он не мог  просто  приписать,  потому  что  Саня
взяла письмо и читала его в своей комнате часа три, пока я не  ворвался  к
ней и не потребовал, чтобы она  остановила  действия  тети  Даши,  которая
хотела дать мне в дорогу пирог метр на метр.
     Должно быть, та  же  картина  наблюдалась  в  доме  номер  восемь  по
Лапутину переулку, потому что Катя не могла даже  выйти  из  дому  в  этот
день. Ее не только снабжали продуктами,  как  будто  она  отправлялась  на
Северный полюс, - ее еще наряжали. Старинное,  оставшееся  без  применения
приданое трех нигилисток было пущено в ход - турецкие  кружева,  бархатные
полосатые жакетки с буфами на плечах, тяжелые платья на подкладках.
     Замечательно, что Саня, забежав к Бубенчиковым на минутку, опоздала к
обеду. Она пришла немного смущенная и сказала, что  это  очень  интересно.
Все три старухи шьют, и выходит очень хорошенькое платье. Кате идет, а  ей
нет. Зато шапочка ей идет, и она себе непременно сделает такую.
     - Одним словом, мы все перемерили, - сказала  Саня  и  засмеялась.  -
Даже голова закружилась.
     Судья успел со службы, чтобы отобедать вместе  со  мною  в  последний
раз. Он принес бутылку вина, мы выпили, и он сказал речь. Это  была  очень
хорошая речь, гораздо лучше, чем некогда на обеде, посвященном  вступлению
Гаера в батальон смерти. Петьку и меня  он  сравнил  с  орлами  и  выразил
надежду, что мы еще не раз  вернемся  в  родное  гнездо.  Он  был  бы  рад
похвастать, что вырастил таких ребят, но не может, потому что сама  страна
вырастила нас, не дала нам погибнуть. Так он сказал. Тетя Даша  всплакнула
в этом месте, как бы желая напомнить, что она и сама охотно  взяла  бы  на
себя наше воспитание, не  прибегая  к  посторонней  помощи...  Я  встал  и
ответил судье. Не помню, что я говорил, но тоже очень хорошо. В  общем,  я
сказал, что хвастать нам еще нечем.
     Мы до того дообедались, что чуть не опоздали. К вокзалу мы поехали на
извозчиках. Первый раз  в  жизни  я  так  богато  ехал:  на  извозчике,  с
корзинкой в ногах. Я бы мог сказать об этой корзине,  что  она  неизвестно
откуда взялась (ведь я приехал в Энск с пустыми руками), если бы тетя Даша
целый день на моих глазах не набивала ее пирогами.
     Когда мы приехали, Катя стояла уже на ступеньках  вагона,  и  старухи
Бубенчиковы наперебой наставляли ее: чтобы она не простудилась  в  дороге,
чтобы  вещи  не   украли,   чтобы   на   площадку   не   выходила,   чтобы
телеграфировала, как доедет, чтобы кланялась и писала.
     Не знаю, может быть, они были и нигилистки. На мой  взгляд  -  просто
старые, закутанные тетушки в лисьих шубах, с большими смешными муфтами  на
шнурах.
     Мое  место  было  в  другом  вагоне,  и  поэтому  мы  только   издали
поклонились Кате и Бубенчиковым. Катя  помахала  нам,  а  старухи  чопорно
закивали головами.
     Второй звонок! Я обнимаю Саню,  тетю  Дашу.  Судья  просит  навестить
Петьку, и я даю честное слово, что зайду к Петьке в первый  же  день,  как
приеду. Я зову Саню в Москву, и она обещает приехать на весенние каникулы,
- оказывается, об этом уже сговорено с Петькой.
     Третий звонок! Я - в вагоне. Саня что-то пишет  по  воздуху,  и  я  в
ответ пишу наудачу:  "Ладно!"  Тетя  Даша  начинает  тихонько  плакать,  и
последнее, что я вижу: Саня берет из ее рук платок и, смеясь, вытирает  ей
слезы. Поезд трогается, и милый энский вокзал трогается мне навстречу. Все
быстрее! Вот и старые нигилистки проплывают мимо  меня!  Еще  минута  -  и
перрон обрывается. Прощай, Энск!
     На следующей станции  я  переменился  местами  с  каким-то  почтенным
дяденькой, которого устраивала моя нижняя полка, и переехал в Катин вагон.
Во-первых, он был светлее, а во-вторых - Катин.
     У нее все уже было устроено: на столике лежала чистая салфетка,  окно
завешено, как будто она сто лет жила в этом вагоне.
     Мы оба только что отобедали, но нужно же было посмотреть, что старики
положили в наши корзины.
     В общем, Катина корзина все-таки побила мою. В ней оказались яблоки -
чудесные зимние яблоки из собственного сада! Мы съели по яблоку и угостили
соседа, маленького, небритого, сине-черного мужчину в очках,  который  все
гадал, кто мы такие: брат и сестра - не похожи! Муж и жена - рановато!
     Был уже третий час, и небритый сосед храпел во всю мочь,  положив  на
нос маленький крепкий кулак, а мы с Катей все еще стояли и разговаривали в
коридоре. Мы писали пальцами по замерзшему стеклу  -  сперва  инициалы,  а
потом первые буквы слов.
     - Как в "Анне Карениной", - сказала Катя.
     Но, по-моему, это было ничуть не похоже на "Анну Каренину"  и  вообще
ни на что не похоже.
     Катя стояла рядом со мной и была какая-то новая. Она  была  причесана
по-взрослому, на прямой пробор, и из-под милых  темных  волос  выглядывало
удивительно новое ухо. Зубы тоже были новые, когда она  смеялась.  Никогда
прежде она так свободно и вместе с тем гордо не поворачивала  голову,  как
настоящая красивая женщина, когда я начинал говорить! Она  была  новая,  и
снова совершенно другая, и я чувствовал, что страшно люблю ее - ну, просто
больше всего на свете!
     Вдруг становились видны за окнами ныряющие и  взлетающие  провода,  и
темное  поле  открывалось,  покрытое  темным  снегом.  Не  знаю,  с  какой
быстротой мы ехали, должно быть не больше сорока километров в час, но  мне
казалось, что мы мчимся с какой-то сказочной быстротой. Все было  впереди.
Я не знал, что ждет меня. Но я твердо знал, что это - навсегда, что Катя -
моя, и я - ее на всю жизнь!



                            Глава шестнадцатая
                        ЧТО МЕНЯ ОЖИДАЛО В МОСКВЕ


     Представьте себе, что вы возвращаетесь в свой родной дом, где провели
полжизни, - и вдруг на вас смотрят с удивлением,  как  будто  вы  не  туда
попали. Такое чувство я испытал, вернувшись в школу после Энска.
     Первый человек, которого я встретил еще в раздевалке, был Ромашка. Он
перекосился, увидев меня, а потом улыбнулся.
     - С приездом! - злорадно сказал он. - Апчхи! Ваше здоровье!
     Этот подлец был чем-то доволен.
     Ребят никого не было - последний день перед началом занятий,  -  и  я
прошел на кухню, чтобы поздороваться с дядей Петей. И дядя  Петя  встретил
меня довольно странно.
     - Ничего, брат, бывает, - шепотом сказал он.
     - Дядя Петя, да что случилось?
     Как будто не слыша меня, дядя Петя всыпал в котел  пригоршню  соли  и
замер. Он нюхал пар.
     Кораблев мелькнул в коридоре, и я побежал за ним.
     - Здравствуйте, Иван Павлыч!
     - А, это ты? - серьезно отвечал он. - Зайди ко мне. Мне нужно с тобой
поговорить.
     Портрет молодой женщины стоял у Кораблева на  столе,  и  я  не  сразу
узнал Марью Васильевну - что-то уж слишком красива! Но я присмотрелся:  на
ней была коралловая ниточка, та самая, в которой Катя была у нас на  балу.
Мне стало веселее, когда я разглядел эту ниточку. Это был как бы привет от
Кати...
     Кораблев пришел, и мы стали говорить.
     - Иван Павлыч, в чем дело?
     - Дело в том, - не торопясь отвечал  Кораблев,  что  тебя  собираются
исключить из школы.
     - За что?
     - А ты не знаешь?
     - Нет.
     Кораблев сурово посмотрел на меня.
     - Вот это уж мне не нравится.
     - Иван Павлыч! Честное слово!
     - За самовольную отлучку на  девять  дней,  -  загнув  палец,  сказал
Кораблев. - За оскорбление Лихо. За драку.
     - Ах, так! Прекрасно, - возразил я очень спокойно. - Но,  прежде  чем
исключать, будьте любезны выслушать мои объяснения.
     - Пожалуйста.
     - Иван Павлыч, - начал я торжественно. - Вы хотите знать,  за  что  я
дал в морду Ромашке?
     - Без "морд", - сказал Кораблев
     - Хорошо, без "морд". Я дал  ему  в  морду  потому,  что  он  подлец.
Во-первых, он рассказал Татариновым насчет  меня  и  Кати.  Во-вторых,  он
подслушивает, что ребята говорят о Николае Антоныче, а потом ему  доносит.
В-третьих, он без спросу рылся в моем сундучке. Это был  форменный  обыск.
Ребята видели, как я его застал, и это верно - я его ударил. Я сознаю, что
неправильно, особенно ногой, но ведь я тоже человек, а не камень.  У  меня
сердце не выдержало. Это может с каждым случиться.
     - Так. Дальше.
     - Насчет Лихо вы уже знаете.  Пускай  он  сперва  докажет,  что  я  -
идеалист. Вы прочитали сочинение?
     - Прочитал. Плохое.
     - Ну, пусть плохое, но идеализм там и  не  ночевал,  за  это  я  могу
поручиться.
     - Допустим. Дальше.
     - А дальше что же? Все.
     - Нет, не все. Да ты знаешь, что тебя через милицию искали?
     - Иван Павлыч... Ну, это верно. Я, правда, Вальке сказал,  но  пускай
это не считается, ладно. Так неужели за то, что я на каникулах уехал  -  и
куда же? - на родину, где я восемь лет не был, - меня исключат из школы?
     Еще, когда Кораблев сказал насчет милиции, я понял, что  без  "грома"
не обойтись. И не ошибся.
     Однажды он уже орал  на  меня  -  в  четвертом  классе;  когда  Иська
Грумант, купаясь, ободрал ногу о камни и  я  стал  лечить  его  солнечными
ваннами и два пальца пришлось отнять. Это был страшный "гром".  Теперь  он
повторился. Выкатив глава, Кораблев кричал  на  меня,  а  я  только  робко
говорил иногда:
     - Иван Павлыч!
     - Молчать!
     И он сам умолкал на мгновенье - просто чтобы перевести дыхание...
     Таким образом, я постепенно  понял,  что,  действительно,  во  многом
виноват. Но неужели меня исключат? Тогда  все  на  свете  прощай!  Прощай,
летная школа? Прощай, жизнь!
     Кораблев замолчал, наконец.
     - Ну просто из рук вон! - сказал он.
     - Иван  Павлыч,  -  начал  я  не  очень  дрожащим,  а  скорее  этаким
дребезжащим голосом, - я не стану вам возражать,  хотя  вы  во  многом  не
правы. Но это все равно. Ведь вы не хотите, чтобы меня исключили?
     Кораблев молчал.
     - Допустим.
     - Тогда скажите сами, что я должен сделать.
     - Ты должен извиниться перед Лихо.
     - Хорошо. Только пускай сначала...
     - Да я говорил с ним! - с досадой возразил Кораблев. -  Он  зачеркнул
"идеализм". Но оценка осталась прежней.
     - Оценка -  пожалуйста.  Хотя  это  неправильно,  что  я  написал  на
"чрезвычайно слабо". Такой отметки вообще нет. Плохо с минусом, что ли?
     - Во-вторых, - продолжал  Кораблев,  -  ты  должен  извиниться  перед
Ромашкой.
     - Никогда!
     - Но ты же сам сказал: "Сознаю, что это неправильно".
     - Да, сказал. Можете меня исключать. Я перед ним извиняться не стану.
     - Послушай, Саня, - серьезно сказал Кораблев, - мне с большим  трудом
удалось добиться, чтобы тебя вызвали на заседание педагогического  совета.
Но теперь я начинаю жалеть, что  хлопотал  об  этом.  Если  ты  явишься  и
начнешь говорить: "Никогда! Можете исключать!"  тебя  наверняка  исключат,
можешь быть в этом совершенно уверен.
     Он сказал эти слова с особенным выражением, и я сразу понял, на  кого
он намекает. Николай  Антоныч,  вежливый,  обстоятельный,  круглый,  мигом
представился мне. Вот кто сделает все, чтобы меня исключили!
     - Мне кажется, что ты не имеешь права рисковать  своим  будущим  ради
мелкого самолюбия.
     - Это не мелкое самолюбие, а честь, Иван  Павлыч!  -  продолжал  я  с
жаром. - Вы что же хотите? Чтобы я смазал историю с Ромашкой,  потому  что
она касается Николая Антоныча, от которого зависит  -  исключат  меня  или
нет? Вы хотите, чтобы я пошел  на  такую  страшную  подлость?  Никогда!  Я
теперь понимаю, почему он станет настаивать на моем исключении!  Он  хочет
избавиться от меня, чтобы я уехал куда-нибудь и больше не виделся с Катей.
Как бы не так! Я все скажу на педсовете. Я скажу, что Ромашка -  подлец  и
что только подлец станет перед ним извиняться.
     Кораблев задумался.
     - Постой, - сказал он.  -  Ты  говоришь,  Ромашов  подслушивает,  что
ребята говорят о Николае Антоныче, а потом ему  доносит.  Но  как  ты  это
докажешь?
     - У меня есть свидетель - Валька.
     - Какой Валька?
     - Жуков. Он мне буквально сказал: "Ромашка записывает в  книжечку,  а
потом доносит Николаю Антонычу, что о нем говорят. Донесет,  а  потом  мне
рассказывает, Я уши  затыкаю,  а  он  рассказывает".  Это  я  вам  передаю
буквально.
     - Гм... интересно, - с живостью сказал Кораблев. - Так что же  Валька
молчал? Ведь он же, кажется, твой товарищ?
     - Иван Павлыч, Ромашка на него влиял. Он на  него  смотрел  ночью,  а
Валька этого не выносит. Потом он ему не просто  так  рассказывал,  а  под
честным словом. Конечно, Валька - дурак, что давал ему честное  слово,  но
раз под честным словом, он уже должен был молчать. Верно?
     Кораблев встал. Он прошелся, вынул гребенку и стал  расчесывать  усы,
потом брови, потом снова усы. Он думал. У меня сердце стучало, но больше я
не говорил ни слова. Пускай думает! Я даже стал дышать потише - так боялся
ему помешать.
     - Ну, что ж, Саня, ведь ты все равно не  умеешь  хитрить,  -  сказал,
наконец, Кораблев. - Как ты сейчас мне обо всем  этом  рассказал,  так  же
расскажешь и на педсовете. Но с условием...
     - С каким, Иван Павлыч?
     - Не волноваться. Ты, например, сейчас сказал,  что  Николай  Антоныч
хочет тебя исключить из-за Кати. Об этом не следует говорить на совете.
     - Иван Павлыч! Неужели я не понимаю?
     - Ты  понимаешь,  но  слишком  волнуешься...  Вот,  что  Саня,  давай
сговоримся. Я положу руку на стол - вот так, ладонью, вниз, а ты говори  и
на  нее  посматривай.  Если  я  стану  похлопывать  по  столу,  -  значит,
волнуешься. Если нет, - нет.
     - Ладно, Иван Павлыч. Спасибо. А когда заседание?
     - Сегодня в три. Но тебя вызовут позже.
     Он попросил меня прислать к нему Вальку, и мы расстались.



                            Глава семнадцатая
                                  ВАЛЬКА


     Стараясь не очень волноваться, я на всякий случай уложил  свои  вещи,
чтобы сразу уйти, если меня исключат. Потом прочитал стенгазету - обо  мне
ни слова, стало быть, этот вопрос не стоял на бюро. Или  на  каникулах  не
было ни одного заседания?
     Это была самая страшная мысль: меня исключат не только из школы -  из
комсомола. В самом деле! Что ребята знают об этой истории? Что я  ворвался
в спальню, избил Ромашку и, никому не сказавшись, уехал в Энск? Конечно, я
запятнал себя как комсомолец.  Я  обязан  был  объяснить  свое  поведение.
Поздно!
     Весь день я с тоской думал об этом. Комната комсомольской ячейки была
закрыта, а из бюро была дома только Нинка Шенеман. Я ее не любил, и мне не
хотелось говорить с ней о таком деле. По-моему, она была дура.
     Я ждал Вальку, но время шло, а он не  приезжал.  Конечно,  он  был  в
Зоопарке! Я оставил ему мрачную записку - на случай,  если  разойдемся,  и
поехал на Пресню.
     На этот раз я не сразу нашел его.
     - Жуков у профессора, - сказал мне мальчик  лет  пятнадцати,  немного
похожий на Вальку, с таким же добрым и немного сумасшедшим лицом.
     - А где профессор?
     - На обходе.
     Я переспросил.
     - В парке, на обходе!
     До сих пор я думал, что профессора делают обходы только в  больницах.
Но мальчик терпеливо объяснил мне,  что  не  только  в  больницах,  еще  в
зоопарках, и что в данном случае профессор обходит не больных, а зверей.
     - Впрочем, случается, что и звери хворают, - добавил  он  подумав.  -
Хотя, разумеется, реже, чем люди.
     Это был известный профессор Р., о котором Валька  прожужжал  мне  все
уши. Я сразу понял, что это - он, опять-таки потому, что он был тоже похож
на Вальку, только на старого Вальку: с большим носом, в больших  очках,  в
длинной шубе и в высокой каракулевой шапке.
     Он стоял у обезьяньего флигеля,  и  вокруг  него  толпилось  довольно
много народу в белых халатах, надетых поверх пальто. Весь этот  народ  как
бы стремился к нему, точно каждому хотелось о чем-нибудь  ему  рассказать.
Но слушал он одного только Вальку, именно  Вальку,  и  даже  вынул  из-под
шапки большое морщинистое ухо.
     Я остановился поодаль. Видно было,  как  Валька  волнуется,  моргает.
"Молодец", - подумал я, сам не зная почему.
     Он довольно долго говорил, а профессор все слушал  и  уже  тоже  стал
моргать и внимательно шмыгать носом. Один  раз  он  открыл  рот  и  хотел,
кажется, что-то возразить, но Валька энергично, сердито сунулся к нему,  и
профессор послушно закрыл рот.
     Наконец Валька кончил, и профессор спрятал ухо и задумался. И  вдруг,
с каким-то веселым  удивлением  он  хлопнул  Вальку  по  плечу  и  заржал,
совершенно как лошадь;  все,  громко  разговаривая,  двинулись  дальше,  а
Валька остался стоять с идиотским, восторженным видом. Вот тут-то я его  и
окликнул:
     - Валя!
     - А, это ты!
     Никогда еще я не видел его в таком волнении. У него даже слезы стояли
в глазах. Он растерянно улыбался.
     - Что с тобой?
     - А что?
     - Ты плачешь?
     - Что ты врешь! - отвечал Валька.
     Он вытер кулаком глаза и радостно, глубоко вздохнул.
     - Валька, что случилось?
     - Ничего особенного. Я в последнее  время  занимался  змеями,  и  мне
удалось доказать одну интересную штуку.
     - Какую штуку?
     - Изменение крови у гадюк в зависимости от возраста.
     Я посмотрел на него с изумлением. Плакать от  радости,  что  кровь  у
гадюк меняется в  зависимости  от  возраста?  Это  не  доходило  до  моего
сознания.
     - Поздравляю, - сказал я. - Мне нужно с тобой поговорить. Как  ты?  В
состоянии?
     - В состоянии.
     Мы прошли к мышам.
     - Ты знаешь, что меня хотят исключить из школы?
     Должно быть, Валька знал об этом, но совершенно забыл, потому что  он
сперва широко открыл глаза, а потом хлопнул себя по лбу и сказал:
     - Ах, да! Знаю!
     - Это обсуждалось на бюро?
     У меня был немного хриплый голос. Валька кивнул.
     - Решили подождать, пока ты вернешься.
     У меня отлегло от сердца.
     - Ты написал насчет Ромашки в ячейку?
     Валька отвел глаза.
     - Видишь ли, - пробормотал он, - я не написал, а просто  сказал  ему,
что если он еще будет приставать, тогда напишу. Он сказал, что  больше  не
будет.
     - Вот как! Значит, тебе наплевать, что меня исключают из школы?
     - Почему? - с ужасом спросил Валька.
     - Потому, что ты один мог бы подтвердить, что я бил его не только  по
личным причинам. А ты трус, и эта трусость переходит в подлость. Ты просто
боишься за меня заступиться!
     Это было жестоко - говорить Вале такие слова. Но я был страшно зол на
него. Я считал, что Ромашка - общественно-вредный  тип,  с  которым  нужно
бороться.
     - Я сегодня подам, - упавшим голосом сказал Валька.
     - Ладно, - отвечал я сухо. - Только имей в виду, я тебя  об  этом  не
прошу. Я только считаю, что это твой долг как комсомольца.  А  теперь  вот
что: тебя просил зайти Кораблев.
     - Когда?
     - Сейчас.
     Он  стал  клянчить  хоть  четверть  часа,  чтобы  покормить  какую-то
пятнистую жабу,  но  я,  не  слушая,  надел  на  него  пальто  и  отвез  к
Кораблеву...
     Очень сердитый, он вернулся через полчаса и долго сопел,  гладя  себя
по носу пальцем. Оказывается, Кораблев спросил его, правда ли, что  он  не
любит, когда на него смотрят ночью. Это его поразило.
     - И я не понимаю, откуда он это узнал! Это ты сказал ему, скотина?
     - Нет, не я, - соврал я.
     - Главное, он спрашивает: "А если на тебя смотрят с любовью?"
     - Ну?
     - Я сказал, что "тогда не знаю..."
     В половине шестого за мной пришел сторож.
     - Григорьев, пожалуйста, просят на педсовет, вежливо сказал он.



                           Глава восемнадцатая
                              СЖИГАЮ КОРАБЛИ


     Это было самое обыкновенное заседание в нашей тесной учительской,  за
столом, покрытым синей суконной скатертью с оборванными  кистями.  Но  мне
казалось, что все смотрят на меня с  каким-то  таинственным,  значительным
видом. Серафима была  в  ботах,  и  даже  это  смутно  представлялось