т уже и Феликс Грир вернулся домой. Я  вытащил
из кармана часы - почти пять. Феликс молча  постоял  рядом  и,  когда  я
поднял на него взгляд, одобрил мою работу быстрым  вежливым  кивком,  но
глаза у него были встревоженные, и я понимал, почему.  Я  и  сам  ощущал
тревогу - с минуты на минуту  явится  Джейк  Пикеринг  и  опять  устроит
скандал, а причинять людям постоянные неприятности в мое  задание  никак
не входило. Я прибавил скорость, но старался держать  себя  в  руках:  я
по-прежнему хотел, чтобы Джейк добрался домой из  муниципалитета  раньше
шести или в  крайнем  случае  половины  шестого,  а  мне  на  то,  чтобы
закончить и уйти, хватит теперь буквально пяти минут...
   Конечно,  я  совершил  непростительную  ошибку,   упустив   из   виду
обстоятельство, разумевшееся само собой: что такой  человек,  как  Джейк
Пикеринг,  ненавидящий  свою  работу  и  свое  положение  клерка,  после
свидания с Кармоди немедля вернется в муниципалитет и возьмет расчет.  И
вот - на сей раз я не видел, как он подошел  к  дому,  -  входная  дверь
открылась, закрылась, и он, как вчера,  стоял  на  пороге  гостиной.  Но
сегодня он слегка покачивался, и галстук у него съехал вниз.  Пальто  по
обыкновению было расстегнуто, руки засунуты  в  карманы  брюк,  а  шляпа
сдвинута на затылок, но при этом еще и выпачкана в грязи.
   Если он и потерял контроль над собой, то лишь отчасти: он  был  пьян,
но вполне способен соображать, что происходит. И Джулия  и  я  безмолвно
уставились на него, а он переводил  взгляд  с  ее  лица  на  рисунок,  с
рисунка на ее лицо и обратно. Жили на земле некогда племена, которые  не
позволяли придавать изображению сходство с собой -  они  опасались.  что
оно отберет себе часть их души. Может статься, что и Джейк,  не  понимая
этого и не догадываясь об этом, испытывал  подобное  же  подсознательное
чувство. Потому что его выводил из равновесия сам факт,  что  я  рисовал
Джулию, словно,  по  его  мнению,  мои  глаза  на  ее  лице  и  движения
карандаша, воспроизводящего ее портрет,  составляли  предел  интимности.
Впрочем, пожалуй, эта гипербола не  лишена  оснований.  Так  или  иначе,
ситуация создалась для него невыносимая; его обуревала даже не злость, а
нечто за пределами  мышления  -  неистовая,  всепоглощающая  ярость.  Он
вытянул руку и, по-звериному оскалив  зубы,  показал  на  меня  пальцем;
вероятно, просто  не  существовало  слов,  чтобы  выразить  то,  что  он
чувствовал. Потом рука его описала небольшую дугу, к палец  переместился
на Джулию. Шея у него, казалось, вспухла от напряжения, а  голос,  когда
он наконец заговорил, звучал так хрипло, что с трудом различались слова.
   - Погодите. Оставайтесь здесь. Погодите. Я вам покажу...
   Потом, почти проворно и  не  качаясь,  он  круто  повернулся  и  ушел
обратно на улицу, хлопнув наружной дверью.
   Я закончил портрет; в самом деле, теперь-то мне терять  было  нечего.
Когда за Джейком захлопнулась дверь, я посмотрел на Джулию  и  даже  рот
приоткрыл, чтобы сказать что-нибудь, но потом просто пожал плечами. Да и
что я мог сказать - разве только  "Ну  и  ну"  или  другую  какую-нибудь
бессмыслицу. А Джулия выжала из себя улыбку и тоже передернула  плечами,
но лицо ее побелело как полотно -  и  оставалось  белым.  Что  послужило
причиной тому - неожиданность, возмущение, страх, - не знаю. Но она была
еще и своевольна, и оставшиеся десять минут позировала, упрямо приподняв
подбородок.
   Как бы там и что бы  там  ни  случилось,  а  портрет  удался.  Пришли
остальные жильцы: Байрон Доувермен, за ним Мод Торренс; оба  задержались
на секунду, чтоб взглянуть на  мою  работу  и  похвалить  ее.  Из  кухни
появилась тетя Ада с сообщением, что  кушать  будет  подано  через  пять
минут. Она тоже полюбовалась рисунком и, раз уж я все равно  задержался,
настояла, чтобы я поужинал. Пришлось  согласиться,  чтобы  не  подумали,
будто я убегаю от Джейка, оставляя Джулию  объясняться  с  ним  один  на
один; все, что мог, я уже натворил. Я готов признать, что немного трусил
- бог весть,  чего  еще  ждать  от  этого  типа,  -  но  трусил  не  без
одновременного любопытства. Джулии портрет тоже понравился - она подняла
на меня глаза и попросила надписать ей его на память. Доставая  карандаш
из кармана, я ломал голову над текстом: не мог же я просто расписаться и
точка. "А, - решил я в конце  концов,  -  семь  бед  -  один  ответ".  И
написал:
   "Джулии, с искренней симпатией и восхищением", - а про себя  добавил:
"И пропади ты, Джейк, пропадом". И поставил подпись.
   За два дня, что я провел здесь,  я  почти  не  вспоминал  ни  о  Рюбе
Прайене, ни о докторе Данцигере, ни об Оскаре Россофе, ни  о  полковнике
Эстергази, ни даже о проекте как таковом; они застыли где-то  в  глубине
моего сознания далекими неподвижными точками, словно я смотрел на них  в
перевернутый телескоп. Однако за  ужином  они  постепенно  вновь  обрели
реальность: что они все подумают, выслушав мой рассказ?  Что  я  нарушал
естественный ход событий, вмешивался в них с недопустимой бестактностью?
Вероятно, да; и, возможно, они даже будут  правы,  но  я  все  равно  не
представлял  себе,  как  можно  было  чего-нибудь  избежать.  За  ужином
говорили в основном о Гито и чуть-чуть о погоде,  но  меня  это  уже  не
интересовало. Для меня Гито вновь  становился  не  более  чем  именем  в
старой книге - осужденный, казненный, давно забытый, кому он нужен в том
мире, куда я готовился вернуться? Я механически  ел,  старался  казаться
заинтересованным, отвечал, когда ко мне обращались. Но по мере того  как
проект и связанные с ним люди вновь занимали в моих мыслях свои законные
места, я все более и более отдалялся от этой эпохи и от этого дома.
   Меня рывком  вернули  назад.  Мы  доедали  ужин  и  не  слышали,  как
открылась дверь на улицу - только по  ногам  вдруг  пахнуло  холодом.  Я
увидел, как  Джулия,  ее  тетушка  и  Феликс,  сидевшие  напротив  меня,
уставились в гостиную не мигая, и обернулся одновременно  с  Байроном  и
Мод.
   Он стоял посреди комнаты, под самой люстрой,  вытаращившись  на  нас,
словно вставший в рост медведь. Видно было,  что  он  попал  в  какую-то
историю: галстука не  осталось,  верхних  пуговиц  на  рубашке  -  тоже,
воротник был расстегнут и надорван, а на груди сквозь грязноватую  ткань
проступали капельки крови. И пока мы сидели, застыв в молчании, капельки
проступали все сильнее, расползались по рубашке, соединяясь  в  кровавые
пятна. Потом Джулия вскрикнула: "Джейк!.." - и резко  встала,  оттолкнув
стул. Мы все тоже вскочили на ноги,  но  Джейк  выкинул  руки  вперед  и
вверх, разжав пальцы как когти, и остановил нас. Руки его согнулись,  он
схватил себя за ворот и, рванув окровавленную  рубашку,  обнажил  грудь.
Нет, он не был ранен, вернее, не сильно и не  в  результате  несчастного
случая. На груди красовалась  свежая  татуировка  -  большие  синечерные
буквы.
   Я  испытал  желание  рассмеяться  от  нелепости  происходящего,   или
выразить протест, или крепко зажмуриться и сделать вид, что не случилось
ровным  счетом  ничего,  сам  не  знаю,  что  я  хотел  сделать,  что  я
чувствовал, - на груди у него было выколото "Джулия".
   - Теперь это останется со мной на  всю  жизнь.  -  Он  постучал  себя
пальцем по груди. - Ничто и никогда не сотрет этих букв. Пока я жив,  ты
будешь принадлежать мне, и этого тоже никто и никогда не изменит...
   Он осмотрел нас всех, медленно переводя взгляд с одного  на  другого,
повернулся и, преисполненный достоинства, отправился в переднюю, а потом
наверх к себе в комнату - и мне уже не хотелось  смеяться.  Это  был  до
крайности нелепый жест, почти  немыслимый  в  том  веке,  к  которому  я
привык. Но не в этом. Здесь, в эту эпоху, ничего абсурдного  в  поступке
Джейка не было. И быть не могло: он действовал совершенно серьезно.
   Джулия быстро прошла через столовую, побледнев, казалось, еще больше;
через гостиную она почти пробежала, и мы услышали, что по  лестнице  она
просто бежит. Саквояж свой я оставил в передней, пальто и  шапка  висели
на большой вешалке с зеркалом посередине. Я не стал больше задерживаться
- теперь я был здесь лишний.
   У  Лексингтон-авеню  я  взял  извозчика  и   просидел   всю   дорогу,
откинувшись назад и закрыв глаза. Что бы там ни происходило  на  улицах,
меня оно сейчас не интересовало. Рассчитался я на углу Пятьдесят девятой
и Пятой авеню, там же, где мы с Кейт вышли тогда из Сентрал-парка. Потом
я углубился в  парк  и  двинулся  по  аллеям,  под  редкими  фонарями  к
северо-западу - и вскоре увидел впереди островерхий куб "Дакоты".

Глава 16

   На следующий день я устроил себе выходной. Право же, я его  заслужил;
в конце концов он был мне просто необходим, необходим  какой-то  переход
между двумя эпохами, между двумя мирами.  Спал  я  в  своей  квартире  в
"Дакоте"  и,  хотя  в  этом  вряд   ли   была   прямая   нужда,   слегка
загипнотизировал себя перед сном. Я лежал в  темноте  в  большой  резной
деревянной кровати, надев ту же ночную рубашку, которую надевал  в  доме
N19 по улице Грэмерси-парк, и знал, что где-то  в  центре  города  стоит
старый почтамт с залом, освещенным круглыми газовыми  фонарями;  что  во
мраке нижнего Бродвея, перед аптекой, висит  в  своей  узкой  деревянной
будке огромный градусник, показывающий  сейчас,  должно  быть,  градусов
восемнадцать ниже нуля; что над ночными булыжными улицами Нью-Йорка,  по
эстакадам надземки, пыхтят  игрушечные  паровозики,  освещая  себе  путь
керосиновыми "прожекторами". Но утром, сказал я себе, я проснусь  уже  в
своем времени. Я начал даже размышлять,  как  буду  чувствовать  себя  в
двадцатом веке на  этот  раз,  но  под  влиянием  самогипноза  настолько
расслабился, что почти спал, и, не успев ни до чего  додуматься,  заснул
окончательно.
   Утром, едва раскрыв глаза и еще не встав с постели, я уже понял,  где
я и в каком  времени  нахожусь,  а  буквально  несколько  секунд  спустя
получил тому прямое доказательство. До меня  донесся  звук,  хорошо  мне
знакомый, хоть я и не сразу определил, откуда он идет: далекий, высокий,
слегка зловещий гул. Я произнес вслух:  "Реактивный  самолет",  -  но  в
общем-то мне  не  требовалось  никаких  доказательств,  я  понимал,  что
вернулся, я ощущал это.
   Через полчаса я  вышел  из  "Дакоты"  на  Семьдесят  вторую  улицу  и
направился было в сторону склада, где размещался наш  проект.  И  вдруг,
без всякого заранее обдуманного намерения и  не  спрашивая  себя  зачем,
вернулся обратно, дошел до ближайшего угла и двинулся на юг.
   Квартал за кварталом я шагал по  современному  Манхэттену  в  круглой
меховой шапке и длинном пальто, бородатый, усатый,  длинноволосый,  мало
чем отличаясь, впрочем, от многих других прохожих. Я сознавал, что  надо
хотя бы позвонить начальству и  еще  Кейт,  но,  подчиняясь  внутреннему
побуждению, шел  и  шел  пешком  в  сторону  центра,  останавливался  на
перекрестках по красному сигналу "Стойте", дожидался зеленого "Идите"  и
глядел, глядел вокруг на улицы, здания и людей сегодняшнего дня.
   Удивительно, как много сохранилось в  Нью-Йорке  от  прежних  времен.
Горожане не думают  об  этом,  но,  как  только  минуешь  среднюю  часть
Манхэттена, это становится заметно. А ниже Сорок второй  улицы  я  начал
узнавать здания и целые группы зданий, сохранившиеся с  восьмидесятых  и
даже еще более ранних годов. Однако не такое внешнее сходство я  сегодня
выискивал, - я искал сходство в лицах людей и должен прямо сказать,  что
не находил его.
   Уверен, дело тут не в одежде, не в косметике и не в  стиле  причесок.
Сегодняшние лица - просто другие, они какие-то более одинаковые и  менее
живые. Да, на улицах восьмидесятых годов я  видел  человеческую  нищету,
как видим мы ее сегодня, видел порочность, безнадежность и  алчность,  а
на лицах мальчишек - ту же преждевременную серьезность, как в наше время
на  лицах  мальчишек  в  Гарлеме.  Но  на  улицах  Нью-Йорка  1882  года
чувствовалось еще  и  какое-то  общее  настроение,  начисто  исчезнувшее
сегодня.
   Это настроение читалось на лицах женщин, дефилирующих вдоль  "Женской
мили", по нарядным, давно исчезнувшим  магазинам.  Люди  были  оживлены,
люди радовались тому, что находятся именно здесь и именно  сегодня,  сию
минуту.  Это  настроение  чувствовалось  в   тех,   кого   я   видел   в
Мэдисон-сквере. Вы могли заглянуть им в глаза и увидеть  там  радость  -
радость от того, что они на свежем воздухе, на морозе, в любимом городе.
А мужчины в деловых кварталах Бродвея, торопливые, привыкшие ценить свое
время и деньги и  замирающие  в  полдень,  чтобы  сверить  свои  большие
карманные часы с красным шаром на здании "Вестер юнион", - ну что ж,  их
лица зачастую бывали сосредоточенны, а то  и  озабоченны,  или  жадны  и
нервозны, или самодовольны до предела. Лица несли на  себе  всевозможные
выражения, как и сегодня,  но  на  всех  на  них  сохранился  интерес  к
окружающему, и  самые  занятые  люди  останавливались  взглянуть,  какую
температуру показывает гигантский градусник у аптеки. Но главное - никто
из них не растерял целеустремленности.  Сразу  было  видно,  что  им  не
скучно, черт возьми! И, глядя на них, я убеждался: они идут по  жизни  в
стопроцентной уверенности, что она имеет цель. А это очень нужная  штука
-  чувство  цели,  и  потерять  его  -  значит  потерять  нечто   весьма
существенное.
   Сегодня лица совсем не те: когда человек один, лицо его просто ничего
не выражает, замкнуто всецело в самом себе. Разумеется,  мне  попадались
люди парами и группами, они разговаривали между собой, иногда  смеялись,
бывали даже более или менее оживлены - но лишь как отдельная группа. Они
были отделены от окружающей их улицы, обособлены и отчуждены от  города,
в котором живут и  к  которому  относятся  с  подозрением;  в  Нью-Йорке
восьмидесятых годов я такого не замечал.
   Я решил проверить это свое  впечатление.  На  углу  Двадцать  третьей
улицы я повернул и прошел полквартала до  Мэдисон-сквер,  встал  у  края
тротуара, в стороне от потока пешеходов, и бросил взгляд вперед.  Внешне
сквер отсюда выглядел точно таким же. И люди  двигались  сквозь  него  и
вокруг него. Но никто - уверен, что вы и сами знаете это, -  не  получал
от этого сквера никакого особого  удовольствия,  Нью-Йорк  стал  другим,
совершенно другим городом, и притом во многих отношениях.
   За исключением северной  своей  стороны,  застроенной  теперь  сплошь
многоквартирными домами, Грэмерси-парк ничуть не изменился, так же как и
дом  номер  девятнадцать.  И  вот  я  опять  стоял  и  глядел  на  него.
Единственным  нововведением  были  жалюзи  на  окнах  первого  этажа,  и
казалось невероятным, что там внутри нет ни Джулии, ни тети Ады, занятых
домашними делами. Я позволил  себе  поддаться  искушению,  пока  оно  не
ослабло: взбежал по ступенькам и - еще одно нововведение, но я не придал
ему  значения  -  нажал  кнопку  электрического  звонка.  Секунд   через
пятнадцать, когда я уже  начинал  раскаиваться  в  своем  порыве,  дверь
распахнулась, и на пороге  появилась  женщина  лет  сорока  с  лишним  в
оранжевых брючках, обтягивающем свитерке под цвет и жилетке из какого-то
серебристого материала.
   - Извините, пожалуйста, - сказал я, - но...  тут  когда-то  жили  мои
знакомые. Несколько лет назад. Мисс Джулия  Шарбонно  со  своей  теткой.
Однако, по-видимому, они здесь больше не живут...
   - Нет, - ответила она вполне благожелательно. - Мы  здесь  живем  уже
девять лет, а до нас люди  жили  четыре  года,  и  их  фамилия  была  не
Шарбонно.
   Я кивнул, словно услышал то, чего ждал. А, собственно, чего еще я мог
ждать? Но все не уходил: мне хотелось заглянуть в  переднюю,  и  женщина
вежливо отступила на шаг,  предоставляя  мне  такую  возможность.  Стены
оказались оклеены обоями с хрупким голубым узором по белому, а с потолка
свисала роскошная хрустальная люстра. Передняя выглядела гораздо  богаче
и была совершенно другой, за исключением черно-белой плитки  на  полу  -
пол оставался тем же.
   Она, конечно, не предложила мне посмотреть другие комнаты; где-где, а
в Нью-Йорке это не принято. Я улыбнулся, поблагодарил и  ушел  восвояси.
Сам не знаю, зачем я приходил сюда, -  просто  захотелось  взглянуть.  Я
вернулся на Двадцать третью улицу, взял такси и поехал "на склад".
   На этот раз обстановка тут совершенно не походила на прежнюю. Мужчину
в маленькой конторке на первом этаже звали Гарри, во всяком  случае  так
было вышито красными нитками  над  нагрудным  кармашком  белой  спецовки
фирмы "Бийки". Он сообщил,  что  ему  приказано  передать  мне,  если  я
появлюсь, чтобы я поднялся в кабинет доктора Россофа, и я  поднялся.  Но
там меня встретила только медсестра, та  самая  крупная  привлекательная
женщина с проседью в волосах. Она поздоровалась со мной, задала  обычные
вопросы, однако, как мне померещилось, без особого  интереса;  возможно,
того и следовало ожидать. Мне придется немного подождать,  сказала  она:
сейчас она позвонит д-ру Россофу, и он через минуту придет.
   Через четыре-пять  минут  он  действительно  пришел,  протянул  руку,
приветствуя меня как всегда, поздравляя, нетерпеливо расспрашивая, но  и
он, несомненно, переменился. Буквально через минуту я почувствовал,  что
он  какой-то  рассеянный,  слушает  меня  вполслуха,   иной   раз   даже
поддакивает невпопад. А вскоре в  меня  вселилась  уверенность,  что  он
хочет от меня избавиться и вернуться к прежним своим  занятиям,  к  тем,
которые  прервал  ради  меня  Потому  что  он  отослал  меня  в   "отдел
перепроверки", не предложив даже кофе, хотя на плитке рядом с нами стоял
далеко не опорожненный кофейник, -  уж  это  на  Оскара  было  вовсе  не
похоже.
   Но если бы дело сводилось только к кофе! Никто из других не пришел  к
Оскару в кабинет повидать меня, и сам он покинул меня  у  двери  "отдела
перепроверки", хлопнул по плечу и побежал прочь. В комнате оказался один
только  техник,  возившийся  с  магнитофоном,  да  через  секунду  вошла
девушка-машинистка. Я сел и начал говорить: изложил все,  что  случилось
со мной за эти два дня, очень кратко, но стараясь ничего  не  выпустить,
потом принялся называть произвольные имена  и  факты,  все  подряд,  что
приходило в голову и поддавалось проверке.
   Минут через двадцать я задал вопрос, где остальные, и техник ответил,
что они на большом совещании, которое началось еще вчера и  продолжается
до сих пор. Это было объяснение и не объяснение, и я  вдруг  понял,  что
обижен невниманием к своей особе, совсем как дитя. Да и техник продержал
меня вдвое дольше, чем в предыдущий раз. Когда я заявил, что  иссяк,  он
сказал, что ему ведено продолжать процедуру не меньше  двух,  в  крайнем
случае полутора часов. На полтора  часа  меня  кое-как  хватило,  правда
паузы к концу становились все длиннее и длиннее. Каждые  двадцать  минут
являлся тот же высокий лысоватый человек, что  и  раньше,  и  забирал  у
машинистки отпечатанный материал.
   Наконец Оскар Россоф вернулся. Девушка напечатала мои последние слова
и вытащила листок из машинки. Техник остановил магнитофон. Оскар  жестом
показал мне на стул рядом с собой.
   - У нас совещание, Сай, очень ответственное совещание.
   Похоже, что мы должны вообще прикрыть весь проект; впрочем, тут я еще
не уверен. Мы приглашаем вас на  совещание,  но  сначала  я  должен  вам
кое-что рассказать - не прерывать же его ради объяснений.  Все  довольно
просто. Мы вам не говорили, но и до вас и одновременно с вами мы ставили
и другие эксперименты. Попытка у Вими провалилась. Там есть участок поля
боя, который не трогали с первой мировой войны. И  вот  Франклин  Миллер
выскочил из блиндажа, где  вместе  с  пехотным  взводом  и  со  вшами  -
настоящими вшами - пересидел в грязи четырехдневный, хоть и  поддельный,
артиллерийский обстрел. Но выскочил он на пустое  поле  с  обвалившимися
окопами  и  проржавевшей  колючей