мне очень
     нравилось своей пестротой; поверх накрывала серым шерстяным и тщательно
подтыкала его со всех сторон. И  сразу же бралась за какую-нибудь работу. Но
мне  хотелось с  ней еще поиграть.  И  я,  вытягивая  шею  из-под одеяла,  с
некоторой  ревностью в  душе  смотрел на брата, который крутился возле мамы,
мешая  ей  работать,  и  просил  "ичо почекотать". Она  отпугивала  его. Он,
вспискнув,  отбегал  в сторону или залезал под  стол и  смеялся; а потом  на
цыпочках подкрадывался к маме.
     Помню,  однажды, прогостив  три месяца  с сестрой Настей, которая  была
младше меня на два года - а мне тогда было пять  лет, - в деревне у тети, мы
приехали  домой и  увидели  в маленькой  кровати, в которой я и  сестры тоже
когда-то  спали, страшненького, красноватого ребенка;  мама  сказала, что он
наш брат Сашок.
     Я спросил ее, где она  его взяла. Сестра Люба - она была старше меня на
пять лет - засмеялась. Настя же разделила мое  любопытство  -  с интересом и
жалостью она смотрела на этого странного, сосущего соску человечка.
     Мама  чуть  улыбнулась и, потрепав меня за щеку, сказала,  что выловила
его в  Байкале, что он был  нерпенком, отбился  от стаи, подплыл  к берегу и
стал  плакать. Мама его  поймала.  Попав в ее руки,  он сразу превратился  в
человека. Я спросил - где же она нашла меня?
     - Где я взяла тебя? - переспросила мама и посмотрела на папку, который,
улыбаясь, покручивал свой жесткий черный ус и курил возле открытой форточки.
- Мы в то время жили на самом Севере. Однажды ночью вышла я на улицу и вижу:
несутся  по  тундре  олени, много-много. Умчались  они,  и  только  я  стала
заходить   в   дом,  как   вдругуслышала,  кто-то  плачет.  Подошла.   Вижу:
маленький-маленький, с варежку, олененок. Лежит на снегу, сжался весь. Это и
был ты. Взяла я тебя на  руки. Пла-ачешь! Заливаешься. Ты, наверное, отбился
от оленьего  стада. Унесла тебя в дом. И  только ты отогрелся, как  сразу же
превратился в мальчика.
     - Как! - воскликнул я, когда мама закончила рассказ и,  как ни в чем не
бывало, занялась этим страшненькимчеловечком. - Как! Я был оленем?!
     От волнения  у  меня выступили  слезы,  и рот  не закрывался,  когда  я
замолчал. Я забежал вперед мамы, чувствуя недоверие к рассказанному, и прямо
посмотрел в ее похудевшее за последнеевремя лицо, желая только одного, чтобы
ее глаза или она сама сказала мне: верь!
     Мне кажется, что если бы она тогда сказала,  что рассказанное неправда,
я не захотел бы ей поверить.
     -  Я  был оленем! Как вы могли об этом молчать?!  - долго  восклицал я,
совершенно не понимая,  почему взрослые  так слабо  и странно разделяют  мой
восторг.
     Ночью я долго  не мог уснуть. Прижимал к себе кошку Марысю и шептал ей,
целуя в ухо и в нос:
     - Марыся, я был оленем. Вот  так-то! А  кем ты была,  когда не жила  со
своими папкой и мамой? Лисичкой?
     Марыся что-то урчала и облизывалась: она перед этим съела кусок пирога,
утащив его со стола, за что мама прогнала ее  на улицу и сказала,  чтобы она
больше не  приходила  домой. Я ее тайком пронес в комнату и  положил  в свою
постель на подушку.
     В зале над фанерным старым комодом висел большой портрет, и я в детстве
никак не мог поверить, что изображенная на нем красивая, с глубоким взглядом
блестящих  глаз и  перекинутой через плечо толстой косой девушка  -  это моя
мама в молодости. К сорока годам  от ее былой красоты мало что осталось. Вот
только родинка все  та  же -  большая и коричневатая.  Она была  у  мамы  на
подбородке.  Я  любил  эту родинку. Забирался,  бывало, к  маме  на колени и
целовал  ее. И  спрашивал,  как это  она у нее  появилась,  такая  большая и
красивая. Она говорила, что большие родинки бывают у счастливых людей, и при
этом  как-то  сразу  задумывалась,  а  я  трогал   родинку  и   приставал  с
разговорами.
     Иногда мама играла на гитаре и пела. Как ее преображали пение и улыбка.
Пела очень  тихо, как бы самой себе. И песня,  можноподумать,быларассказом о
ее  жизни,  и это  заво-раживало. Я сидел в  стороне от взрослой компании  и
всматривался в  ее лицо,  и мне начинало казаться, что мама с каждой минутой
все больше молодеет  и  хорошеет, превращаясь  в  ту маму,  которая  навечно
осталась  красивой и молодой  на  портрете.Когда  она пела "Гори, гори,  моя
звезда", ее голос с середины романса вдруг изменялся до тончайшего фальцета,
и она  никак не могла сдержать слез. Но петь продолжала, выравнивая голос. Я
прижимался к маме, не замечая, что мешаю играть.
     - "Твоихлучей небесной силою вся жизнь  моя озарена.  Умру ли я, ты над
могилою гори-сияй, моя  звезда!" - повторяла она  дрожащим голосом последние
две строчки и замолкала, наклонив голову.


     Когда  папка  работал,  его  тяжелые  серые  руки  были   на  некотором
расстоянии от боков, словно  под  мышками  у него что-то такое,  что  мешало
держать  руки  естественнее,  и плечи  были  чуть  приподняты.  Их положение
создавало впечатление, будто папка хочет показать, что  он очень сильный. Но
в нем, уверен, не было  стремления к  позерству, и не хотел он этим сказать:
"Эй,  кто там на  меня? Подходи!"  Папка был в этом  так же естественен, как
борцы друг перед  другом  в круге, или штангист, который вышел на помост для
взятия веса. Держать  в работе руки на некотором  расстоянии от  туловища  -
было просто его привычкой.
     Часто замечаешь в людях такое, что сначала воспринимается  как какая-то
неестественность, как стремление  что-нибудь выгодно подчеркнуть в себе.  Но
потом открываешь,  что эта неестественность  -  вполне что-то его.  Обо всем
этом  в детстве я, разумеется, не размышлял. Глядя на папку, иногда  думал о
том,  почему я такой худой,  как щепка, говорила мама,  -  всегда  бледный и
болезненный, и  стану  ли  я когда-нибудь таким же  сильным,  ловким, умным,
красивым и все умеющим, как папка.
     Большая часть его жизни прошла в скитаниях. Имея  непреодолимую  тягу к
простору  и воле,  он не  мог войти  в колею семейной жизни.  Когда  жили на
Севере,  он то и дело уезжал в  какой-нибудь  медвежий угол на  заработки  -
какговорил. Возвращался нередко весь оборванный, в  коростах, пропахшийдымом
и,  главное, без гроша денег.  А семья росла,  и маме  одной становилось все
трудней. И папка вроде  бы все понимал, и вроде  бы совестно ему было  перед
ней и нами; и даже иной раз бил себя кулаком в грудь:
     - Все! Больше - никуда!
     Но неугомонный, чудной его  дух перебарывал  его,  и он снова ехал, бог
весть куда и зачем. Мы,  дети, почему-то не  осуждали  папку, хотя и  немало
из-за его странностей перенесли лишений. Может, потому,  что был  он без той
мужицкой хмури в характере, которая способна отталкивать ребенка от родителя
и настораживать?
     Когда  папка  возвращался  из  своих "денежных  северов", как  иронично
говорила мама, я кидался к нему на шею. Он меня крепко  обхватывал ручищами.
Я  прижимался  щекой  к  его черному  колючему  подбородку,  терся об  него,
невольно морщась от густых запахов, и первым делом спрашивал, есть ли у него
для  меня подарок.  В те годы  деньгами  семью  папка  редко баловал, но вот
игрушки и безделушки всегда привозил; бывало, целый рюкзак или даже два. Мы,
дети, восторгались им. А мама, получив от него подарок и узнав, что денег он
опять не привез или очень мало, крутила возле папкиного виска пальцем.
     -  Да  что  деньги, мать? Как навоз: сегодня нет, завтра воз.  Без них,
мать, жить куда лучше.
     Папка, конечно, понимал всю  нелепость своих слов и делал вид, будто не
замечает маминого  недовольства  и  раздражения.  Улыбался  и пытался обнять
маму. Но она его отстраняла и хмурила брови.
     - Да,  лучше, товарищ Одиссей Иванович! И как я раньше не догадалась? -
в  тон отцу говорила мама, и с таким выражением  на лице, словно услышала от
него  что-то  такое  очень  умное. Добавляла, вздохнув и по-докторски окинув
папку взглядом с ног до головы: - Ох, и навязался ты на мою шею...
     Я  дергал  папку  за рукав  прожженного,  сыроватого пиджака,  наступал
носками    на    его    сапоги    и    просил    пошевелить    ушами.    Он,
ужечерезсилуулыбаясьислегка косясь  на  вор-чавшую  маму, которая с каким-то
неестественным усердием делала что-нибудь по  хозяйству, шевелил  загорелыми
коричневатыми ушами.  Я, брат  и младшие сестры потом  долго вертелись возле
зеркала и пытались пошевелить своими.


МАЛЕНЬКАЯ ССОРА


     Через неделю после переезда в  Елань утром я сидел у открытого  настежь
окна и смотрел на маму и папку, работавших во дворе. Папка рубил дрова. Мама
стирала.  Она долго и  вяло  шоркала одно и то  же  место выцветшей папкиной
рубашки. Мамины брови были слегка сдвинуты к переносице, бледные губы сжаты.
Она очень сердита. Я два дня назад  случайно увидел, как папка, покачиваясь,
крадучись,  уходил от  соседки  тети  Клавы.  Из  ее дома слышались хмельные
веселые голоса. Маме папка  сказал, что выпил  на работе с товарищами, -  он
работал грузчиком  на  лесозаводе.  Нехорошие  чувства  зашевелились в  моем
сердце: "Мой папка обманывает? А может, так нужно было сказать?" Было обидно
за маму; но я  ничего ясно не понимал. Прошло два дня.  Папка не раз пытался
помириться, но безуспешно. Когда примирение было  уже, казалось, близко, он,
рассердившись на что-то, стал холоден к маме и безразличен к примирению.
     "Почему,  почему  они такие? - размышлял  я. - Им не хочется разве жить
дружно?  Так ведь л