ой техникой, которая является
средством уничтожения людей. На фронте мужик научился не только есть хлеб
в достаточном количестве, но и научился требовать мяса и др. вещей, без
которых нет культурной жизни, но одновременно он увидел, что все это
существует для него только тогда, когда ему приходится умирать за чужие
интересы. Война его только потрясла, она не сделала его гражданином, она
не указала ему, что современная техника есть именно путь и условие лучшей
жизни. Революция научила его сражаться за лучшую жизнь. Революция сделала
его после 3 лет войны, в которой он погибал за чужое дело, борцом за
собственное дело, и только она, революция, это громадное потрясение
миллионных масс крестьянства, борющихся за свое дело, сделала передовые
его части гражданами.
   С глубокой горечью рассказывал старый царский генерал Алексеев
Плеханову о своих попытках уговорить крестьян оставаться на фронте. Он
доказывал им, что если они обнажат фронт, то противник ворвется в их
страну, но крестьяне-солдаты отвечали ему: "я из Пермской губернии, так
далеко германцы не проберутся". Алексеев указывал солдатам, что всем в
России придется уплачивать дань победоносному германскому империализму.
"Сколько же надо будет платить?" - спрашивали его мужики, и, узнав,
приблизительную сумму, отвечали: "это не много: у меня теперь больше еще
пропадает". Русский крестьянин знал только свою деревню, он не знал
России, Россия была ему чужой. Какой процент старых крестьян был в
Петрограде и в Москве? Самый незначительный. Если какому-нибудь Петру или
Сидору приходилось быть в Петрограде или Москве, то об этом рассказывала
вся деревня и этим жили поколения. Пришла революция. Она перебрасывала
калужского крестьянина сегодня в Сибирь вплоть до Байкала, завтра через
Украйну на Кавказ - Баку, послезавтра в Польшу, а еще послезавтра высоко
на север в Архангельск. В русской литературе времен революции большое
место занимают мешечники. Господа интеллигенты, у которых революция отняла
возможность ездить первым и вторым классом и которых она бросила в
теплушки, очутились с глазу на глаз с русскими пейзанами и ужасно кривили
носами по поводу того, что они не пахнут одеколоном. Эти русские пейзане
во время мешечничества из'ездили Россию во всех ее направлениях. Когда-то
славились мужики, которые из центральных губерний ездили за солью в
Астрахань, и они рассказывали небылицы об этих краях. Теперь сермяжная
Русь измерила громадное свое отечество, увидела его в первый раз, увидела,
что в нем живут везде те же самые люди, - и украинский мужик научился
страдать страданием северного мужика, а северный мужик научился понимать,
что вопрос бакинской нефти является жизненным вопросом и для него.
Встряска всей психологии русского крестьянства является самым основным
фактом русской революции. Агрономы, которые заявляли, что тот факт, что
можно было крестьянина в 1922 г. уговорить для борьбы с засухой вспахивать
землю раньше, чем это делали его отцы, является громаднейшей революцией, -
эти агрономы говорили великую правду. Этот перелом в психологии
крестьянской массы, то, что она не боится нового, что она готова
размышлять о том, представляет ли для нее удобство отказ от старины, от
того, как жили отцы, - этот факт является основой всего дальнейшего
развития России.
   Работа приобщения России к цивилизации, начавшейся со времен Петра
Великого, по сегодняшний день не вышла за рамки обрезывания бород боярам.
Вся эта культура России, которой кичатся русские интеллигенты, вся эта
культура фарфора, музыки Чайковского, Библиотеки самообразования, Русских
Ведомостей, ватерклозета и граммофона, - вся эта культура является цветком
при мужицком тулупе, является накипью на океане крестьянской темноты. И
только с момента, когда крестьянин начал думать, когда крестьянин начал
двигать мозгами не только по поводу ведьм, а по поводу тракторов, по
поводу грохота пушек, по поводу декретов Совнаркома, - только с того
момента начинает жить Россия не как географическое понятие, а как нация.
Некоторые русские эмигранты, которые сбежали за границу от "большевистских
варваров" и которые теперь начинают нерешительно, неуверенно возвращаться,
они рассказывают о потрясающем впечатлении, которое производят на них
первые красноармейцы, которых им приходится видеть на пограничных станциях.
   Хамы, интеллигентская сволочь видят, понятно, только растрепанные
вагоны, грязь, но люди повдумчивее видят другие лица, чем их в прошлом
видели в армии. Шинель красноармейца хуже старой царской шинели, сапог
часто нет, но крестьянская молодежь, носящая теперь винтовку для защиты
республики под фантастическим названием РСФСР, другая, чем запуганный
серый скот царской армии. В этом убеждается всякий, кто приходит в
соприкосновение с крестьянской молодежью.
   Армейские люди могли бы книги писать об этом; я, штатский, расскажу
только мелочь. Приехав в Петроград в годовщину смерти Урицкого, я узнал от
товарищей о параде петроградского гарнизона на плацу Урицкого. Я
отправился посмотреть.
   Чтобы пробраться на площадь, надо было пройти расставленные
красноармейские караулы. Я пред'явил ВЦИК-ский билет красноармейцу,
который, признав мое право на участие в параде, сказал мне, что надо мне
обойти площадь кругом, ибо в этом месте ему нельзя никого пропускать. Я
погорячился и - нечего грех скрывать - начал ругаться на нелепое
распоряжение, ибо без всякой помехи для демонстрации я мог пройти в том
месте. Красноармеец остановил меня, заявляя ясно и твердо, что ему на
карауле разговаривать не полагается, что ему дан приказ и он его
исполняет. Проходящие военные товарищи, которые меня узнали, об'яснили
ему, что он должен меня пропустить, как члена ВЦИК, но красноармеец не
уступил. Поняв, что он прав, я, понятно, пошел кругом и начал
расспрашивать товарищей, кто несет караул, будучи убежден, что это,
вероятно, какой-нибудь полк из рабочего состава. Товарищи руководители
об'яснили мне, что полк почти крестьянский. Я подвел их после к
караульному, с которым имел столкновение, и мы удостоверились, что он
крестьянский сын, что он в Петрограде только с момента вступления в
Красную армию.
   Нас очень часто пугают серым Наполеоном, пугают самосознанием со
стороны крестьянина, которому не нужна будет опека пролетарской диктатуры
после того, как он получил землю. Это все очень умно выдуманные страхи,
более умные, чем когда пугали нас штыком Антанты. Но если вопрос о
пределах русской революции будут решать многие элементы как русские, так и
международные, то одно ясно - социалистическое развитие еще более, чем
буржуазное, невозможно на почве азиатчины, на почве тупого средневекового
крестьянства. Оно возможно только на почве пробуждения крестьянства к
самостоятельной жизни. И Советская Россия должна приветствовать это
пробуждение крестьянства, как одно из важнейших условий ее окончательной
победы. Понятно, что крестьянство не пролетариат, и очень весело, когда
этому хотят учить нас, марксистов, господа эс-эры, которые строили всю
свою историю на каше из крестьянства и пролетариата. Если пролетариат не
сможет делом доказать крестьянину, что для него выгоднее господство
пролетариата, чем господство буржуазии, то пролетариат власти не удержит.
Но он сумеет это доказать только думающему крестьянству, новому
крестьянству, и не сумел бы этого доказать крестьянству средневековому,
которому ничего нельзя было доказать, которое могло быть только рабом.
Никто еще не считал рабство основой социализма.
 
 
   * * *
 
 
   За пять лет борьбы русский пролетариат насчитывает сотни тысяч погибших
в боях борцов. Если бы фабрики Петрограда, Москвы, Иваново-Вознесенска,
Харькова, Баку сумели посчитать тех из своих лучших работников, которых
больше нет, то траурная книга русского пролетариата обнимала бы много
томов, она больше почетных списков, которыми гордятся прусские юнкера,
японские самураи и другие представители "дворянства меча". Сотни тысяч
рабочих сбежали из города, который не кормил их, в деревню. Многие из них
потеряли связь со своим классом, многие из них чувствуют себя теперь
крестьянами. Десятки тысяч лучших рабочих из душных мастерских попали в не
менее душные канцелярии и не менее тяжело борются с непослушной бумагой,
чем со станком. В государственном аппарате, в хозяйственном аппарате, в
Красной армии потеет слесарь, токарь, наборщик и портной над непривычными
задачами, над новой работой. И рассказывают, смеясь, проказники, что когда
при отступлении нашей армии на польском фронте тов. Пятаков по телеграфу
угрожал, что издаст приказ расстреливать парикмахеров, то пролетарий,
стукающий на машинке, ошибаясь написал об угрозе расстрелом парикмахеров,
что очень огорчило другого пролетария-парикмахера тов. Хвейсина,
командующего на Брестском участке. Зло смеются над нами наши враги по
поводу малограмотности нашей рабочей администрации. Этой рабочей
администрацией мы в значительной мере существуем, она - значительный
процент наших сил. И если бы на ее место поставить грамотную старую
администрацию, то она не в состоянии была бы без этих рабочих
администраторов двинуть ни одного поезда. Но с фабрик они исчезли, на
фабриках осталась масса, в значительной мере только во время войны туда
попавшая... Осталось много женщин, много менее квалифицированных рабочих.
Да, русский фабричный пролетариат не только находится еще в тяжелой нужде,
при которой положение довоенных времен кажется ему раем, но ослабел
численно, ослабел и качественно. Кто пишет балланс революции и не хочет
писать казенных слов утешения, а хочет честно думать о путях революции,
тот должен исходить из того факта, что революция ослабила материально
пролетариат, что она ослабила его количественно. Господа эс-эры будут
наверно торжествовать по поводу этого заявления: "Хорошая пролетарская
революция, которая ослабила пролетариат.
   Хорошая пролетарская революция, которая после пяти лет, делая свой
баланс, должна сказать: он не богаче, а беднее, он не сыт, а голоден". Да,
уже Николай I говорил, что нужно избегать войны, ибо она расстраивает
армию.
   Пять лет боролся русский пролетариат одинокий, пять лет он нес на своей
спине невыносимо тяжелую ношу. Он воевал без сапог, кормясь пшеном. Он
работал на наших военных заводах по 10-12 час. в день, не соблюдая закона
о 8-часовом рабочем дне, но соблюдая закон революции - защищать Советскую
республику до последней капли крови. Но когда он подсчитывает свои потери
и раны, когда он делает балланс своей героической борьбы, о которой будут
рассказывать через сотни лет счастливые люди, как об одной из самых
прекрасных книг истории. - Когда он подсчитывает итог этих пяти лет, то он
может с улыбкой презрения отбросить предложение врагов подводить этот
подсчет по бухгалтерской книге. Этот подсчет еще не кончен и только что
еще начинается. Три года мы боролись за голую жизнь, но теперь мы можем
приступить к творческой работе, и мы приступаем к ней в условиях, в
которых преобладают еще результаты борьбы за голое существование.
   Издержки этой борьбы еще не покрыты, они являются главным минусом
нашего баланса. Мы еще будем платить стоимость империалистской и
гражданской войны много лет, и голод 1922 г. - это не последний счет,
пред'явленный нам кровавым прошлым. Война, которую вел против нас мировой
капитал в продолжение трех лет с оружием в руках, кончилась его
поражением. Но если бы кто-нибудь по этому поводу сказал, что капиталисты
мира дураки, что они ввязались с нами в войну, которая должна была
кончиться их поражением, то этому умнику ответили бы главари мирового
капитала: "Ваша нищета, ваш голод надорвали силы русского пролетариата.
   Вот наша победа и вот почему стоило с вами бороться с оружием в руках.
Вы собрались в бой для того, чтобы показать миру пример, что пролетарская
революция лучше справится с развалом, оставленным войной, чем буржуазия.
Вы хотели дать пример переустройства мира на новых основах, но мы
заставили вас истекать кровью, мы заставили вас выбросить в воздух из
горла пушек то железо и тот свинец, который вы могли употребить для
хозяйственной работы. Мы заставили вас построить пятимиллионную армию в
продолжение 3 лет, одевать и кормить людей, которые не пахали, которые не
работали у станков. Мы принудили вас разрушать крестьянское хозяйство, и
вы теперь нищи и бедны. Вот вам цена вашей победы.
   Когда смотрит рабочий Запада на вас оборванных, на вас, принужденных в
случае голода апеллировать к гуманности своих врагов, когда он смотрит,
что вы принуждены бороться за то, чтобы иностранные капиталисты, которых
вы прогнали из России с проклятием, изволили возвращаться в Россию
эксплоатировать вас, то рабочие массы Европы, полные страха, отворачивают
свои глаза от революции.
   Призрак революции пугает не только капиталистов, но призрак революции
пугает рабочих Европы. Те, кто не испугались лица медузы, те, кто не
испугались кровавого террора, на груди тех ложится теперь кошмаром мысль,
что и им придется голодать, что и им придется так страдать, как вы
страдали".
   Мировую буржуазию не спасет страх отсталых еще масс европейского
пролетариата перед разрухой, ибо они, Версальские вершители судеб
человечества, приговорены к тому, чтобы увеличить ту экономическую разруху
в странах, где они еще господствуют, к тому, чтобы увеличить ту нищету
европейского пролетариата. И не будет для него страшнее страха, кроме
господства собственной буржуазии. Но пока капиталистический мир катится
вниз, мы только очень медленно начинаем выбираться, и в то время, когда
только некоторые части пролетариата Москвы и Петрограда начинают жить
немного лучше хемницких текстильщиков или берлинских рабочих, донецкий
шахтер живет еще несравненно хуже, чем шахтер Рурского бассейна, на
котором держится германская "политика исполнения" Версальских договоров и
которого поэтому германская буржуазия принуждена подкармливать.
   Но когда господин Ллойд-Джордж после банкротства Генуэзской конференции
перед Нижней Палатой об'яснял, почему Советская власть отклонила его
любезное приглашение капитулировать перед международным капиталом, то он
принужден был сказать: "Советская власть не свободна от влияния
общественного мнения, а общественное мнение делают в России рабочие и они
не хотят возврата к капитализму". Господин Ллойд-Джордж ошибся, думая, что
без этого давления Советская власть согласилась бы на капитуляцию, но он
был вполне прав, что русские рабочие не хотят возврата к капитализму. В
этом сила Советской власти, и в этом главный итог октябрьской революции,
как социалистической революции.
   Противники наши, чуждые методу марксизма, очень плохо ориентируются в
положении России. Еще хуже в том, кто двигает душами русских народных
масс. И господин Ллойд-Джордж, говоря правду о русском рабочем, не умел бы
об'яснить причину того, что он сам констатировал. Когда нет хлеба, когда
мы требуем от рабочего во имя революции, чтобы он голодный работал, то,
само собою понятно, что души их не полны радости и что социалистическая
Россия иначе выглядит, чем та картина, которую рисовали на картинках,
представляющих в давнее время праздник 1-е мая.
   Работницы, рабочие и дети не танцуют вокруг дерева свободы. Они в
тяжелом унынии сидят в нетопленных квартирах и думают тяжелую думу. И
тогда надо больше героизма для того, чтобы выступать на митингах с
призывом к героической выдержке, чем итти на пули. В марте прошлого года,
в самые тяжелые дни бесхлебья, мне приходилось выступать на одной из наших
динамофабрик за Симоновской заставой. Выступали одетые в защитный цвет
беспартийности меньшевики и эс-эры и спрашивали рабочих, хуже ли им было в
данное время даже при господстве царизма? И они срывали хлопки. Когда я
горячо возражал и с горечью спрашивал рабочих, в самом ли деле они
предпочитают возврат под царское буржуазное иго дальнейшей борьбе и
голоду, - на момент воцарилось молчание.
   Перебил его рабочий, который выглядел, как олицетворение нужды и нищеты
рабочих масс. С глубоким волнением он спросил меня: "Разве вы не
понимаете, что нам не нужны никакие меньшевики и эс-эры? мы знаем, что нам
с ними не по дороге, когда мы им выражаем сочувствие; но мы знаем, как
плох и бюрократичен советский аппарат. И мы вас подхлестываем, ибо знаем,
что когда кричим, то все-таки находятся хотя бы кое-какие крошки для
улучшения положения. Капиталистов мы не впустим, но зайдите с нами в
фабричную столовую и попробуйте суп, который мы сегодня ели на обед". И
когда я отправился с ними в фабричную столовую, тогда начались не
митинговые речи, а начался простой задушевный разговор с рабочими, которые
вынесли неслыханно много тяжестей, которые очень страдают, но которые,
когда дело идет на чистоту, твердо знают, что не хотят возврата к
капитализму. И если бы при помощи мирового капитала удалось победить
Советскую власть, то белые могли бы сидеть на своих штыках, но они бы не в
состоянии были наладить никакое производство. Русский рабочий класс думал
великую думу. Он думал о победе над капиталом. Он платил за эту думу
истории по Шейлокским счетам кровью своего сердца, и он эту думу думает
дальше. Как они кричали "свобода торговли", когда можно было получить хлеб
в деревне, а заградительные отряды не пускали. Но как только началась
новая экономическая политика, не было конца размышлениям о том, не
ввергнет ли она Россию под господство капитала? и нет конца этим
размышлениям. Разные революционные поэты - которые в 1919 и 1920 г. г.
   проклинали коммунизм за отсутствие свободы просиживания в кафе и
которые теперь пишут меланхолические стихи о том, насколько красивее была
угрюмая Россия, в которой даже эстетические наслаждения распределялись по
карточкам, - понятно не отражают настроения пролетариата. Рабочие люди -
это реальные люди, люди твердых фактов. Они знают, что переход от военного
коммунизма к новой экономической политике, при которой вынутый из
нафталина буржуа щеголяет по городу, что этот переход не означает изгнания
из коммунистического рая. Этот рай существовал только в наших мечтах, он
не был ни один день кровью и плотью, и рабочие массы великолепно
разбираются в твердых необходимостях жизни и они соглашаются на то, что
нужно; и всякая фабричная труба, которая задымилась благодаря новой
экономической политике, и всякий лишний кусок хлеба, который получает
теперь рабочий ребенок, считается рабочим плюсом. Но если этот
реалистический учет необходимости есть доказательство зрелости передовых
отрядов пролетариата, то его беспокойство по поводу пути, на котором мы
теперь находимся, является залогом наших будущих побед. Русский
пролетариат согласится на новую экономическую политику только постольку,
поскольку она останется новой экономической политикой Советского
государства, а не перейдет в старую экономическую политику капитала. Если
мы при помощи новой экономической политики, даже делая уступки
международному капиталу, сдавая в аренду значительную часть фабрик,
удержим основное, соберем снова разбросанных по деревням фабричных
рабочих, если Советское правительство, помня твердо о том, что оно
является правительством рабочего класса, сумеет при новой экономической
политике защищать его интересы, то ближайшие годы будут годами мобилизации
рабочего класса, будут годами большего укрепления Советской России и
коммунистической партии. Но пределы наших уступок определены, определены
чувством рабочих, что не только не допустима капитуляция, но не допустим и
"спуск на тормозах", который так нравится сменовеховцам.
   Русская революция - первая пролетарская революция, и то революция в
отсталой крестьянской стране. Если пока что продолжающаяся изоляция
Советской России принуждает нас к сочетанию капитализма с социалистическим
строительством, то необходимость этого сочетания является тем более
строгим законом благодаря крестьянскому характеру страны и ослаблению ее
хозяйственных сил. Это сочетание, понятно, кажется парадок