ить другим, более основательным грузом. Все к лучшему, я  ни
о чем не жалею. Обнимаю тебя. Я вижу тебя с малышом на руках, ты ходишь  и
поешь, а косы плохо подколоты и  расплелись,  и  ты  подходишь  ко  мне  и
садишься на корточки, чтобы я подколол косы..."
     Недаром я представлялась Сане с маленьким Петей на руках - я отдавала
ему все свободное время. Он менялся с каждым днем, и  так  интересно  было
наблюдать, как он постепенно начинает различать меня, и Розалию  Наумовну,
и няню; как  в  бессмысленных,  еще  младенческих  глазах  вдруг  мелькают
удивление, внимание. Это может показаться невероятным, но ему еще не  было
месяца, а он уже улыбался. Он смотрел  на  лампочку  и  плакал,  когда  ее
гасили. Первое время он пугался своих ручек, а потом  подолгу  смотрел  на
них и не пугался. Другие ребята в его возрасте бывают сморщенные,  кислые,
а он веселый, точно рад, что явился на свет. Мне казалось, что он похож на
Саню больше, чем в клинике, когда я видела его в первый раз. Он родился  с
черными волосиками, но  только  на  макушке,  а  теперь  уже  вся  головка
заросла, и он стал очень хорошенький, аккуратный...
     Все вышло не так, как думалось, мечталось! Я приехала в Ленинград  на
две-три недели, чтобы встретиться с Саней, чтобы остаться с ним, где бы он
ни был, и вот он снова был  далеко  от  меня.  Нежданно-негаданно  у  меня
оказалась семья - маленький Петя, и большой, и няня, о которых нужно  было
заботиться и думать, причем никто не сомневался, что заботиться  и  думать
нужно было именно мне.
     Почему-то я продолжала заниматься геологией Севера,  хотя  дала  Сане
слово навсегда выкинуть Север из головы. С деньгами было плохо, и я  взяла
скучную работу в Геологическом институте.
     Вероятно, прежде я бы терзалась, ругала себя и вообще думала о себе в
тысячу ваз больше, чем нужно. Но странное спокойствие вдруг овладело мной.
Точно вместе с "детскими сказками" я проводила свое  самолюбие,  гордость,
свою обиду на то, что все произошло не так, как я страстно желала. "Что же
делать, милый мой! - ответила я Сане, когда в одном письме он  сетовал  на
себя за то, что вытащил  меня  в  Ленинград  и  бросил,  да  еще  с  целым
семейством. - Как говорит старый судья, в жизни не закажешь".
     Я писала ему часто длинные письма о "научной" няне, о том, как быстро
меняется маленький Петя, о том, как большой вдруг с жадностью накинулся на
работу, и проект памятника Пушкину выходит замечательно, превосходно...
     Но я не писала  ни  слова  о  том,  как  однажды,  покупая  что-то  в
"Гастрономе", на проспекте 25 Октября, я увидела за окном знакомую  фигуру
в сером пальто и в мягкой шляпе, той самой, которая была куплена ради меня
и которая неловко стояла на квадратной большой голове...
     Темнело, я могла ошибиться. Но  нет,  это  был  Ромашов.  Сдержанный,
бледный, немного наклонясь вперед,  он  медленно  прошел  мимо  витрины  и
затерялся в толпе.




                              ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
                                 РАЗЛУКА


                               Глава первая
                                 ПЯТЬ ЛЕТ


     Не помню, где я читала стихотворение, в котором годы  сравниваются  с
фонариками, висящими "на тонкой нити времени, протянутой в уме".
     И одни фонарики горят ярким, великолепным светом, а  другие  чадят  и
дымно вспыхивают в темноте.
     Мы живем в Крыму и на Дальнем Востоке. Я - жена  летчика,  и  у  меня
много новых знакомых - жен летчиков в Крыму и на  Дальнем  Востоке...  Так
же, как они, я волнуюсь, когда в отряд приходят новые машины. Так же,  как
они, я без конца звоню в  штаб  отряда,  надоедаю  дежурному,  когда  Саня
уходит в полет и не возвращается в положенное время. Так же,  как  они,  я
уверена, что никогда не привыкну к профессии мужа, и так же,  как  они,  в
конце концов, привыкаю. Это почти  невозможно,  но  я  не  оставляю  своей
геологии, хотя старенькая профессорша,  которая  до  сих  пор  зовет  меня
"деточкой", утверждает, что "не выйди я замуж, да еще за  летчика,  давным
давно получила бы кандидата". Она берет свои слова обратно, когда  поздней
осенью 1936 года я  возвращаюсь  в  Москву  с  Дальнего  Востока  с  новой
работой, которую я сделала вместе с Саней. Аэромагнитная разведка!  Поиски
железных руд с самолета.
     Теперь Иван Павлович не мог бы сказать: "Ты его  не  знаешь".  Как  в
заброшенном, покинутом доме горит по  ночам  загадочный  свет  и  длинные,
тонкие полоски пробиваются между щелями заколоченных ставен, так в далекой
глубине Саниных мыслей и чувств я вижу свет арктических  звезд,  озаривших
его  детские  годы.  Закрыты,  заколочены  ставни.  Но   светлые   полоски
пробиваются, падают на дорогу, по которой мы идем,  то  находя,  то  теряя
друг друга.
     - Саня, теперь я поняла, кто ты.
     Мы в купе международного вагона  Владивосток-Москва.  Невероятно,  но
факт - десять суток мы проводим под одной крышей, не расставаясь ни  днем,
ни ночью. Мы завтракаем, обедаем и ужинаем за одним столом. Мы видим  друг
друга в дневные часы - говорят, что есть женщины, которым это  не  кажется
странным.
     - Кто же?
     - Ты - путешественник.
     - Да, Владивосток-Иркутск, отлет с Приморского аэродрома, семь  сорок
четыре.
     - Это  ничего  не  значит.  Тебя  не  пускают.  Но  все  равно  -  ты
путешественник  по  призванию,  по  страсти.  Только  путешественник   мог
спросить, сколько лет рыбе, которую мы съели за обедом.
     Он смеется.
     -  Только  путешественники  так  боятся  канцелярских  бумаг.  Только
путешественники так стесняются, когда дарят цветы. Только  путешественники
так свистят и думают о своем и по  утрам  мучают  своих  жен  зарядкой  из
двадцати четырех упражнений.
     - Не считая холодного обтирания.
     - Да. Только путешественники так не стареют.
     - Я старею.
     - Ты знаешь, мне всегда казалось, что у каждого  человека  есть  свой
характерный возраст. Один родится сорокалетним,  а  другой  на  всю  жизнь
остается мальчиком девятнадцати лет. Ч. такой, и ты - тоже. Вообще  многие
летчики. Особенно те, которые любят перелетать океаны.
     - А ты думаешь, я из тех, которые любят перелетать океаны?
     - Да. Ты не бросишь меня, когда перелетишь океан?
     - Нет. Но меня вернут с полдороги.
     Я молчу. "Меня вернут" - это уже совсем другой разговор. Это разговор
о  том,  как  жизнь  моего  отца,  которую  Саня   сложил   из   осколков,
разлетевшихся от Энска до Таймыра, попала в чужие руки.  Портрет  капитана
Татаринова висит в Географическом обществе, в Арктическом институте. Поэты
посвящают ему  стихи,  в  огромном  большинстве  довольно  плохие.  В  БСЭ
помещена большая статья о нем, подписанная скромными инициалами  Н.Т.  Его
путешествие  вошло  в  историю  русского  завоевания  Арктики   наряду   с
путешествиями Седова, Русанова, Толя...
     И чем выше поднимается его имя, тем все чаще произносится рядом с ним
имя его двоюродного брата, почтенного  ученого-полярника,  пожертвовавшего
всем своим  состоянием,  чтобы  организовать  экспедицию  "Св.  Марии",  и
посвятившего всю свою жизнь биографии великого человека.
     Заслуги Николая Антоныча оценены по  достоинству,  книга  "В  ледяных
просторах" издается каждый  год  для  детей  и  для  взрослых.  В  газетах
сообщается о каких-то  "ученых  советах"  под  его  председательством.  На
"ученых советах" он произносит речи, и в этих речах я нахожу следы старого
спора, окончившегося в тот день и час, когда женщину с очень  белым  лицом
вынесли на холодный каменный двор и навсегда увезли из дома. Но  нет,  еще
не кончился этот спор! Недаром же почтенный ученый не устает  повторять  в
своих книгах, что в гибели капитана Татаринова виноваты "промышленники" и,
в частности, некто фон  Вышимирский.  Недаром  почтенный  ученый  приводит
доводы, которыми некогда пытался уличить во  лжи  школьника,  разгадавшего
его тайну.
     Теперь он молчит, этот школьник. Но все впереди.
     Он молчит и работает без устали, днем и ночью. На  Волге  он  опыляет
водоемы. Он возит почту Иркутск-Владивосток и счастлив, когда  удается  за
двое суток доставить во Владивосток московские газеты. Он получает  звание
пилота второго класса, и не он, а я оскорблена за него, когда он просит  -
в который раз! - отправить его на Север и когда вместо  ответа  его  снова
превращают в "воздушного извозчика", на  этот  раз  между  Симферополем  и
Москвою. Что же это за тайная тень, которая каждый раз ложится поперек его
дороги? Не знаю. Не знает и он.
     Он работает, и ему говорят, что он работает превосходно. Но только  я
одна догадываюсь, как устал он от этих однообразных рейсов,  похожих  один
на другой, как тысяча братьев...
     - На днях я нашел старую записную книжку.  Знаешь,  что  написано  на
первой странице?
     В белом платье я стою рядом с ним на белой, нарядной палубе парохода.
Саня в отпуске, и я так счастлива, что он в отпуске и что мы вдруг  решили
поехать в Севастополь, а оттуда и сами не знаем куда.
     - "Вперед" -  называется  его  корабль.  "Вперед",  -  говорит  он  и
действительно стремится вперед. Нансен  об  Амундсене..."  Это  было  моим
девизом, когда мне было четырнадцать лет. Здорово, да? А теперь  вперед  и
назад. Москва-Симферополь.
     ...То разгорается, то гаснет фонарик, то горе,  то  радость  освещает
его колеблющийся свет. Время бежит, не оглядываясь, и останавливается лишь
на один вечер, когда Саня рассказывает - не мне - всю свою жизнь.  В  саду
клуба летчиков в Татарском поселке происходит этот большой  разговор.  Сад
разбит вдоль  покатого  склона,  дорожки  сбегают  вниз  и  через  заросли
цветущего иудина дерева пробираются к морю. Гравий скрипит под осторожными
шагами входящих летчиков. Вдруг налетает ветер и  вместе  с  ним  лепестки
вишен и яблонь  из  садов  Ай-Василя.  Это  открытое  партийное  собрание,
открытое в буквальном смысле слова  -  на  площадке  перед  эстрадой,  под
южным, быстро темнеющим небом.
     Саня рассказывает связно, спокойно, но я-то знаю, что  скрывается  за
этими внезапными паузами, которыми он останавливает себя,  когда  начинает
говорить слишком быстро. Волнуется. Еще бы!
     Я слушаю Саню - и наша полузабытая юность встает передо мной,  как  в
кино, когда чей-нибудь голос неторопливо говорит о своем, а на экране идут
облака и вдоль широкой равнины далеко простирается  туманная  лента  реки.
Утро. И юность кажется мне туманной, счастливой.
     Худенький черный комсомолец  с  хохолком  на  макушке  судит  Евгения
Онегина в четвертой школе. На катке он впервые говорит  мне,  что  идет  в
летную школу. Я вижу его в Энске, в Соборном саду, потрясенного  тем,  что
он прочел в старых письмах. В Москве, на Севере, снова в  Москве  -  перед
целым миром он готов отстаивать свою правоту.
     Но довольно воспоминаний! Послушаем, что о нем говорят.
     Его воспитала школа. Советское общество сделало его человеком  -  вот
что о нем говорят. Он выделяется своей начитанностью,  культурностью.  Как
летчик он еще в 1934 голу получил благодарность от Ненецкого национального
округа за отважные полеты в трудных полярных условиях и с тех  пор  далеко
продвинулся вперед, усвоив, например, технику ночного полета.  Конечно,  у
него есть недостатки. Он вспыльчив, обидчив,  нетерпелив.  Но  на  вопрос:
"Достоин ли товарищ Григорьев звания члена партии?" - мы должны  ответить:
"Да, достоин".
     ...Зимой 1937  гола  Саню  перебрасывают  в  Ленинград,  мы  живем  у
Беренштейнов, и все, кажется, было  бы  хорошо,  если  бы,  просыпаясь  по
ночам, я не видела, что Саня лежит с открытыми глазами. Каждую  неделю  на
Невском в театре кинохроники мы смотрим испанскую войну. Юноши в клетчатых
рубашках скрываются среди развалин Университетского городка под Мадридом с
винтовками в руках - и вот поднялись, пошли в атаку. Пятый  полк  получает
оружие. Из осажденного Мадрида увозят детей, и матери плачут  и  бегут  за
автобусами, а дети машут, машут - да правда ли это? Правда. Так пускай  же
никогда и нигде не повторится эта горькая правда. Никогда и нигде!  Откуда
же эти подступившие к горлу слезы, это горькое  предчувствие,  этот  вихрь
волнения, вдруг проносящийся в темноте маленького, душного зала?
     А через две недели мы с Саней стоим в тесной передней у Беренштейнов,
среди каких-то старых шуб и ротонд, стоим  и  молчим.  Последние  четверть
часа перед новой разлукой! Он едет в штатском, у него странный, незнакомый
вид в этом модном пальто с широкими плечами, в мягкой шляпе.
     - Саня, это ты? Может быть, это не ты?
     Он смеется:
     - Давай считать, что не я. Ты плачешь?
     - Нет. Береги себя, мой дорогой, мой милый.
     Он говорит "я вернусь" и еще какие-то ласковые перепутанные слова.  А
я не помню, что говорю,  только  помню,  что  прошу  его  не  пренебрегать
парашютом. Он не всегда берет с собой парашют.
     Куда он едет? Не знаю. Он говорит, что на Дальний  Восток.  Почему  в
штатском? Почему, когда я начинаю спрашивать его об этой командировке,  он
не сразу отвечает на мои вопросы, а сперва подумает, потом скажет? Почему,
когда поздней ночью ему звонят из Москвы,  он  отвечает  только  "да"  или
"нет", а потом долго ходит по комнате и курит,  взволнованный,  веселый  и
чем-то довольный? Чем он доволен? Не знаю, мне не положено знать. Почему я
не могу проводить его на вокзал - ведь он же едет на Дальний Восток!
     - Это не совсем удобно, - отвечает Саня, - я еду не один. Может быть,
я еще не уеду. Если это будет удобно, я позвоню тебе с вокзала.
     Он звонил мне с вокзала - поезд отходит через десять минут. Не  нужно
беспокоиться, все  будет  прекрасно.  Он  будет  писать  мне  через  день.
Конечно, он не станет пренебрегать парашютом...
     Время от времени я получаю письма с  московским  штемпелем.  Судя  по
этим письмам,  он  аккуратно  получает  мои.  Незнакомые  люди  звонят  по
телефону и справляются о моем здоровье. Где-то  за  тысячи  километров,  в
горах Гвадаррамы, идут бои,  истыканная  флажками  карта  висит  над  моим
ночным столиком, Испания, далекая и таинственная,  Испания  Хосе  Диаса  и
Долорес Ибаррури становится близка, как улица, на которой я  провела  свое
детство.
     В дождливый мартовский день республиканская авиация, "все, что  имеет
крылья", вылетает навстречу мятежникам, задумавшим  отрезать  Валенсию  от
Мадрида. Это победа под Гвадалахарой. Где-то мой Саня?
     В июле армия республиканцев отбрасывает мятежников от Брунето. Где-то
мой Саня? Баскония отрезана, на старых гражданских  самолетах,  в  тумане,
над горами нужно лететь в Бильбао. Где-то мой Саня?..
     "Командировка затягивается, - пишет он, - мало ли что может случиться
со мной. Во всяком случае, помни, что ты свободна, никаких обязательств".
     У букиниста на  проспекте  Володарского  я  покупаю  русско-испанский
словарь 1836 года, изорванный, с пожелтевшими страницами, и  отдаю  его  в
переплетную. По ночам я учу длинные испанские фразы: "Да,  я  свободна  от
обязательств перед тобой. Я бы просто умерла, если  бы  ты  не  вернулся".
Или: "Дорогой, зачем ты пишешь письма, от которых хочется плакать?"
     Я бормочу эти испанские фразы, и, должно быть, дико,  странно  звучат
они в темноте, потому что "научная няня", думая, что  я  брежу,  встает  и
тихо крестит меня...
     И  вдруг  происходит  то,  что  казалось  невозможным,   невероятным.
Происходит очень простая вещь, от которой  все  становится  в  тысячу  раз
лучше - погода, здоровье, дела.
     Он возвращается, - поздней ночью звонит  Москва,  испуганная  Розалия
Наумовна будит меня, я бегу к  телефону...  А  еще  через  несколько  дней
похудевший, загорелый и впрямь чем-то похожий на испанца, он стоит  передо
мной. Своими руками я прикрепляю орден Красного Знамени к его гимнастерке.
     ...Осенью мы отправляемся в Энск. Петя  с  сыном  и  "научной  няней"
проводят в Энске каждое лето, в каждом письме тетя Даша зовет нас в  Энск,
и вот мы едем наконец - утром решаем, а вечером я стою у  вагона  и  ругаю
Саню, потому что до отхода поезда осталось не больше пяти минут, а его еще
нет - поехал за тортом. Он вскакивает на ходу - запыхавшийся, веселый.
     - Чудачка, у них же там нет таких тортов!
     - Сколько угодно!
     - А конфеты?
     Пожалуй, таких конфет действительно нет в Энске: даже нельзя  понять,
как  открывается  коробка,  и  на  маленьком  красном  медальоне  написано
золотыми буквами: "Будьте здоровы, живите богато".
     Мы долго сидим в полутемном купе, не зажигая огня.
     Когда это было? Как взрослые, мы  возвращались  из  Энска,  и  старые
нигилистки с большими смешными муфтами на шнурах провожали нас.  Маленький
небритый мужчина все гадал, кто мы такие: брат и сестра? Не похожи! Муж  и
жена? Рановато! А какие были яблоки -  красные,  крепкие,  зимние!  Почему
получается, что такие яблоки едят только в детстве?
     - Это и был день, когда я влюбился в тебя.
     - Нет. Ты влюбился, когда мы однажды шли с катка  и  ты  угощал  меня
стручками, а я отказалась, и ты отдал стручки какой-то девчонке.
     - Это ты тогда влюбилась.
     - Нет, я знаю, что ты. А то бы не отдал.
     Он думает очень серьезно.
     - А когда же ты?
     - Не знаю... Всегда.
     Мы стоим в коридоре  и,  как  тогда,  провожаем  глазами  ныряющие  и
взлетающие провода. Все уже не то и  не  так,  а  все-таки  по-прежнему  -
счастье. Толстый усатый проводник все посматривает на нас - или на меня? -
и, вздохнув, говорит, что у него тоже красивая дочка...
     Энск. Раннее утро. Трамваи еще не ходят,  и  нужно  идти  через  весь
город пешком. Вежливый оборванец несет наши вещи и  болтает,  болтает  без
конца - напрасно мы уверяем его, что сами родом из Энска. Он  знает  всех:
покойных Бубенчиковых, тетю Дашу, судью, в особенности  судью,  с  которым
ему не раз приходилось встречаться.
     - Где же?
     - В судебной камере Ленинского района.
     На площади, у возов, с которых колхозники продают яблоки и капусту, с
большим кочаном в руках, постаревшая, задумчивая - взять или нет? -  стоит
тетя Даша.
     Саня окликает ее, она по-стариковски строго  глядит  на  него  из-под
очков и вдруг беспомощно роняет кочан на землю.
     - Санечка! Милые вы мои! Да как же это? На базар пришли?
     - Нет, тетя Даша, это мы по дороге. Тетя Даша - жена.
     Он подводит меня  к  тете  Даше,  и  на  Энском  базаре  прекращается
торговля - даже лошади, и те, вынув морды из мешков, с интересом  смотрят,
как я целуюсь с тетей Дашей...
     Дом Маркузе на Гоголевской  с  львиными  мордами  по  обеим  сторонам
подъезда. Завтрак в тети Дашином вкусе, после которого  страшно  подумать,
что бывают на свете еще обед  и  ужин.  Разговор  по  телефону  с  судьей,
который находится в районе на выездной сессии, судя по  слабому,  далекому
голосу - где-то на той стороне земного шара. Маленький Петя, которому  уже
третий год, - а давно ли, кажется, обсуждался генеральный  вопрос:  давать
ему соску или нет, укачивать его на руках или в кроватке?
     Большого Петю мы находим в Соборном саду, на том самом месте, где  он
и Саня лежали когда-то, стараясь днем увидеть луну  и  звезды.  Здесь  они
читали письмовник, здесь дали друг другу "кровавую клятву дружбы".
     Сложив  ноги,  как  турок,  Петя  сидит,  держа  на  коленях  большой
полотняный альбом. Он пишет Решетки - то место, где Песчинка  сливается  с
Тихой, и Покровский монастырь,  белый,  строгий,  уже  врезан  в  огромный
солнечный воздух, а за ним, на том берегу, поля и поля.
     - Виноват, гражданин, вы тут маляра не видали?
     Он оборачивается и с изумлением смотрит на нас.
     - Тут  маляр  проходил,  -  продолжает  Саня,  -  такой  в  пиджачке,
конопатый.
     И Петя вскакивает - неуклюжий, длинный, худой.
     - Приехали? И Катя? Ну, молодцы! Вот рад!  Ну,  рассказывайте!  Саня,
ведь ты оттуда?
     - Я оттуда.
     Часа два мы сидим у