"грызуны - это вам неинтересно". Катя вежливо
возразила, что, напротив, очень интересно, если судить о грызунах  по  той
речи, которую он произнес в защиту Евгения Онегина. И мы чинно прошли мимо
сторожа, которому Валька три раза сказал, что он -  сотрудник  лаборатории
экспериментальной биологии и что это "к нему".
     Тогда Зоосад был не то, что теперь. Многие отделения были закрыты,  а
другие представляли собою самые обыкновенные, покрытые снегом поля. Валька
сказал, что на этих полях живут песцы, что у них есть норы и т.д. Но мы не
видели никаких песцов и вообще, ничего,  кроме  снега,  так  что  пришлось
поверить Вальке на слово.
     Ему не терпелось показать  нам  своих  грызунов,  и  он  не  дал  нам
посмотреть тигра, слона и других интересных зверей, а  через  весь  Зоосад
потащил к какому-то грязноватому дому. В этом доме жили Валькины  грызуны.
Не знаю, что каждый из нас понимал под этим словом. Во всяком  случае,  мы
сделали вид, что так и думали, что грызуны - это обыкновенные мыши.
     Их было очень много, и все они были чем-то заражены, как с  гордостью
объявил нам Валька. Он сказал, что в его ведении находятся также и летучие
мыши и что он кормит их с  рук  червяками.  В  общем,  это  было  довольно
интересно, хотя в доме страшно воняло, а Валька все говорил и говорил  без
конца.
     Мы слушали его с уважением. Особенно Кирен. Потом ее вдруг  затрясло,
и она сказала, что ненавидит мышей.
     - Дура, - тихо сказала ей Катя.
     Кирен засмеялась.
     - Нет, правда, гадость, - сказала она.
     Валька тоже засмеялся. Я видел, что он обиделся за  своих  мышей.  Мы
поблагодарили его и двинулись дальше.
     - Вот скука! Посмотрим хоть обезьяны, - предложила Кирен.
     И мы пошли смотреть обезьян.
     Вот где была вонь!  И  не  сравнить  с  Валькиными  грызунами!  Кирен
объявила, что не будет дышать.
     - Эх, ты, а как же сторожа? - сказала Катя.
     И мы посмотрели на сторожа, который  стоял  у  клеток  с  глупым,  но
значительным видом.
     Это был Гаер Кулий! С минуту я сомневался - ведь я его больше  десяти
лет не видел. Но вот он выступил вперед и сказал  своим  густым  противным
голосом:
     - Обезьяна-макака...
     Он!
     Я посмотрел на него в упор, но он меня не  узнал.  Он  постарел,  нос
стал какой-то утиный. И кудри были уже не те - редкие, грязные, седые.  От
прежнего молодцеватого Гаера остались только усы кольцами да угри.
     - На груди и брюхе животного, - продолжал Гаер с хорошо знакомым  мне
назидательно-угрожающим видом, - вы найдете сосцы,  известные  как  органы
молочного развития ихних детей.
     Он, он! Мне стало смешно, и Катя спросила меня, почему я улыбаюсь.  Я
шепнул:
     - Взгляни-ка на него.
     Она посмотрела.
     - Знаешь, кто это?
     - Ну!
     - Мой отчим.
     - Врешь!
     - Честное слово.
     Она недоверчиво подняла брови, потом замигала и стала слушать.
     - В следующей клетке вы найдете  человекообразного  обезьяну-гиббона,
поражающего сходством последнего  с  человеком.  У  этого  гиббона  бывает
известное помраченье, когда он, как бешеный, носится по своему помещению.
     Бедный гиббон! Я вспомнил, как и на меня находило "помраченье", когда
этот подлец начинал свои бесконечные разговоры.
     Я взглянул на Катю и Киру. Конечно, они подумают, что я сошел с  ума!
Но я перестал бы себя уважать, если бы прозевал такой случай.
     - Палочки должны быть попиндикулярны, - сказал я негромко.
     Он покосился на меня, но я сделал вид, что рассматриваю гиббона.
     - В следующей клетке, -  продолжал  Гаер,  -  вы  найдете  бесхвостую
мартышку из Гибралтара. По развитию она, как дети.  Она  имеет  карман  во
рту, куда обыкновенно кладет про запас лакомые куски своей пищи.
     - Ну, понятно, - сказал я, - каждому охота схватить лакомый кусок. Но
можно ли назвать подобный кусок обеспечивающим явлением - это еще вопрос.
     Я сам не ожидал, что помню наизусть эту чушь.  Кирка  прыснула.  Гаер
замолчал и уставился на меня с глупым, но подозрительным  видом.  Какое-то
смутное воспоминанье, казалось, мелькнуло в его тупой башке...  Но  он  не
узнал меня. Еще бы!
     - Мы их обеспечиваем, - уже другим, угрюмо-деловым тоном сказал он. -
Каждый день жрут и жрут. Человек иной не может столько сожрать, как  такая
тварь.
     Он спохватился.
     - Посмотрите на них с заду, - продолжал он, - и вы увидите,  что  эта
область является у них ненормально красной. Это не кожа, а  твердая  кора,
вроде мозоль.
     - Скажите, пожалуйста,  -  спросил  я  очень  серьезно,  -  а  бывают
говорящие обезьяны?
     Кирен засмеялась.
     - Не слыхал, - недоверчиво возразил Гаер. Он не мог понять, смеюсь  я
или говорю серьезно.
     - Мне рассказывали об одной обезьяне, которая служила  на  пароходной
пристани, - продолжал я, - а потом ее выгнали, и она занялась  воспитанием
детей.
     Гаер снисходительно улыбнулся.
     - Каких детей?
     - Чужих. Она била их подставкой для сапог, - продолжал  я,  чувствуя,
что у меня сердце застучало от  этих  воспоминаний,  -  особенно  девочку,
потому что мальчик, чего доброго, мог бы дать и сдачи.
     Я говорил все громче. Гаер слушал, открыв  рот.  Вдруг  он  испуганно
захлопнул рот и заморгал, заморгал.
     - После обеда нужно было благодарить ее... - я  отмахнулся  от  Киры,
которая испуганно схватила меня за локоть. - Хотя эта подлая  обезьяна  не
работала, а жила на чужой счет и только с  утра  до  вечера  чистила  свои
проклятые сапожищи. Впрочем, потом  она  поступила  в  батальон  смерти  и
получила за это двести рублей и новую форму. Она говорила речи! - Кажется,
я заскрежетал зубами.- А когда этот батальон  разгромили,  она  удрала  из
города и унесла все, что было в доме.
     Наверное, я уже здорово орал,  потому  что  Катя  вдруг  стала  между
Гаером и мной.
     Гаер пробормотал что-то и прислонился к клетке. Он узнал меня. Губы у
него так и заходили.
     - Саня! - повелительно сказала Катя.
     - Подожди! - Я отстранил ее. - И это счастье, что  он  удрал.  Потому
что я бы его...
     - Саня!
     Помнится, меня поразило, что  он  неожиданно  вскрикнул  и  схватился
руками за голову. Я опомнился. Неловко улыбаясь, я посмотрел на Катю.  Мне
стало стыдно, что и так орал.
     - Пошли, - коротко сказала она.
     Мы шли по Зоопарку и молчали. Я видел, что  Кирка  испуганно  хлопает
глазами и держится от меня подальше. Катя что-то шепнула ей.
     - Подлец! - пробормотал я.
     Я еще не мог успокоиться.
     - Сегодня же передам через Вальку  заявление  в  Зоопарк.  Зачем  они
держат такого подлеца? Он - белогвардеец.
     - Я теперь тебя боюсь, - сказала Катя. -  Ты,  оказывается,  бешеный.
Вон, даже губы побелели.
     - Это потому, что мне хотелось его убить, - сказал я. - Ладно, черт с
ним! Поговорим о чем-нибудь другом. Как вам понравились гиббоны?



                              Глава восьмая
                                   БАЛ


     При нашей школе была столярная мастерская,  и  я  работал  в  ней  по
вечерам. Как раз в ту пору мы получили большой заказ  на  учебные  пособия
для сельских школ, и можно было хорошо заработать.
     "Крестьянство  в  послеоктябрьской  литературе"  было   окончено.   Я
рассердился и написал его в одну ночь. Но у меня были и  другие  долги,  -
например, немецкий, которого я не любил. Словом, в конце  полугодия  мы  с
Катей только раз собрались на каток - и то  не  катались.  Лед  был  очень
изрезан: с утра на катке тренировались хоккейные команды. Мы только выпили
чаю в буфете.
     Катя спросила меня, написал ли я заявление на отчима.
     - Нет, не написал. Но Валька говорит, что его все равно уже нету.
     - Где же он?
     - А черт его знает. Сбежал.
     Я видел, что Кате хочется спросить меня, почему я его  так  ненавижу,
но мне неохота было  вспоминать  об  этом  подлеце,  и  я  промолчал.  Она
все-таки спросила. Пришлось рассказать - очень кратко - о том, как мы жили
в Энске, как умер в тюрьме отец и мать вышла за Гаера. Катя удивилась, что
у меня есть сестра.
     - Как ее зовут?
     - Тоже Саня.
     Но еще больше она удивилась, когда узнала, что я ни разу  не  написал
сестре с тех пор, как уехал из Энска.
     - Сколько ей лет?
     - Шестнадцать.
     Катя посмотрела на меня с негодованием.
     - Свинья!
     Это действительно было свинство, и я поклялся, что напишу в Энск.
     - Когда школу кончу. А сейчас  -  что  ж  писать?  Я  уже  принимался
несколько раз. Ну, жив, здоров... Неинтересно.
     Это была наша последняя встреча перед каникулами, потом снова занятия
и занятия, чтение и чтение. Я вставал в шесть  часов  утра  и  садился  за
"Самолетостроение", а вечером работал в столярной, - случалось, что  и  до
поздней ночи...
     Но вот кончилось полугодие. Одиннадцать свободных дней! Первое, что я
сделал, - позвонил Кате и пригласил ее в  нашу  школу  на  костюмированный
бал.
     В  афише  было  написано,  что  бал  -  антирелигиозный.  Но   ребята
равнодушно отнеслись к этой затее, и только два или три  костюма  были  на
антирелигиозные темы. Так, Шура Кочнев, о котором пели:

                В двенадцать часов по ночам
                Из спальни выходит Кочан, -

оделся ксендзом. И очень удачно! Сутана и  широкополая  шляпа  шли  к  его
длинному росту. Он расхаживал с грозным видом и всему ужасался.  Это  было
смешно, потому что он хорошо играл. Другие  ребята  просто  волочили  свои
рясы по полу и хохотали.
     Катя пришла довольно поздно, и я уже чуть было не побежал звонить  ей
по телефону. Она пришла замерзшая, красная, как  бурак,  и  сразу,  еще  в
раздевалке, побежала к печке, пока я сдавал ее пальто и калоши.
     - Вот так мороз, -  сказала  она  и  приложилась  щекой  к  печке,  -
градусов двести!
     Она была в синем бархатном платье  с  кружевным  воротничком,  и  над
косой большой синий бант.
     Удивительно, как шел  ей  этот  бант  и  синее  платье,  и  тоненькая
коралловая нитка на шее! Она была такая крепкая, здоровая и вместе  с  тем
легкая и стройная. Словом, едва только мы с ней вошли и актовый  зал,  где
уже начались танцы, как самые лучшие танцоры нашей школы  побросали  своих
дам и побежали к ней. Впервые в жизни я пожалел, что не танцую. Но  делать
нечего! Я сделал вид, что мне все равно, и пошел к артистам в уборные.  Но
там готовились к выступлению, и девочки выгнали меня. Я  вернулся  в  зал.
Как раз в это время вальс кончился. Я окликнул Катю. Мы  уселись  и  стали
болтать.
     - Кто это? - вдруг спросила она с ужасом.
     Я посмотрел.
     - Где?
     - Вон - рыжий.
     Ничего особенного, это был только Ромашка! Он приоделся и был  в  том
самом галстуке, который я брал у него под залог. На мой взгляд, он сегодня
был совсем недурен. Но Катя смотрела на него с отвращением.
     - Как ты не понимаешь - он просто  страшный,  -  сказала  она.  -  Ты
привык, и поэтому не замечаешь. Он похож на Урию Гипа.
     - На кого?
     - На Урию Гипа.
     Я  притворился,  что   знаю,   кто   такой   Урия   Гип,   и   сказал
многозначительно:
     - А-а.
     Но Катю провести было не так-то просто!
     - Эх, ты, Диккенса не читал,  -  оказала  она.  -  А  еще  считаешься
развитым.
     - Кто это считает, что я развитой?
     - Все. Я как-то разговорилась с одной девочкой из вашей школы, и  она
сказала: "Григорьев - яркая индивидуальность". Вот  так  индивидуальность!
Диккенса не читал!
     Я хотел объяснить ей, что Диккенса читал и только не читал  про  Урию
Гипа, но в это время опять заиграл оркестр,  и  наш  учитель  физкультуры,
которого все звали просто Гоша, пригласил Катю, и я опять остался один. На
этот раз меня пустили к артистам и даже дали  работу:  загримировать  одну
девочку под раввина. Это была нелегкая задача. Я провозился с ней полчаса,
а когда вернулся в зал, Катя все еще танцевала - теперь уже с Валькой.
     В сущности, это была довольно забавная картина: Валька глаз не сводил
со своих ног, как будто это были  черт  знает  какие  интересные  вещи,  а
Катька подталкивала его, учила на ходу и сердилась. Но мне почему-то стало
скучно.
     Кто-то нацепил мне на пуговицу номер - играли в почту. Я  сидел,  как
каторжник, с номером на груди и скучал. Вдруг  пришли  сразу  два  письма:
"Довольно притворяться. Скажите аткровенно, кто вам нравится.  Пиши  ответ
N140".  Так  и  было  написано:  "аткровенно".  Другое  было   загадочное:
"Григорьев - яркая индивидуальность, а  Диккенса  не  читал".  Я  погрозил
Катьке. Она засмеялась, бросила Вальку и села рядом со мной.
     - У вас весело, - сказала она, - только очень  жарко.  Что  -  теперь
станешь учиться танцевать?
     Я сказал, что не стану, и мы пошли в наш  класс.  Там  было  устроено
что-то вроде фойе: по углам стояли бутафорские кресла из трагедии  "Настал
час", и лампочки были обернуты красной и синей бумагой.  Мы  сели  на  мою
парту - последнюю в правой колонне. Не помню, о чем мы говорили, о  чем-то
серьезном, - кажется, о говорящем кино. Катя сомневалась в этой затее, и я
в доказательство привел ей какие-то данные сравнительной быстроты звука  и
света.
     Она была совершенно синяя - над нами горела синяя лампочка, и, должно
быть, поэтому я так осмелел. Мне давно хотелось поцеловать ее,  еще  когда
она только что пришла, замерзшая, раскрасневшаяся, и приложилась  к  печке
щекой. Но тогда это было невозможно. А теперь, когда  она  была  синяя,  -
возможно. Я замолчал на полуслове, закрыл глава и поцеловал ее в щеку.
     Ого, как она рассердилась!
     - Что это значит? - спросила она грозно.
     Я молчал. У меня билось сердце, и я боялся, что  сейчас  она  скажет:
"мы незнакомы" или что-нибудь в этом роде.
     - Свинство какое! - сказала она с негодованием.
     - Нет, не свинство, - возразил я растерянно.
     С минуту мы молчали, а потом Катя попросила меня принести води. Когда
я вернулся с водой, она прочитала мне целую лекцию. Как  дважды  два,  она
доказала, что я к ней равнодушен, что "это мне только кажется" и что  если
бы на ее месте в данную минуту была другая девушка, я бы и ее поцеловал.
     - Ты просто стараешься себя в этом уверить, - сказала она  убежденно,
- а на самом деле - ничего подобного!
     Она допускала, что я не  хотел  ее  обидеть,  -  ведь  верно  же?  Но
все-таки мне не следовало  так  поступать  именно  потому,  что  я  только
обманываю себя, на самом деле ничего же чувствую...
     - Никакой любви, - прибавила она, помолчав, и я почувствовал, что она
покраснела.
     Вместо ответа я взял ее руку и провел ею по своему лицу,  по  глазам.
Она не отняла,  и  несколько  минут  мы  сидели  молча  на  моей  парте  в
полутемном классе. Мы сидели в классе, где меня спрашивали и  я  "плавал",
где я стоял у доски и доказывал теоремы, - на моей парте,  в  которой  еще
лежали скомканные Валькины шпаргалки. Это было странно. Но как хорошо!  Не
могу передать, как было хорошо в эту и минуту!
     Потом мне показалось, что кто-то громко дышит в углу, я  обернулся  и
увидел Ромашку. Не знаю, почему  он  так  громко  дышал,  но  у  него  был
необыкновенно подлый вид. Разумеется, он сразу понял, что мы заметили его.
Он что-то пробормотал и подошел к нам с вялой улыбкой.
     - Григорьев, что ж ты меня не познакомишь?
     Я встал. Должно быть, у меня был не особенно приветливый вид,  потому
что он испуганно заморгал и вышел. Это было довольно смешно, что он  сразу
так испугался. Мы оба прыснули, и Катя сказала, что он похож не только  на
Урию Гипа, но еще на сову, рыжую, с крючковатым носом и круглыми  глазами.
Она угадала: Ромашку в классе иногда дразнили совой. Мы вернулись в зал.
     Шурка  Кочнев  встретил  нас  на  пороге  и  комически  ужаснулся.  Я
познакомил его с Катей, и он благословил ее, как настоящий ксендз, и  даже
сунул к губам дрожащую руку.
     Танцы уже кончились, и началось концертное  отделение  -  отрывки  из
"Ревизора", которого репетировал наш театр.
     Мы сидели с Катей в третьем ряду, но ничего не  слышали.  По  крайней
мере, я. По-моему, и она тоже. Я шепнул ей:
     - Мы еще поговорим. Хорошо?
     Она серьезно посмотрела на меня и кивнула.



                              Глава девятая
                       ПЕРВОЕ СВИДАНИЕ. БЕССОННИЦА


     Это случалось со мной не в первый раз, что жизнь, которая  шла  одним
путем, - скажем, по прямой, - вдруг делала крутой  поворот,  и  начинались
"бочки" и "иммельманы" /Названия фигур высшего пилотажа/.
     Так было, когда восьмилетним мальчиком я потерял перочинный нож возле
убитого сторожа на понтонном  мосту.  Так  было,  когда  в  распределителе
Наробраза я начал со  скуки  лепить  лясы.  Так  было,  когда  я  оказался
случайным свидетелем "заговора" против Кораблева и был с позором изгнан из
дома Татариновых. Так было и теперь, когда я снова был изгнан, - и на этот
раз навсегда!
     Вот как начался очередной поворот. Мы с Катей назначили  свидание  на
Оружейном, у жестяной мастерской, - и она не пришла.
     Все не ладилось в этот печальный день! Я удрал с шестого урока, - это
было - глуп,  потому  что  Лихо  обещал  после  занятий  раздать  домашние
сочинения. Мне хотелось обдумать наш разговор. Но  где  тут  думать,  если
через несколько минут я замерз, как собака, и только и делал, что  зверски
топал ногами и хватался за нос да за уши!
     И все-таки это  было  дьявольски  интересно!  Как  необыкновенно  все
изменилось со вчерашнего дня! Вчера, например, я мог бы сказать: Катька  -
дура! А сегодня - нет. Вчера я выругал бы ее за  опоздание,  а  сегодня  -
нет. Но еще интереснее было думать о том, что это и есть та самая  Катька,
которая когда-то спросила меня,  читал  ли  я  "Елену  Робинзон",  которая
взорвала лактометр и за это получила от меня но шее. Она ли это?
     "Она!" - подумал я весело.
     Но она была теперь не она, и я - не я.
     Однако прошел уже целый час. Тихо было в переулке,  только  маленький
носатый жестянщик несколько раз выходил из своей мастерской и  смотрел  на
меня с пугливым, подозрительным видом. Я повернулся к нему спиной, но это,
кажется, только усилило его подозрения. Я перешел на другую сторону, а  он
все стоял на пороге в клубах пара, как  бог  на  потолке  энского  собора.
Пришлось спуститься вниз, к Тверской...
     Уже пообедали, когда я вернулся в школу. Я пошел на кухню погреться и
получил от повара нагоняй и тарелку теплой картошки. Я молча съел картошку
и отправился искать Вальку. Но Валька был в Зоопарке. Мое  сочинение  Лихо
отдал Ромашке.
     Я был расстроен  и  поэтому  не  обратил  внимания  на  то,  с  каким
волнением встретил меня Ромашка. Он просто завертелся,  когда  я  вошел  в
библиотеку, где мы имели обыкновение учить уроки.
     Несколько раз он засмеялся без всякой причины и  поспешно  отдал  мне
сочинение.
     - Вот Лихосел так Лихосел, - сказал он заискивающе. - На твоем  месте
я бы пожаловался.
     Я перелистал свою работу. Вдоль каждой страницы шла красная черта,  а
в конце было написано: "Идеализм. Чрезвычайно слабо".
     Я равнодушно сказал: "Дурак",  захлопнул  тетрадь  и  вышел.  Ромашка
побежал  за  мной.  Удивительно,  как  он  юлил  сегодня:  забегал  вперед
заглядывал мне в лицо! Должно быть, он был рад, что я провалился со  своим
сочинением. Мне и в голову не приходила истинная причина его поведения.
     - Вот так Лихосел, - все повторял он. - Хорошо про него  Шура  Кочнев
сказал: "У него голова, как  кокосовый  орех:  снаружи  твердо,  а  внутри
жидко".
     Он неприятно засмеялся и опять забежал вперед.
     - Иди ты к черту! - сказал я сквозь зубы.
     Он отстал наконец...
     Еще ребята не вернулись из культпохода, а я уже был  в  постели.  Но,
пожалуй, мне не следовало ложиться так рано. Сон  прошел,  чуть  только  я
закрыл глаза и повернулся на бок.
     Это была первая бессонница в моей жизни. Я  лежал  очень  спокойно  и
думал. О чем? Ка