ударяю  моей  шапкой  о  землю,  так  гром
поразит того, кто нарушит это честное слово. Бороться и искать, найти и не
сдаваться".
     По очереди произнося эту клятву, мы должны  были  пожать  друг  другу
руки и разом ударить шапками о землю. Это было  сделано  в  Соборном  саду
накануне отъезда. Я сказал клятву наизусть, Петька  прочитал  по  бумажке.
Потом он уколол палец булавкой и расписался на бумажке кровью: "П.С.",  то
есть Петр Сковородников. Я с трудом нацарапал: "А.Г.", то  есть  Александр
Григорьев.
     Во-вторых, я должен был лечь в десять часов и притвориться, что сплю,
хотя никто не интересовался, сплю я  или  притворяюсь.  В  три  часа  ночи
Петька должен был свистнуть под окном три раза - условный  сигнал:  все  в
порядке, дорога свободна, можно бежать.
     Это было гораздо опаснее, чем днем, когда действительно  все  было  в
порядке, дорога свободна, когда никто бы не заметил, что мы убежали. Ночью
нас могли сцапать караулы - город был на осадном положении,  -  собаки  по
всему берегу на ночь спускались с цепей. Но
     Петька приказал, и я повиновался, И вот наступил  этот  вечер  -  мой
последний вечер в родном доме.
     Тетя Даша сидит за столом и чинит мою рубашку. Хоть в приюте  и  дают
белье, а все-таки еще одну, на всякий случай! Перед нею - лампа, на  лампе
- голубой абажур, подарок тети Даши  на  мамину  свадьбу.  Теперь  у  него
какой-то сконфуженный вид - как будто он  плохо  чувствует  себя  в  нашем
опустевшем доме. Темно в углах. Чайник висит над плитой, а на тени  -  это
не чайник, а чей-то огромный перевернутый нос. Из  щели  под  окном  тянет
свежестью, пахнет рекою. Тетя Даша шьет и говорит.  Она  что-то  берет  со
стола, и светлый  круг  на  потолке  начиняет  дрожать.  Десять  часов.  Я
притворяюсь, что сплю.
     - Ты, Саня, смотри, слушайся брата  во  всем,  -  говорит  тетя  Даша
сестре. - Ты, как девочка, должна на него опираться. Мы  всегда  опираемся
на мужчин, как на силу. Уж он тебя в обиду не даст.
     Сердце щемит, но я стараюсь не думать о  Сане.  Вот  мы  приезжаем  в
Москву! Петькин дядя встречает нас на вокзале. Он похож на Сковородникова,
но моложе,  веселей.  Паровоз  стоит  на  далеких  путях,  черный  человек
подбрасывает уголь в топку, искры сыплются из трубы и гаснут.  Мы  мчимся,
мелькают деревья, ходят вверх и вниз телефонные провода.  Теперь  и  мы  с
Петькой бросаем уголь в топку - жарко, весело; выглянешь - и ветер свистит
в ушах.
     - А ты, Саня, - говорит мне тетя Даша, и я  вижу,  как  слеза  ползет
из-под очков и падает на мою рубашку, - береги сестру. Вы будете в  разных
отделениях, но я попрошу, чтобы тебе разрешили каждый день ее навещать.
     - Ладно, тетя Даша.
     - Господи, боже ты мой! Была бы жива Аксинья...
     Она поправляет лампу,  вдевает  нитку  и  снова  берется  за  работу,
вздохнув.
     Половина одиннадцатого. Я не сплю, я притворяюсь, что  сплю.  Я  вижу
деревья в белых цветах, а в тени, под цветами,  ковры  -  синие,  зеленые,
голубые. Мы в Туркестане. Апельсины растут на улицах. Мы  рвем  их  сперва
потихоньку, потом все смелее. Больше некуда класть, и Петька  вынимает  из
мешка запасную пару штанов. Он завязывает  концы  на  штанах,  он  бросает
апельсины в штаны. Вот старик с бородой ведет нас в маленький  белый  дом.
Оружие висит на стене - кинжалы, пятиствольные револьверы, кривые шашки  в
серебре. "Якши?" -  говорит  он  и  предлагает  нам  выбрать  по  кинжалу,
револьверу и шашке.
     - И читать научат и писать, - слышу я сквозь сон и думаю:  откуда  же
здесь тетя Даша? - Может, и в люди  выйдешь.  Может,  и  нам  еще  спасибо
скажешь.
     Я  не  сплю,  я  притворяюсь,  что   сплю.   Половина   двенадцатого,
двенадцать. Тетя Даша встает. В последний, в самый последний раз я вижу ее
доброе лицо над лампой, освещенное снизу. Она ставит ладонь  над  стеклом,
дует - и темнота! Она крестит нас в темноте и ложится: сегодня она  ночует
у нас.
     Хорошо притворяться, когда не хочется  спать!  Я  с  трудом  открываю
глаза. Который час? Еще далеко до трех. Пьяная  песня  доносится  с  реки.
Галька накатывает на берег. А сигнала  все  нет  как  нет,  только  ходики
тикают да тетя Даша, вздыхая, ворочается с боку на бок.
     Я сажусь, чтобы не заснуть, и кладу голову на колени. Я  притворяюсь,
что сплю. Я слышу свист и не могу проснуться.
     Петька потом говорил, что охрип, как цыган, пока меня досвистался. Но
он свистал все время, пока я надевал сапоги, пальто, клал в мешок  кокоры.
Очень сердитый, он зачем-то  велел  мне  поднять  воротник  пальто,  и  мы
побежали.
     Все обошлось превосходно, никто нас не тронул - ни собаки,  ни  люди.
Правда, на всякий случай мы версты три  дали  крюку  по  городскому  валу.
Дорогой я пытался узнать у Петьки,  уверен  ли  он,  что  теперь  по  всем
железным дорогам бесплатный проезд. Он отвечал, что  уверен,  -  на  худой
конец доедем под лавкой. Две ночи - и Москва, скорый поезд отходит в  пять
сорок.
     Никакого поезда в пять сорок не было, когда,  обойдя  караулы,  мы  в
полуверсте от станции махнули через забор.
     Тускло блестели мокрые  черные  рельсы,  тускло  горели  на  стрелках
желтые фонари. Что было делать? Ждать до утра на  станции?  Нельзя:  могут
забрать караулы. Вернуться домой?
     В эту минуту бородатый, весь  залитый  маслом  сцепщик  вылез  из-под
товарного состава и пошел к нам навстречу по шпалам.
     - Дяденька, - смело сказал ему  Петька,  -  как  отсюда  в  Москву  -
направо или налево? Сцепщик посмотрел на него, потом на меня. Я похолодел:
"Сейчас отправит в комендатуру".
     - До Москвы, хлопцы, пятьсот верст.
     - Ты только скажи, дяденька: направо или налево?
     Сцепщик засмеялся.
     - Налево.
     - Спасибо, дяденька. Санька, пошли налево!



                            Глава пятнадцатая
                 БОРОТЬСЯ И ИСКАТЬ, НАЙТИ И НЕ СДАВАТЬСЯ


     Все путешествия,  когда  путешественникам  по  одиннадцати-двенадцати
лет, когда они ездят под вагонами и не моются  месяцами,  похожи  одно  на
другое. В  этом  легко  убедиться,  перелистав  несколько  книг  из  жизни
беспризорных. Вот почему я не стану описывать нашего путешествия из  Энска
в Москву.
     Семь заповедей тети Даши были вскоре забыты.  Мы  ругались,  дрались,
курили - иногда навоз, чтобы согреться. Мы врали: то  тетка,  поехавшая  в
Оренбург за солью, потеряла нас по дороге, то мы были беженцами  и  шли  к
бабушке  в  Москву.  Мы  выдавали  себя  за  братьев  -  это   производило
трогательное впечатление. Мы не умели петь, но я читал  в  поездах  письмо
штурмана дальнего плавания. Помню, как на станции Вышний Волочок  какой-то
моложавый седой моряк заставил меня повторить это письмо дважды.
     - Очень странно, - сказал он, глядя мне прямо в лицо суровыми  серыми
глазами, - экспедиция лейтенанта Седова? Очень странно.
     И все же мы  не  были  беспризорниками.  Подобно  капитану  Гаттерасу
(Петька рассказывал мне  о  нем  с  такими  подробностями,  о  которых  не
подозревал и сам Жюль Верн), мы шли вперед и  вперед.  Мы  шли  вперед  не
только потому, что в Туркестане был хлеб, а здесь его уже не было. Мы  шли
открывать новую страну - солнечные города, привольные сады. Мы  дали  друг
другу клятву.
     Как эта клятва помогала нам!
     Однажды, подходя к Старой Руссе, мы сбились с дороги и заблудились  в
лесу. Я лег на снег и закрыл глаза. Петька пугал  меня  волками,  ругался,
даже бил - все было напрасно. Я не мог больше сделать ни  шагу.  Тогда  он
снял шапку и бросил ее на снег.
     - Ты клятву давал, Санька, - сказан он, - бороться и искать, найти  и
не  сдаваться.  Значит,  ты  теперь   клятвопреступник?   Сам   сказал   -
клятвопреступник не получит пощады.
     Я заплакал, но встал. Поздней ночью мы дошли до деревни. Деревня была
староверческая, но одна старушка все же  приняла  нас,  накормила  и  даже
вымыла в бане.
     Так от деревни к деревне, от станции к станции мы, наконец, добрались
до Москвы. Дорогой мы продали, променяли и  проели  почти  все,  что  было
взято с собой из Энска. Даже Петькин кинжал в ножнах  из  старого  сапога,
был продан, помнится, за два куска студня.
     Непроданными остались только наши бумаги-клятвы,  подписанные  кровью
"П.С." и "А.Г.", и адрес Петькиного дяди.
     Дядя!  Как  часто  мы  говорили  о  нем!  В  конце  концов,  он  стал
представляться мне каким-то паровозным владыкой: борода по ветру,  дым  из
трубы, пар из-под котла...
     И вот наконец - Москва! Морозной февральской ночью мы выбрались через
окно из уборной, в которой  провели  последний  перегон,  и  спрыгнули  на
рельсы. Москвы было не видать, темно, да мы ею и  не  интересовались.  Это
была просто Москва, а дядя жил в Москве-Товарной, седьмое депо,  ремонтная
мастерская. Два часа мы блуждали по шпалам, путались  среди  сходящихся  и
расходящихся рельсов. Начинало светать, когда седьмое депо предстало перед
нами - мрачное здание с  темными  овальными  окнами,  с  высокой  овальной
дверью, на которой висел замок. Дяди не было. Не у кого было даже спросить
о дяде. Утром в комитете седьмого депо мы узнали, что дядя уехал на фронт.
     Все кончено! Мы вышли и сели на эстакаду.
     Прощайте, улицы, на которых  растут  апельсины,  прощайте,  ночи  под
открытым небом, прощайте, нож за опояской и кривая шашка в серебре!
     На всякий случай Петька вернулся в комитет - спросить: не был ли дядя
женат? Нет, дядя был холостой. Он жил, оказывается, в  каком-то  вагоне  и
так в этом вагоне и поехал на фронт.
     Совсем  рассвело,  и  Москва  была  теперь  видна:  дома,  дома  (мне
казалось, что все это - вокзалы), огромные кучи снега, редкие  трамваи.  И
снова дома и дома. Что делать?
     Так начались плохие дни. Чем мы только не занимались! Мы  дежурили  в
очередях. Мы нанимались к буржуям сгребать снег с  панелей  перед  домами:
была объявлена "трудовая повинность". Мы  выгребали  из  цирковой  конюшни
навоз. Мы ночевали в подъездах, на кладбищах, на чердаках.
     И вдруг все переменилось...
     Мы шли, помнится, по Божедомке, мечтая  только  об  одном:  встретить
где-нибудь костер; тогда случалось, что костры разводили и  на  Кузнецком.
Нет, не видать! Снег, темнота, тишина! Холодная ночь.  Подъезды,  куда  ни
глянь, закрыты. Дрожа, мы шли и молчали. Боюсь, пришлось бы  Петьке  снова
бить  шапкой  о  землю,  но  в  эту  минуту  пьяные  голоса  донеслись  из
подворотни, мимо которой мы только что прошли. Петька зашел во двор, я сел
на тумбу, стуча зубами и засунув в рот дрожащие пальцы. Петька вернулся.
     - Айда! - радостно сказал он. - Пустили!



                            Глава шестнадцатая
                               ПЕРВЫЙ ПОЛЕТ


     Хорошо спать, когда над головою  крыша!  Хорошо  в  двадцатиградусный
мороз сидеть у "буржуйки", колоть и подкидывать дровишки, пока не  загудит
в трубе! Но еще лучше, развешивая соль или муку,  думать  о  том,  что  за
работу нам обещан сам Туркестан. Мы попали в притон инвалидов-спекулянтов,
хозяин притона, хромой поляк с обваренной физиономией, обещал взять нас  с
собой в Туркестан. Оказывается, это не город, я страна,  столица  Ташкент,
тот самый Ташкент, куда каждые две три недели ездят наши инвалиды.
     Мы нанялись к этим жуликам паковать продукты.
     Жалованья мы не получали - только стол и приют. Но  мы  были  рады  и
этому.
     Если бы не хозяйка, жена хромого спекулянта, жизнь была бы просто  не
дурна! Хозяйка нам досмерти надоела.
     Толстая, с вытаращенными глазами,  тряся  животом,  она  прибегала  в
сарай, где мы паковали продукты, посмотреть, все ли цело.
     - Пфе! А пфе! Як смиешь так робиць? /Как смеешь так делать?/
     Робиць  не  робиць,  а  действительно,  это  было  не  так  просто  -
развешивая, например, свиной шпиг, не отщипнуть  хоть  маленький  кусочек.
Пиленый сахар сам застревал в рукавах и карманах.  Но  мы  держались.  Эх!
Знали бы мы, что все равно не видеть нам Туркестана,  как  своих  ушей,  -
пожалуй, чего-нибудь и недосчиталась бы старая ведьма!
     Однажды (мы работали в притоне уже третий месяц) она примчалась к нам
в одном халате. В руках у нее был замок, которым наш  сарай  запирался  на
ночь.  Вытаращив  глаза,  она  остановилась  на   пороге,   оглянулась   и
побледнела.
     - Не биться, не стучаться - прошептала она и схватилась за голову.  -
Не кричать! Молчать!
     Мы и опомниться не успели, как, тяжело  дыша,  она  задвинула  засов,
повесила замок и ушла.
     Это было так неожиданно, что с  минуту  мы  и  точно  молчали.  Потом
Петька выругался и лег на пол. Я тоже лег,  и  мы  стали  смотреть  -  под
дверьми была узкая щель.
     Сперва все было тихо  -  пустой  двор,  подтаявший  снег  с  желтыми,
налившимися водой  следами.  Потом  появились  незнакомые  ноги  в  черных
крепких сапогах - одна пара, другая, третья.  Ноги  шли  к  флигелю  через
двор. Две  пары  пропали,  третья  осталась  у  крыльца.  Рядом  опустился
приклад.
     - Облава, - прошептал Петька и вскочил.
     В темноте он стукнул меня головой, и я прикусил язык. Но тут было  не
до языка.
     - Нужно бежать!..
     Кто знает, может быть, моя жизнь пошла бы другим путем,  если  бы  мы
захватили с собой веревку. Веревок было сколько  угодно  в  сарае.  Но  мы
вспомнили о них,  когда  были  уже  на  чердаке.  Сарай  был  каменный,  с
чердаком, крыша односкатная, и  на  задней  стенке  -  круглое  отверстие,
выходившее на соседний двор.
     Петька выглянул в это отверстие  и  оглянулся.  Он  расцарапал  щеку,
когда мы в темноте отдирали от потолка доски, и теперь  поминутно  вытирал
кровь кулаком.
     - Прыгнуть, что ли?
     Но не так легко прыгнуть с высоты пяти-шести метров  через  небольшое
отверстие в гладкой стене, - разве только как в воду, вниз головой.  Нужно
было вылезть в  это  отверстие  ногам  наружу,  сесть,  согнувшись  в  три
погибели, и, оттолкнувшись всем телом, упасть вниз. Петька так и сделал. Я
еще думал, не вернуться ли за веревкой, а он уже сидел в дыре.  Обернуться
он не мог. Он только сказал:
     - Ничего, Саня, смелее.
     И исчез. С упавшим сердцем я поглядел  ему  вслед.  Ничего,  он  упал
счастливо на мокрую кучу снега по ту сторону забора, подходившего  в  этом
месте очень близко к сараю.
     - Давай!
     Я вылез и сел, сжимая колени. Весь соседний двор был теперь  виден  -
маленькая девочка каталась на финских санках вдоль старинного с  колоннами
дома, ворона сидела на водосточной трубе. Вот  девочка  остановилась  и  с
любопытством посмотрела на нас. Ворона тоже посмотрела, но  равнодушно,  и
отвернулась, втянув голову между крыльев.
     - Давай!
     Кроме девочки и вороны, на дворе был еще человек в кожаном пальто. Он
стоял у того места, где наш флигель примыкал к чужому двору. Я видел,  как
он докурил папиросу, бросил ее и спокойно направился к нам.
     - Давай! - отчаянно крикнул Петька.
     Все вдруг пришло в движение, когда я стал слабо отталкиваться руками.
Ворона вспорхнула, девочка испуганно попятилась. Петька опрометью  кинулся
к воротам, человек в кожаном пальто побежал за ним.  Я  все  понял  в  эту
минуту. Но было уже поздно - я летел вниз.
     Таков был мой первый полет - вниз по прямой, с  высоты  пяти  метров,
без парашюта. Не могу сказать, что он был  удачен.  Я  грудью  ударился  о
забор, вскочил и снова упал. Последнее,  что  я  еще  видел,  был  Петька,
выскочивший на улицу и захлопнувший ворота перед самым  носом  человека  в
кожаном пальто.



                            Глава семнадцатая
                                   ЛЯСЫ


     Разумеется, это было очень глупо - бежать,  когда  мы  ни  в  чем  не
виноваты. Ведь мы сами не спекулировали, только  работали  у  спекулянтов.
Нам бы ничего не сделали, только  допросили  бы  и  отпустили.  Но  теперь
поздно было раскаиваться. Человек в кожаном пальто крепко держал  меня  за
руку, мы шли куда-то, - наверное, в тюрьму. Я попался, а Петька  удрал.  Я
был теперь один. Вот уже вечер, солнце садится, галки медленно  летят  над
деревьями вдоль Страстного бульвара... Я не плакал,  но,  должно  быть,  у
меня было отчаянное лицо, потому что человек в кожаном пальто  внимательно
посмотрел на меня и разжал свою руку: понял, что не убегу.
     Он привел меня в просторный, светлый зал на  шестом  этаже  огромного
дома у Никитских ворот. Это был  распределитель  Наробраза,  в  котором  я
провел три памятных дня...
     У меня сердце упало, когда я увидел эти багровые морды. Одни, сидя на
корточках вокруг глиняной  печки,  резались  в  карты,  другие  снимали  с
высоких окон длинные карнизы и тут же отправляли их в печку, третьи спали,
четвертые строили дом - дом из старых рам и полотен, сложенных как  попало
в углу. По ночам, когда в  распределителе  становилось  холодней,  чем  на
улице, эти домохозяева зажигали примус и пускали желающих  в  свой  дом  -
кого за пару папирос, кого за кусок хлеба... И среди этого дикого  развала
на высоких постаментах стояли и равнодушно смотрели белыми слепыми глазами
гипсовые фигуры греческих богов - Аполлона, Дианы и  Геркулеса.  Только  у
богов и были человеческие лица. Под утро, просыпаясь от холода  и  выбивая
зубами дробь, я робко поглядывал на них. Небось, думают: "Дурак ты, дурак!
Зачем ушел из дому? Подумаешь,  приют,  -  весной  вернулся  бы,  стал  бы
помогать старикам, нашлась бы работа! А теперь ты остался один, -  умрешь,
никто и не вспомнит. Только Петька порыскает по Москве, да вздохнет тяжело
тетя Даша! Проси-ка, брат, одежду да вылетай домой!"  В  Наробразе  меняли
одежду  -  старую  жгли,  а  взамен  выдавали  штаны  и  рубашку.   Многие
беспризорники нарочно попадались, чтобы сменить ободравшуюся одежду.
     Все три дня я промолчал. Для мальчика, который так  недавно  научился
говорить, это было совсем не трудно. Да и  с  кем  говорить?  Каждый  раз,
когда приводили новых беспризорников, я невольно смотрел, нет ли среди них
моего Петьки. Нет. И хорошо, что нет! Я сидел в стороне и молчал.
     И вот от голода, от холода, от тоски  я  стал  заниматься  лепкой.  В
бывшей мастерской живописи и ваяния было сколько угодно белой скульптурной
глины. Как-то я взял кусок, размочил его кипятком и начал мять в  пальцах.
И вот сама собой получилась жаба. Я сделал ей большие  ноздри,  выпученные
глаза и попробовал вылепить зайца, Разумеется, это было еще  очень  плохо.
Но что-то шевельнулось в душе, когда я вдруг увидел раздвоенную мордочку в
бесформенном комке глины. Я запомнил эту минуту: никто  не  видел,  что  я
леплю;  старый  вор,  попавший  каким-то  чудом   в   распределитель   для
беспризорных, рассказывал о том, как на  вокзалах  "работают  в  паре".  Я
стоял в стороне у окна, сдерживая  дыхание,  смотрел  на  маленький  комок
глины, из которого торчали заячьи уши, и не понимал, почему я волнуюсь...
     Потом я вылепил коня с толстой расчесанной гривой. Лясы! Конь старика
Сковородникова, вот что это такое! Это были лясы, только не из  дерева,  а
из глины. Не знаю почему,  но  это  открытие  обрадовало  меня.  Я  заснул
веселый. Я как будто надеялся, что лясы спасут меня. Помогут выйти отсюда,
помогут найти Петьку, помогут мне вернуться  домой,  а  ему  добраться  до
Туркестана. Помогут сестре в приюте, Петькиному дяде  на  фронте,  помогут
всем, кто бродит ночью по улицам в  холодной  и  голодной  Москве.  Так  я
молился - не богу, нет! Жабе, коню и  зайцу,  которые  сушились  на  окне,
прикрытые кусочками газеты.
     Пожалуй, другой мальчик - не  такой  безбожник,  как  я,  -  стал  бы
идолопоклонником и навсегда уверовал бы в жабу, коня и зайца. Они  помогли
мне!
     На другой день в распределитель  явилась  комиссия  Отдела  народного
образования, и распределитель был уничтожен отныне и на веки веков.
     Воры были отправлены в тюрьмы, беспризорники - в колонии, нищие -  по
домам. В просторном зале мастерской  живописи  и