и
декоратор. Девочки из старших классов открыли, что Кораблев - красивый. Не
красивый, а интересный! Ну что ж!  Он  и  в  самом  деле  был  интересный,
особенно когда приходил в новом сером костюме, сухощавый, стройный,  курил
из длинного мундштука и, смеясь трогал пальцем усы.
     Не знаю, понравился ли наш театр другим педагогам. Николай Антоныч на
каждой премьере сидел в первом ряду и  хлопал  громче  всех.  Стало  быть,
понравился. Но, кажется он был не очень доволен тем, что теперь в школе на
все лады склонялось имя Кораблева: "Я скажу  Иван  Палычу",  "Меня  послал
Иван Павлыч" и т.д. Пожалуй, это было ни к чему - все  время  рассказывать
Николаю Антонычу о Кораблеве, какой он, оказывается, хороший.
     Николай Антоныч с интересом прислушивался, шевелил пальцами,  смеялся
и бледнел.
     И вдруг произошла катастрофа.



                              Глава девятая
                       КОРАБЛЕВ ДЕЛАЕТ ПРЕДЛОЖЕНИЕ.
                           ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ ДОЛГ


     Это было воскресенье, и у Татариновых  к  обеду  ждали  гостей.  Катя
рисовала "Первую встречу испанцев с индейцами" из "Столетия  открытий",  а
меня Нина Капитоновна мобилизовала на кухню. Она была немного взволнована,
все прислушивалась и говорила мне:
     - Ш-ш, звонок.
     - Это на улице, Нина Капитоновна.
     Но она еще прислушивалась.
     В конце концов, она ушла в столовую и  прохлопала  звонок.  Я  открыл
двери. Вошел Кораблев - в светлом легком пальто, в  светлой  шляпе.  Таким
нарядным я видел его впервые.
     Голос  его  немного  дрогнул,  когда  он  спросил,  дома   ли   Марья
Васильевна. Я  сказал:  "Да".  Но  он  постоял  еще  несколько  секунд  не
раздеваясь. Потом он прошел к Марье  Васильевне,  а  я  увидел,  что  Нина
Капитоновна на цыпочках возвращается  из  столовой.  Почему  на  цыпочках,
почему с таким взволнованным, таинственных видом?
     С этой минуты дело у нас пошло из рук вон плохо. У Нины  Капитоновны,
чистившей картошку, нож сам собой стал выпадать из рук. Она выбегала будто
бы за чем-нибудь в столовую и возвращалась с пустыми  руками.  Каждый  раз
она бралась за новую картофелину, и таким образом в корзине лежало  теперь
довольно много  картошки,  очищенной  с  одного  боку.  Но  я  был  совсем
озадачен, когда Нина Капитоновна взяла одну из таких  картошек,  разрезала
на мелкие кусочки и с задумчивым лицом бросила в суп. Да, она была  чем-то
занята. Чем же? Очень скоро я это узнал. Нина Капитоновна была не  из  тех
людей которые умеют хранить секреты.
     Сперва она возвращалась молча, лишь делая  руками  разные  загадочные
знаки, которые можно было понять приблизительно  так:  "Господи,  боже  ты
мой, что-то будет?"
     Потом стала бормотать. Потом вздохнула  и  заговорила.  Новость  была
необыкновенная Кораблев пришел делать предложение  Марье  Васильевне.  Что
такое "делать предложение", я, разумеется, знал. Он хотел жениться на  ней
и пришел спросить, согласна она или не согласна.
     Согласна или не согласна?  Если  бы  меня  не  было  на  кухне,  Нина
Капитоновна точно так же обсуждала бы этот вопрос со своими  кастрюлями  и
горшками. Она не могла молчать.
     - Говорит - все отдам, всю  жизнь,  -  сообщила  она,  вернувшись  из
столовой в третий или четвертый раз. - Ничего не пожалею.
     Я сказал на всякий случай:
     - Ну да?
     - Ничего не пожалею, - торжественно повторила Нина Капитоновна.  -  Я
вижу ваше существование. Оно - незавидное, на вас мне тяжело смотреть.
     Она принялась было за картошку, но вскоре снова ушла  и  вернулась  с
мокрыми глазами.
     - Говорит, что всегда тосковал по семье, -  сообщила  она.  -  Я  был
одинокий человек, и мне никого не нужно, кроме  вас.  Я  давно  делю  ваше
горе. В этом роде.
     "В этом роде" Нина Капитоновна добавила  уже  от  себя.  Минут  через
десять она снова ушла и вернулась озадаченная.
     - Я устал от этих людей, - сказала она, хлопая глазами. - Мне  мешают
работать. Вы знаете, о ком я говорю. Поверьте мне, это человек страшный.
     Нина Капитоновна вздохнула и села.
     - Нет, не пойдет она за него. Она - удрученная, и он - в годах.
     Я не знал, что на это ответить, и на всякий случай снова сказал:
     - Ну да?
     - Поверьте мне, это человек  страшный,  -  задумчиво  повторила  Нина
Капитоновна. - Может быть! Господи, помилуй! Может быть!
     Я сидел смирно. Обед был отставлен, белые водяные шарики катались  по
плите вода, в которой плавала картошка, кипела, кипела...
     Старушка  снова  ушла  и  на  этот  раз  провела  в  столовой   минут
пятнадцать. Вернувшись, она зажмурилась и всплеснула руками.
     - Не пошла, - объявила  она.  -  Отказала.  Господи,  помилуй!  Такой
мужчина!
     Кажется она и сама хорошенько не знала,  радоваться  или  огорчаться,
что Марья Васильевна отказала Кораблеву.
     Я сказал:
     - Жалко.
     Нина Капитоновна посмотрела на меня с изумлением.
     - Чего же, могла и выйти, - добавил я. - Еще молодая.
     - Полно врать... - сердито начала было Нина Капитоновна.
     Вдруг она стала степенная,  важная,  поплыла  из  кухни  и  встретила
Кораблева в передней он был очень бледен. Марья Васильевна стояла в дверях
и молча смотрела, как он одевался. По глазам было видно, что  она  недавно
перестала плакать.
     - Бедный, бедный! - как бы про себя сказала Нина Капитоновна.
     Кораблев поцеловал ей руку, а она его в лоб, - для этого ей  пришлось
встать на цыпочки, а ему - наклониться.
     - Иван Павлович, вы - мой друг и наш друг, - сказала Нина Капитоновна
степенно. - И должны знать, что вы у нас всегда как в родном доме. И  Маше
вы - первый друг, я знаю. И она это знает.
     Кораблев молча поклонился, Мне было очень жаль его. Я просто  не  мог
понять, почему Марья Васильевна ему отказала.  На  мой  взгляд,  это  была
подходящая пара.
     Должно быть, старушка ожидала, что Марья Васильевна позовет ее и  все
расскажет - как Кораблев делал предложение и  как  она  ему  отказала.  Но
Марья Васильевна не позвала ее. Наоборот, она заперлась в своей комнате на
ключ, и слышно было, как она там расхаживает из угла в угол.
     Катя кончила "Первую  встречу  испанцев  с  индейцами"  и  хотела  ей
показать, но она сказала из-за двери: "Потом, доченька", и не открыла.
     Вообще в доме стало как-то скучно с тех пор,  как  ушел  Кораблев,  а
потом и еще скучнее, когда пришел веселый Николай Антоныч и объявил, что к
обеду будут не трое, как он рассчитывал, а шесть человек гостей.
     Хочешь - не хочешь, а Нине Капитоновне пришлось серьезно  браться  за
дело. Даже Катя была приглашена - стаканом вырезать для колдунов  кружочки
из теста. Она принялась очень энергично, раскраснелась,  вся  перемазалась
мукой - нос и волосы, но скоро  ей  надоело,  и  она  решила  вырезать  не
стаканом,  а  старой  чернильницей,  чтобы  получились  не   кружочки,   а
звездочки.
     - Бабушка, для красоты, - умоляюще сказала она Нине Капитоновне.
     Потом она сваляла звездочки и объявила, что будет  печь  свой  пирог,
отдельно. Словом, от нее было мало толку.
     Шесть человек гостей! Кто же? Я смотрел из кухни и считал.
     Первым  пришел  заведующий  учебной  частью  Ружичек,   по   прозвищу
Благородный Фаддей. Не знаю, откуда взялось это прозвище: всем хорошо было
известно, какой он благородный! За ним явился толстый,  лысый,  с  длинной
смешной головой учитель Лихо. За  ним  еще  кто-то,  все  педагоги.  Потом
пришла немка, она же француженка -  преподавала  немецкий  и  французский.
Пришла наша Серафима с часиками на груди, и последним неожиданно  приперся
Возчиков из восьмого класса. Этот  Возчиков  был  типичный  "лядовец".  Он
чисто одевался, даже носил ремень  с  пряжкой  МРУЛ,  то  есть  Московское
Реальное Училище Лядова", и был представителем старших классов в  школьном
совете.
     Вообще здесь был почти весь школьный совет. Это было довольно странно
- пригласить почти весь школьный совет к обеду.
     Я сидел в кухне и слушал, о чем  они  говорят.  Двери  были  открыты.
Сперва Лихо сказал о "продуктах питания", о том, что  теперь  будут  новые
деньги. Сегодня фунт  масла  стоит  четырнадцать  миллионов,  а  завтра  -
двадцать копеек, как в  довоенное  время.  Сегодня  дворнику  дают  десять
миллионов,  а  завтра  десять  Копеек,  "и  он  еще  будет   кланяться   и
благодарить".
     - А я-то, дура,  только  что  скатерть  продала  за  двести  тридцать
миллионов, - вздохнув, сказала Серафима Петровна.
     Потом заговорили о Кораблеве. Вот тебе на! Оказывается, он подлизался
к советской власти. Он из кожи лезет вон, чтобы "сделать карьеру". Усы  он
красит. Эту крайне вредную затею с театром  он  провел  только  для  того,
чтобы "завоевать популярность". Он был женат и  свел  жену  в  могилу.  На
заседаниях он проливает, оказывается, "крокодиловы слезы".
     Я не знал, что такое "крокодиловы слезы",  но  при  этих  словах  мне
представился Кораблев, выходящий из комнаты Марьи Васильевны,  бледный,  с
повисшими, точно приклеенными усами, и я сразу понял, что они все врут.  И
насчет театра, и насчет жены, и насчет "крокодиловых слез", что бы это  ни
означало. Они - его враги, те самые, о  которых  он  еще  сегодня  говорил
Марье Васильевне: "Я устал от этих людей. Мне мешают работать".
     До "крокодиловых слез" - это еще был разговор. Но вот я услышал голос
Николая Антоныча и понял, что это  не  разговор,  а  заговор.  Они  хотели
прогнать Кораблева из школы.
     Николай Антоныч начал издалека:
     -  Педагогика  в  числе  внешних   воспитательных   факторов   всегда
предусматривала искусство...
     Потом он перешел к Кораблеву  и,  прежде  всего  "отдал  должное  его
дарованиям". Оказывается, нам нет никакого  дела  до  "причин  гибели  его
покойной жены". Нас интересует лишь "мера и  степень  его  воздействия  на
детей". Нас волнует вредное направление, на которое  Иван  Павлыч  толкает
школу, и только поэтому мы должны  поступить  так,  как  нам  подсказывает
педагогический долг - "долг лояльных советских граждан".
     Нина Капитоновна загремела пустыми тарелками, и я не  расслышал,  что
именно подсказывает Николаю Антонычу его  педагогический  долг.  Но  когда
Нина Капитоновна потащила в столовую второе, я из общего разговора  понял,
что они хотят сделать.
     Во-первых, на ближайшем заседании школьного  совета  Кораблеву  будет
предложено "ограничиться преподаванием географии  в  пределах  программы".
Во-вторых,  его  деятельность  будет  оценена  как   "вульгаризация   идеи
трудового воспитания". В-третьих, школьный театр будет закрыт. В-четвертых
и в-пятых еще что-то. Кораблев, конечно,  обидится  и  уйдет.  Как  сказал
Благородный Фаддей - "скатертью дорога".
     Да, это был подлый план, и  я  удивлялся,  что  Нина  Капитоновна  не
вмешивалась, терпела. Но вскоре я понял, в  чем  дело.  Приблизительно  со
второго блюдя она стала жалеть, что Марья Васильевна  отказала  Кораблеву.
Больше она ни о чем не думала, ничего не слышала.  Она  что-то  бормотала,
пожимала плечами и один раз даже сказала громко:
     - Вот как! Что теперь мать?
     Должно быть, обижалась, что Марья Васильевна не посоветовалась с ней,
прежде чем отказать Кораблеву...
     Гости разошлись, а я все не мог решить - что делать?
     Это было дьявольски неудачно, что именно в этот день Кораблев  пришел
со своим предложением. Сидел бы лучше дома.  Тогда  я  мог  бы  рассказать
Марье Васильевне все, что услышал. А теперь неудобно, даже невозможно: она
не вышла к обеду, заперлась и никого не пускала.  Катя  засела  за  уроки.
Нина Капитоновна вдруг объявила, что с ног падает - хочет спать, сейчас же
легла и заснула. Я вздохнул, простился и пошел домой.



                              Глава десятая
                            "ОТВЕТ С ОТКАЗОМ"


     Дежурный по детдому, хромой Яфет, уже дважды приходил смотреть,  спим
мы или бузим, все ли легли.
     Ночная лампочка зажглась в коридоре. У Вальки Жукова веки вздрагивали
во сне, как у собаки, - уж не снились ли ему его собаки?  Ромашка  храпел.
Только я не спал, все думал.
     Одна мысль смелее другой.  Вот  на  школьном  коллективе  я  выступаю
против Николая Антоныча  и  открываю  перед  всеми  подлый  план  изгнания
Кораблева из школы. Вот я пишу Кораблеву письмо... Я стал сочинять  письмо
и заснул...
     Очень странно, но, проснувшись (раньше всех),  я  продолжал  сочинять
это письмо как раз с того места,  на  котором  остановился  накануне.  Вот
когда пригодился бы мне Петькин  письмовник!  Я  стал  вспоминать  письма,
которые мы читали. "Ответ с отказом": "Выраженные вами чувства чрезвычайно
лестны для меня..." Не годится!
     "Письмо благодарственное за благосклонный прием"  тоже  не  годилось,
равно как и "Письмо с требованием должной  суммы".  "Письмо  от  вдовца  к
девице" я забыл. Впрочем, и оно не годилось,  тем  более,  что  я  не  был
вдовцом, а Кораблев - девицей.
     Наконец я решился.
     Было еще очень рано -  восьмой  час,  на  улицах  темно,  как  ночью.
Понятно, это меня не остановило. Остановить меня попробовал  хромой  Яфет,
но я вывернулся и удрал с черного хода.
     Кораблев жил в  Воротниковском  переулке,  в  деревянном  одноэтажном
флигеле со ставнями и верандой, похожем на дачу. Почему-то я  был  уверен,
что он не спит. Ясно, не мог спать человек, который вчера получил от Марьи
Васильевны "ответ с отказом". И он, правда, не спал. В комнате горел свет,
он стоял у окна и смотрел во двор - так пристально и  с  таким  вниманием,
как будто во дворе происходили бог весть какие  необыкновенные  вещи.  Так
пристально и с таким вниманием, что долгое время не замечал меня,  хотя  я
стоял под самым окном и делал знаки руками.
     - Иван Павлыч!
     Но Иван Павлыч зажмурился, тряхнул головой и ушел.
     - Иван Павлыч, откройте, это я!
     Он вернулся  через  несколько  минут,  накинув  пальто,  и  вышел  на
веранду.
     - Это я, Григорьев, - повторил я, испугавшись, что он забыл меня.  Он
смотрел как-то странно. - Я к вам пришел и  сейчас  расскажу  одну  штуку.
Театр хотят закрыть, а вас... - Кажется, я не сказал "прогнать".  А  может
быть, и сказал, потому что он вдруг очнулся.
     - Зайди, - коротко сказал он.
     Всегда у него было очень чисто, книги на полках,  кровать  под  белым
одеялом, на подушке - накидка. Все в порядке. Не в  порядке  сегодня  был,
кажется, только сам хозяин. То он щурился, то широко раскрывал глаза - как
будто все перед ним расплывалось. Без сомнения, он не ложился в эту  ночь.
Таким усталым я его еще не видел.
     - А, Саня, - нетвердо сказал он. - В чем дело?
     - Иван Павлыч, я хотел вам письмо написать, - ответил я  с  жаром.  -
Вообще вопрос упирается в школьный театр. Про вас говорят, что вы заморили
жену.
     - Постой! - он засмеялся. - Кто говорит, что я заморил жену?
     -  Все.  "Нам  нет  дела  до  причин  гибели   его   покойной   жены.
Вульгаризация идей - вот что нас возмущает".
     - Ничего не понимаю, - серьезно сказал Кораблев.
     - Да, вульгаризация, - повторил я твердо.
     Еще с вечера я твердил эти слова: "вульгаризация",  "популярность"  и
"лаояпьный долг". "Вульгаризацию" сказал, теперь остались "популярность" и
"лаояльный долг".
     - "На собраниях  он  проливает  крокодиловы  слезы",  -  продолжал  я
торопливо.  -  "Эту  крайне  вредную  затею  он  провел,  чтобы  захватить
популярность". Да, "популярность". "Он подлизался к советской власти". "Мы
должны выполнить наш лаояльный долг".
     Может быть, я что-нибудь и перепутал. Но  мне  легче  было  повторить
наизусть все, что я накануне слышал, чем  рассказать  своими  словами.  Во
всяком случае, Кораблев понял меня. Он отлично понял меня. Глаза его вдруг
потеряли прежнее  расплывчатое  выражение,  легкая  краска  проступила  на
щеках, и он быстро прошелся по комнате.
     - Это весело, - пробормотал он, хотя ему было совсем не весело.  -  А
ребята, значит, не хотят, чтобы театр закрыли?
     - Ясно, не хотят.
     - И ты из-за театра пришел?
     Я промолчал. Может быть, из-за театра. А может быть, потому, что  без
Кораблева в школе  стало  бы  скучно.  Может  быть,  потому,  что  мне  не
понравилось, что они так подло сговаривались вытурить его из школы...
     - О, дураки, - неожиданно сказал Кораблев, - скучнейшие в мире!
     Он крепко пожал мне руку и опять стал  задумчиво  ходить  из  угла  в
угол. Так-то расхаживая, он вышел, должно быть, на кухню, принес  кипятку,
заварил чай, достал из стенного шкафчика стаканы.
     - Хотел уехать, а теперь  решил  остаться,  -  объявил  он.  -  Будем
воевать. Верно, Саня? А пока выпьем-ка чаю.
     Не  знаю,  состоялось  ли  заседание  школьного  совета,  на  котором
Кораблев должен был сурово расплатиться за "вульгаризацию  идеи  трудового
воспитания". Очевидно, не состоялось, потому что он не расплатился. Каждое
утро, как ни в чем не бывало, "Усы" расчесывал перед зеркалом усы и шел на
урок...
     Через несколько дней театр  объявил  новую  постановку:  "На  всякого
мудреца довольно простоты", и роль мудреца играл Гришка Фабер. По  роли  -
ему лет двадцать пять, но он предпочел  играть  человека  средних  лет,  с
лысиной и золотыми зубами. Все время он барабанил пальцем  по  столу,  как
Николай Антоныч, и вообще играл бы очень хорошо, если бы не так орал.
     Из райкома комсомола пришли два черных курчавых мальчика и предложили
организовать в нашей школе комсомольскую ячейку. Валька спросил  с  места,
можно ли записываться детдомовцам, и, они ответили, что можно,  но  только
начиная с четырнадцати лет. Я сам  не  знал,  сколько  мне  лет.  По  моим
расчетам выходило - скоро тринадцать.  На  всякий  случай  я  сказал,  что
четырнадцать. Но мне все-таки не поверили. Быть может, потому, что  я  был
тогда очень маленького роста.
     Из педагогов на этом собрании были только Кораблев и Николай Антоныч.
Кораблев сказал довольно торжественную речь, сперва коротко поздравил  нас
с ячейкой, а потом долго ругал за то, что мы  плохо  учимся  и  хулиганим.
Николай  Антоныч  тоже  сказал  речь.  Это  была  прекрасная  речь  -   он
приветствовал представителей райкома, как молодое  поколение,  и  в  конце
прочитал стихотворение Некрасова "Идет-гудет Зеленый  Шум".  Странно  было
только, что, произнося эту речь, он вдруг громко  затрещал  пальцами,  как
будто ломая руки. При этом у него было  очень  веселое  лицо,  и  он  даже
улыбался.
     После собрания я встретил его в  коридоре  и  сказал:  "Здравствуйте,
Николай Антоныч!" Но он почему-то не ответил.
     Словом, все было в порядке, и я сам  не  знал,  почему,  собираясь  к
Татариновым, я вдруг решил, что не пойду, а лучше завтра встречу  Катю  на
улице и на улице отдам ей  стек  и  глину  -  она  просила.  Не  прошло  и
получаса, как я передумал.
     Мне открыла старушка и как-то  придержала  цепочкой  двери,  когда  я
хотел войти. Казалось, она раздумывала, впустить меня или нет.  Потом  она
распахнула двери, шепнула мне быстро: "Иди на кухню", и легонько  толкнула
в спину.
     Я замешкался - просто от удивления.  В  эту  минуту  Николай  Антоныч
вышел в переднюю и, увидев меня, зажег свет.
     - А-а! - каким-то сдавленным голосом сказал он. - Явился.
     Он больно схватил меня за плечо.
     - Неблагодарный доносчик, мерзавец, шпион! Чтобы твоей ноги здесь  не
было! Слышишь?
     Он злобно раздвинул губы, и я увидел, как ярко заблестел  у  него  во
рту золотой зуб. Но это было последнее, что я видел  в  доме  Татариновых.
Одной рукой Николай Антоныч  открыл  двери,  а  другой  выбросил  меня  на
лестницу, как котенка.



                            Глава одиннадцатая
                                  УХОЖУ


     Пусто было в детдоме, пусто в школе.  Все  разбежались  -  воскресный
день. Только Ромашка бродил по пустым комнатам  и  все  что-то  считал,  -
должно быть, свои будущие богатства, да повар в кухне