еще  несколько  человек.  Компания
подобралась, я полагаю, довольно высокая, но по тому, как  они  смотрели
на меня, как жали мне руку,  я  вдруг  сообразил,  что  явился  сюда  не
просителем, а почетным гостем. До меня, можно сказать дошло, что  именно
ради меня да еще пяти-шести таких же, как я, собралось это  заседание  и
собираются другие ему подобные, дошло, что  именно  мы  составляем  соль
всего проекта. По дороге  в  кафетерий  я  осознал,  так  сказать,  свою
значительность, потом сел за столик  с  чашкой  кофе  к  принялся  ждать
Данцигера.
   Он пришел минут через двадцать с довольной и слегка удивленной миной,
сел со мной  рядом  и  сообщил,  что  совет  удовлетворил  мою  просьбу.
Оказывается, за меня вступились Рюб, профессор из Принстона и Эстергази.
Они  заявили,  что  вреда  от  моей  затеи  не  будет,  а  польза  -  не
исключается, и решение было вынесено благоприятное.
   - Знаете, - с улыбкой сказал Данцигер, - вы вводите меня в искушение.
В 1882 году моей матери исполнилось шестнадцать лет. В день ее  рождения
- 6 февраля - родители и  старшая  сестра  повели  ее  в  театр  Уоллака
<Уоллак, Джеймс Уильям (1795-1864) -  знаменитый  американский  актер  и
режиссер, основавший в 1861 году собственный театр.>, и именно  там  она
познакомилась с моим отцом. Историю эту  любили  рассказывать  у  нас  в
семье.  Отец  был  жизнерадостный  светский   молодой   человек.   Перед
спектаклем он  увидел  тетушку  Мэри,  известную  в  те  времена  особу,
промышлявшую торговлей яблоками у театральных подъездов,  -  и,  сам  не
ведая почему, вдруг дал ей золотую пятидолларовую монету на  счастье.  В
ответ она  сказала,  что  сегодняшний  вечер  будет  для  него  поистине
счастливым; он вошел в фойе и обратил  внимание  на  девушку  в  зеленом
бархатном платье. Людей, с которыми разговаривала она и ее родители,  он
знал и подошел к  ним,  его  представили,  а  через  несколько  лет  они
поженились. Так что сами понимаете, на что вы меня натолкнули...
   Я кивнул, а Данцигер откинулся в кресле.
   - Часто, очень часто  я  теряю  веру  в  этот  проект.  Все  начинает
казаться бессмысленным, невозможным. Но если вдруг удастся, Сай, если вы
действительно попадете в Нью-Йорк той поры и, стоя незаметно  где-нибудь
в уголке фойе, увидите их встречу... Раз уж есть  одна  личная  причина,
почему бы не появиться и второй? Я был бы очень вам признателен, если бы
вы набросали для меня их портреты, какими они были тогда.
   Я сидел, согласно кивая, внимая его словам, а сам чувствовал,  что  с
той радостной минуты, когда Данцигер сообщил мне о согласии совета,  мое
возбуждение вдруг пошло на спад и вера в проект этого странного  старика
начала убывать, будто из меня выдернули  какую-то  пробку.  Чувство  это
приходило и уходило вновь и вновь, так что к понедельнику  я  уже  почти
привык к нему.

Глава 6

   В воскресенье я побрился в  последний  раз.  Утром  в  понедельник  в
аудитории, куда Данцигер просил  меня  явиться,  меня  встретили  десять
манекенов, выстроившихся у стенки и накрытых бумагой. Я  прошелся  вдоль
этой шеренги, борясь с желанием приподнять бумагу и посмотреть,  что  же
там такое. Но не успел я набраться духу и решиться, как в комнату вбежал
худенький  человечек  лет,  как  мне  показалось,   двадцати   шести   и
представился Мартином  Лестфогелем,  моим  инструктором.  Мы  обменялись
рукопожатием и не медля решили, что будем обращаться друг к другу просто
по имени. Я присел на стул-парту и наблюдал, как он, стоя  за  кафедрой,
шарит в своем потрепанном портфеле; кожанные ремешки давно перекрутились
от старости, а пониже замка  виднелись  остатки  истертой  наклейки,  на
которой некогда значилось: "Колумбийский ун-т".
   "Ну и уродец", - подумал я. Подбородок у него был слишком мал,  чтобы
уравновесить большой, острый и  очень  длинный  нос;  волосы  тоже  были
длинные - не стрижены недели три, а не чесаны, наверно, все  четыре.  Но
когда он поднял глаза, они  оказались  дружелюбными,  живыми  и  умными,
позже я узнал, что у него очаровательная жена, считающая его  гением,  и
что лет ему ни много ни мало - сорок один.
   - Ладно, - сказал Мартин, найдя искомое, а именно стопку  карточек  с
записями; он любовно провел большим пальцем по ребру карточек и  положил
их аккуратным рядком на углу стола. - Я ведь никакой  не  преподаватель,
так что говорите сразу, если что непонятно или неясно. Я  исследователь,
один из немногих счастливчиков, которые зарабатывают себе на жизнь  тем,
что  им  действительно  нравится.  Мне  нравятся  исторические  розыски.
Спросите меня, как освещались улицы в Париже четырнадцатого  века,  если
они  освещались  вообще,  или  из  чего  делались   мужские   парики   в
восемнадцатом, или как заворачивали топленое сало в мясной лавке в Новой
Англии в 1926 году - и я буду рыться в мусоре прошлого,  чтобы  выискать
для вас ответ.
   -  Последние  два-три  дня,  -  продолжал  он,  -   я   ковырялся   в
восьмидесятых годах прошлого века и буду ковыряться  еще.  Период  очень
заброшенный, и непонятно почему - тогда  происходило  немало  интересных
событий. Но меня приставили к  вам  не  только  с  целью  напичкать  вас
фактами относительно того времени. Ведь и сегодня, в двадцатом веке,  вы
прекрасно обходитесь без знания многих  относящихся  к  нему  фактов.  -
Мартин вышел из-за кафедры, подошел к  крайнему  манекену  и  взялся  за
прикрывавшую его бумагу. - Потому я и не считаю, что вам надо знать  все
о восьмидесятых годах. А вот что вам надо - так это почувствовать их.
   Он сдернул с манекена бумажное покрывало.  Под  покрывалом  оказалось
старое обвисшее платье из какой-то тяжелой темной материи, и я  поднялся
на ноги, чтобы осмотреть его. Оно безжизненно свисало с манекена,  кайма
подола касалась пола, длинные широкие  рукава  беспомощно  болтались  по
сторонам. Ворот был высокий, а по груди и обшлагам шел сложный  гарусный
узор.
   - Мы одолжили это в Смитсониевском институте специально  для  вас,  -
сказал  Мартин.  -  Доставили   самолетом.   Платье   сшито   в   начале
восьмидесятых  годов  и  сношено  тогда  же.  Люди  приходят   в   музей
Смитсониевского института, рассматривают  подобные  экспонаты  и  делают
вывод, что вот так и одевались их бабушки.
   - Он затряс головой. - Да ничего похожего! Зарубите себе на носу, что
ничего похожего! Обратите внимание на цвет  -  если  это  можно  назвать
цветом. Старые краски были нестойкими, Сай!
   -  Он  произнес  это  с  таким  пылом,  будто  я  спорил  с  ним.   -
Десятилетиями эта штука выцветала,  тускнела,  пока  никакого  цвета  не
осталось совсем! А материал! Весь  сморщился,  в  одних  местах  сел,  в
других вытянулся, нитки и те истлели. Даже гарус успел стать  черным.  -
Мартин постучал пальцами мне по плечу. - Вот что вам надо понять,  более
того - почувствовать: женщины восьмидесятых годов были не  привидениями,
а живыми женщинами, которые ни за что не надели  бы  этот  мешок!  -  Он
ткнул  большим  пальцем  в  ветхое  платье.  -  Женщина,   которой   это
принадлежало, что же она носила на самом деле? А вот что!  Вот  что  она
себе сшила на званый вечер!..
   Мартин рывком стащил покрывало со следующего манекена, и я  увидел  -
нет, не платье, а роскошный наряд из темно-малинового бархата  с  мягким
неизношенным ворсом, ниспадающий спереди и сзади великолепными  тяжелыми
складками. Гарусная  отделка  искрилась,  сверкала  красными  блестками,
переливалась, словно платье двигалось. Зрелище было  захватывающее  -  с
потолка шел ровный свет, и одеяние горело, как драгоценный камень.
   Мартин пытливо поглядел на меня, потом взмахнул  рукой,  указывая  на
новое платье, и спросил:
   - Можете вы представить себе женщину, нет, девушку - живую, из  плоти
и крови, - надевшую это платье и ставшую в нем совершенно неотразимой?
   И я воскликнул:
   - Черт возьми, да! Я представляю ее себе танцующей...
   В течение целой недели - я то и дело ощупывал свою отрастающую бороду
- мы  осматривали  бесконечные  коллекции  мужских  и  женских  платьев,
головных уборов, а также всякие сумочки, муфты, перчатки  -  оригинал  и
следом копию, оригинал и копию. Однажды утром я держал в  руках  женскую
туфлю из ломкой, растрескавшейся серо-черной кожи. Носок  и  опояска  по
верху туфли безобразно выцвели, перламутровые пуговки выщербились  -  не
обувь, а какая-то допотопная  диковина.  Но  Мартин  тут  же  подал  мне
дубликат из свежей мягкой кожи, с  новенькими  пуговками  из  блестящего
перламутра, с ярко-алым носком и такой же  опояской  по  верху.  Мартину
нельзя было отказать в воображении: туфля была новая, да не совсем. Кожа
пахла как новая, но подошва была  слегка  поцарапана,  каблук  по  краям
чуточку сбит, а на подъеме наметилась легкая складка.
   - Вся беда с вещами, которые приходят к нам  из  прошлого,  -  сказал
Мартин, улыбаясь, - состоит в том, что они одряхлели. Они - реликвии,  и
только. Они могут, конечно, рассказать нам кое-что о  прошлом,  но,  как
правило, не возникает  и  намека  на  ощущение,  что  ими  действительно
когда-то пользовался живой  человек.  -  Он  кивком  показал  на  туфлю,
которую я держал в руках. -  А  вот  эта  могла  бы  принадлежать  живой
хозяйке, хоть нам и пришлось воссоздавать каждый шов...
   Я тоже кивнул: нетрудно было представить  себе  девушку,  сидящую  на
краю кровати: вот она надевает эту туфлю, застегивает ее и любуется  ею,
поворачивая ногу туда-сюда, чтобы заставить  блестящую  кожу  играть  на
свету.
   В течение нескольких дней мы с Мартином листали книги с  пожелтевшими
страницами и заплесневелыми обложками. Уголки  страниц  рассыпались  под
пальцами - только призраки могли бы читать  такие  книги.  Затем  Мартин
извлек из ящика точные копии тех же книг,  но  в  ярких  новых  красных,
голубых, зеленых обложках с названиями, тисненными золотом,  со  свежими
белыми страницами, еще пахнущими типографской краской.  Ясно  было,  что
эти книги никто еще не читал - пока не читал. И где-то в  глубине  моего
сознания восьмидесятые годы начали мало-помалу оживать.
   Однажды в обеденный перерыв мы с Мартином встретили в кафетерии Рюба,
и он подсел к нам за столик. Потом, весь остаток дня, он водил  меня  по
кабинетам: мы заходили в столярную и слесарную,  портняжную  и  сапожную
мастерские, в библиотеку,  в  конференц-зал,  в  диспетчерскую  "Большой
арены", в крошечный кинозал и во  все  другие  помещения,  где  работали
люди, и Рюб знакомил меня со всеми подряд.
   Я познакомился с Питером Марплом, молодым художником - раньше он  был
декоратором  в  одном  из  нью-йоркских  театров,  и   совсем   неплохим
декоратором:  как  выяснилось,  я  видел  даже   несколько   спектаклей,
оформленных по его эскизам. Я познакомился с Лэрри Макдермоттом, главным
фотографом проекта, который  раньше  подрабатывал  в  том  же  рекламном
агентстве,  что  и  я.  Познакомился  с   техниками,   стенографистками,
инженерами и бухгалтером. Познакомился с  доцентом-историком,  прибывшим
из  Калифорнийского  университета,  и  несколькими  людьми,  должностные
функции которых остались мне неизвестными; про одного из них Рюб сказал:
"Наш главный спец по взяткам", на что тот ответил просто усмешкой.
   Познакомился  я  и  со  всеми  своими  коллегами  -   кандидатами   в
путешественники по времени, кроме двух, уже занятых на "Большой  арене":
Джона Макнотона, обитателя домика в Вермонте, и Джорджа  Уинга,  индейца
племени кроу, бывшего армейского старшины, ныне проживающего в одном  из
виденных мной вигвамов. Среди кандидатов был тот,  кого  я  наблюдал  на
занятиях по старофранцузскому языку; у нас оказался даже общий знакомый,
имени которого ни он, ни я так и не смогли  припомнить.  Была  еще  мисс
Эйлин Джоргенсен, худенькая нервная молодая  учительница  из  Линкольна,
штат Небраска, которая только что приступила  к  изучению  Сан-Франциско
начала века в аудитории, соседней с моей.  И  была  интересная  девушка,
танцевавшая чарльстон, и мужчина, тренировавшийся в штыковом бою.
   В коридоре по дороге к лифту Рюб заметил:
   - Маху мы дали с этой парой. Началось с того, что  они  стали  вместе
пить кофе, потом вместе обедать, потом встречаться  вне  работы.  Ну,  а
теперь, понятно, интересуются только друг другом. Они  скоро  поженятся;
это, конечно, славно, но у нас ведь  не  брачная  контора.  Маловероятно
теперь, чтобы они успешно справились со своими  заданиями.  Так  что  мы
поневоле вынуждены запереть каждого в  своем  стойле,  и  правило  стало
такое; с другими кандидатами только здороваться и  никаких  приятельских
отношений, понятно?
   - Ну, раз уж я упустил эту королеву чарльстона, так и быть...
   Как-то утром я провел час в кабинете доктора Россофа - от обучал меня
самогипнозу. Оказалось, что это на удивление просто,  во  всяком  случае
методика была нехитрой. Россоф усадил меня  в  свое  большое,  обтянутое
зеленой кожей кресло и посоветовал расположиться поудобнее.
   - Закройте глаза, если хотите, хоть это и не  обязательно.  Я  закрыл
глаза. - Теперь молча повторяйте про себя, что вам становится все  лучше
и легче, что вы все больше расслабляетесь и душой и телом. И  пусть  оно
так и случится. Затем скажите себе, что вы медленно, постепенно впадаете
в транс. Легкий транс - вы бодрствуете и понимаете,  что  происходит.  И
пусть вас не смущает само слово "транс" - это всего лишь удобный термин.
А потом устройте проверку: внушите  себе,  что  вы  временно  не  можете
поднять руку, и если вы действительно не сможете ее поднять, значит,  вы
в трансе. Сделайте любое другое  гипнотическое  самовнушение.  Например,
если болит голова, скажите  себе,  что  досчитаете  до  пяти  -  и  боль
пройдет. Или сотрите какие-либо мысли, эмоции, воспоминания, и пусть они
затем вернутся постгипнотическим  внушением.  Договорились?  Это,  между
прочим, удивительное оружие.
   Я кивнул, и Россоф вышел, оставив меня наедине с собой. Я сделал все,
как он велел, и почувствовал себя на редкость хорошо и удобно.  Затем  я
внушил себе, что постепенно впадаю в легкий транс, и мне  казалось  -  я
ощущаю, как транс завладевает мной. Сидя совершенно неподвижно, почти  в
полусне, я уверял себя, что не могу поднять руку, что  бессилен  двинуть
ею. И наконец, уставившись на собственный локоть, попытался ее поднять -
рука подскочила так резко, что чуть не выбила мне глаз.
   Я предпринял еще одну  попытку  -  не  торопясь,  прочувствовав,  как
расслабляется  каждая  мышца.  И  единственной  частью  моего  тела,  не
ведавшей, что я впал в состояние гипноза, оставалась  моя  рука.  Каждый
раз она подскакивала, словно старательная,  но  глупая  собака,  которая
никак не может взять  в  толк,  чего  от  нее  хотят.  Вернулся  Россоф,
выслушал меня и предложил попрактиковаться дома, когда я  в  самом  деле
устану и мне захочется спать.
   И было еще одно утро, когда Мартин  Лестфогель  повесил  на  классную
доску экран, а сзади на стенде  уже  стоял  проектор  для  диапозитивов.
Мартин сел  рядом  со  мной,  зажав  в  кулаке  панельку  дистанционного
управления. Щелкнул клавишей - в  проекторе  зашумел  вентилятор,  а  на
экране возник белый квадрат с чуть размытыми  краями.  Еще  щелчок  -  и
квадрат превратился в резкий черно-белый рисунок, в  старую  гравюру  на
дереве. Гравюра изображала городскую сценку,  по-видимому  восьмидесятых
годов: оживленная улица,  заполненная  каретами,  телегами,  пешеходами.
Исполнение было неплохое, графикой художник владел просто хорошо,  но  к
такой манере не прибегали уже более полувека.
   - Сделана скорее всего с фотографии,  -  сказал  Мартин  приглушенным
голосом; не отдавая себе в том отчета, он  заговорил  тихо,  как  обычно
говорят  в  темноте.  -  До  изобретения  растров  многие  гравюры   для
иллюстраций делались прямо по фотографиям. Если я угадал, то перед  вами
абсолютно достоверное воспроизведение реальной действительности.
   Теперь я попал в свою стихию - и откликнулся:
   -  Сегодня  мы  так  действительность  не  передаем.   Картинка   эта
напоминает мне японское искусство: плоская перспектива,  и  у  всех  без
исключения раскосые глаза. Для нас рисунок не  реалистичен,  однако  для
зрителей того времени...
   - Точно. Можете продолжить лекцию сами и лишить меня куска  хлеба.  А
ведь мне семью содержать надо. Ну, ладно. Мы дали копию этой  гравюры  и
кучу других Сиднею Эркхарту. Вы его знаете?
   - Видел его работы: уличные сценки,  городские  пейзажи.  В  основном
акварель. Вполне приличный художник.
   - Он умеет показать душу города. Как вы думаете, здесь это удалось?
   Мартин нажал клавишу на своей панельке, и на экране  появился  Сидней
Эркхарт, какого я с удовольствием приобрел бы для себя.  Та  же  сценка,
которую мы только что видели, та же во всех деталях. Но уже не  гравюра,
а рисунок, к тому же в цвете: контуры, намеченные пером, залиты  цветной
тушью  разных  оттенков.  Сценка  та  же,  но   выполненная   в   манере
импрессионистов: все в ней двигалось. Выезды действительно бежали рысью,
а  лошади-тяжеловозы  блестели  от  пота  и  напряжения.  Колеса   карет
крутились, спицы отсвечивали на солнце, и усатый  мужчина,  перебегавший
дорогу под самым носом у лошади, действительно бежал,  быстро  перебирая
ногами. Я их видел. На какую-то долю секунды, едва  на  экране  вспыхнул
набросок Эркхарта, я ощутил  себя  стоящим  на  тротуаре  и  наблюдающим
сценку собственными глазами - она была почти живая.
   Мы провели целое утро за этим занятием,  сперва  разглядывая  рисунок
или фотографию  начала  восьмидесятых  годов,  а  затем  "перевод",  как
называл их Мартин, - работы Эркхарта, Карла Морза, Мюррея Сидорфски  или
еще кого-нибудь. Не все "переводы" оказывались удачными, иные получились
только частично, некоторые удались безусловно, и я внезапно  с  трепетом
ощутил, что передо мной подлинное мгновение прошлого.
   Задолго до того, как мы закончили, я уже знал,  что  смогу  проделать
такую же штуку без посторонней помощи.  И  совсем  не  обязательно  было
становиться Эркхартом или кем-нибудь еще: я тоже мог  бы  всмотреться  в
старый снимок или гравюру и вжиться  в  них,  вжиться  настолько,  чтобы
всеми чувствами коснуться давнишней реальности, отображенной на  бумаге.
Уже и теперь я мог бы сделать это не хуже авторов многих  рисунков  там,
на экране, а может, и лучше. Я не был, правда, уверен, сумею ли выразить
это так же хорошо графически, хватит ли у  меня  таланта;  скорее  всего
нет. Но мысленно я могу сделать это лучше - наверняка.
   По дороге в кафетерий я поделился своими впечатлениями с Мартином,  и
он понимающе закивал:
   - Мы как раз и надеялись пробудить у вас подобное чувство.
   Россоф  даже  предсказал,  что  так  оно  и  будет.  Но  времени  для
собственных эскизов у вас  почти  не  останется,  и  целью  сегодняшнего
занятия было дать вам  направление:  у  нас  сколько  угодно  материала,
который вы сможете изучить и "перевести" сами...
   Следующие три дня я провел один на один  с  проектором,  рассматривая
всевозможные виды и сценки восьмидесятых годов и анализируя их в поисках
скрытого в каждом зерна реальности, приобретая день ото дня все  больший
навык и все большую скорость.
   А однажды, часа в  четыре  пополудни,  меня  завели  в  портняжную  и
обмерили с головы до пят. Потом я стоял в одних носках, держа  по  ведру
песка в каждой руке, и сапожник очертил контуры моих ног.
   Почти целую неделю Мартин  читал  мне  лекции  по  своим  картотечным
записям. Начал он с вопроса: каково было население Соединенных Штатов  в
1880 году?  Я  разделил  нынешнюю  цифру  пополам  и  ответил,  что  сто
миллионов, но Мартин предложил мне споловинить ее еще раз -  американцев
тогда насчитывалось  всего  пятьдесят  миллионов  человек,  да  и  те  в
подавляющем своем большинстве жили к востоку от  Миссисипи.  По  прериям
Дальнего Запада еще бродили бизоны, новая трансконтинентальн