жатся  дольше  кожаных.  Потому
что, если мимо вас пронеслась пожарная машина, она требовала себе дорогу
сиреной, а не колоколом. Потому что  школьники,  которых  вы  встретили,
одеты были именно так, а не иначе, и  потому  что  негр,  с  которым  вы
разминулись на улице, посмотрел на вас искоса, да и вы на него тоже,  но
оба постарались не показать этого. Потому что первая страница  "Нью-Йорк
таймс" сегодня именно такая, какой она никогда раньше не была  и  больше
никогда не будет. И потому что миллионы, миллионы  и  миллионы  подобных
фактов встречаются вам весь день-деньской.
   Большинство этих фактов возможно только в двадцатом  веке,  многие  -
только во второй  его  половине.  Одни  факты  возможны  только  в  этом
десятилетии, другие - только в этом году или  только  в  этом  месяце  и
некоторые, немногие - только в один определенный день,  только  сегодня.
Вы, Сай, со всех сторон окружены  бесчисленными  фактами,  которые,  как
десять миллиардов невидимых нитей, привязывают вас к  нынешнему  веку...
году... месяцу... дню... секунде.
   Он взял вилку, намереваясь ткнуть ею в пирог, но вместо этого  поднял
и постучал ручкой себе по лбу.
   - А здесь у вас еще миллионы невидимых нитей.  Вы  знаете,  например,
кто в настоящее время президент страны. Знаете, что Фрэнк Синатра мог бы
уже стать дедушкой. Что по прериям не бродят больше стада бизонов и  что
кайзер Вильгельм не представляет больше  опасности.  Что  монеты  у  нас
теперь чеканят из меди, а не из серебра. Что Эрнест Хемингуэй умер,  что
все нынче делается из пластика и что, сколько ни пей кока-колы, жизнь от
этого лучше не станет. Список можно продолжать бесконечно, он составляет
неотъемлемую часть вашего, да и общественного сознания. И  он  связывает
вас и всех нас с тем днем и тем мгновением, когда  единственно  возможен
такой - и никакой другой - список. Убежать от него нельзя,  и  я  сейчас
покажу вам, почему. - Данцигер смял бумажную салфетку и  положил  ее  на
край тарелки. - Кончили? Хотите чего-нибудь еще?
   - Нет, спасибо, я сыт.
   - Не слишком обильный обед, зато  полезный.  Во  всяком  случае,  так
говорят. Пошли на крышу. Свой пирог я возьму с собой.
   Выйдя из кафетерия, мы прошли коротеньким коридорчиком и поднялись по
цементным  ступенькам  к  двери,  ведущей  на  крышу.   Утренний   дождь
прекратился, небо почти очистилось - только на горизонте стлались  тучи,
и несколько человек сидели здесь в парусиновых шезлонгах, подставив лица
солнцу. При звуке наших шагов они повернулись  к  нам,  иные  попытались
заговорить, но Данцигер лишь улыбнулся и помахал им  рукой.  Крыша  была
огромная - целый квартал вара и гравия, самая обыкновенная  крыша,  если
не обращать внимания на десятки новых рам потолочного освещения и  целый
лес труб и вентиляционных выводов. Пригибаясь, чтобы пройти под  ржавыми
растяжками более высоких труб, и обходя попадающиеся там и сям лужи,  мы
добрались  до  пятна  послеполуденной   тени   у   подножия   деревянной
водонапорной башни. Данцигер жевал свой пирог, а я озирался вокруг.
   Вдали, к юго-востоку, виднелась громада "Пан-Америкэн эруэйз", в тени
которой терялся весь район  вокруг  вокзала  Грэнд-сентрал.  Еще  дальше
торчала серая верхушка "Крайслер билдинг", а справа от нее и еще  дальше
к югу - "Эмпайр стейт билдинг".  За  ним  стояла  почти  сплошная  стена
тумана, уже подкрашенного желтизной фабричных дымов. К западу,  всего  в
каком-то квартале от нас, протекала  река  Гудзон,  напоминающая  мутный
серый канализационный сток,  -  впрочем,  таковым  она  и  является.  За
Гудзоном  высился  крутой  берег  Нью-Джерси.  К  востоку   меж   домами
проглядывала узкая полоска Сентрал-парка.
   Данцигер махнул вилкой, целясь куда-то в невидимый горизонт.
   - Что лежит там? Нью-Йорк? И за ним  весь  мир?  Да,  конечно,  можно
считать и так - Нью-Йорк и весь мир, каков он  есть  сегодня.  Но  с  не
меньшим основанием можно сказать, что там лежит двадцать шестое  ноября.
Там лежит день, в который вы сегодня утром вошли, и он  сплошь  заполнен
неизбежными фактами и фактиками, делающими его именно сегодняшним  днем.
Завтрашний день будет почти  таким  же,  и  все  же  не  совсем.  Где-то
какие-то  предметы  придут  в  негодность  -  сегодня  их  используют  в
последний раз. Треснутая  тарелка,  наконец,  разломается,  волос-другой
поседеет у корня, даст о себе  знать  первый  признак  болезни.  Кто-то,
живой сегодня, завтра умрет. Какие-то строящиеся здания окажутся на  шаг
ближе к завершению, а  другие  -  к  сносу.  И  там,  вдали,  с  той  же
неизбежностью будет лежать немножко другой  Нью-Йорк  и  другой  мир  и,
следовательно, другой день. - Данцигер  пошел  к  краю  крыши,  на  ходу
дожевывая свой пирог. - Неплохой пирог. Попробовали бы.  Я  позаботился,
чтобы у нас был хороший повар...
   На крыше было славно: солнце, отражаясь от  ее  поверхности,  приятно
грело лицо. Мы остановились у края,  опершись  на  балюстраду.  Данцигер
опять махнул рукой в сторону города.
   - Перемены, происходящие  от  одного  дня  к  другому,  как  правило,
слишком незначительны и не бросаются в глаза. И все-таки  эти  крохотные
ежедневные перемены привели нас к современности от тех лет, когда вместо
светофоров и воющих пожарных машин  мы  увидели  бы  отсюда  возделанные
поля, ручьи и рощи, пасущихся коров, мужчин в  треуголках  и  британские
парусники,  стоящие  на  якоре  в  чистых  водах  Ист-Ривер,  под  сенью
прибрежных деревьев. Когда-то все это было именно так, Сай. Можете ли вы
сегодня разглядеть это?
   Я старался. Я пялился на бессчетные тысячи окон, прорезанных в сотнях
закопченных стен, и вниз на улицы, почти насквозь забитые крышами машин.
Я тщился повернуть историю вспять и рисовал себе деревенский ландшафт  и
человека в башмаках с пряжками и белом парике с косичкой,  вышагивающего
по  пыльной  грунтовой  дороге,  которую  называли  "широкий   путь"   -
"бродвей". Тщился - и не мог.
   - Не  можете,  правда?  Разумеется,  не  можете.  Вчерашний  день  вы
способны увидеть - во всех своих основных  чертах  он  еще  цел.  Многое
осталось и от шестьдесят пятого, шестьдесят второго, пятьдесят  восьмого
годов.  Кое-что  осталось  даже  от   девятисотого.   И,   несмотря   на
однообразные стеклянные коробки, на строения-уроды вроде "Пан-Америкэн",
на все другие преступления, совершенные против природы  и  людей,  -  он
помахал рукой перед своим  лицом,  будто  стирая  их  с  глаз  долой,  -
существуют еще и фрагменты более ранних времен. Отдельные здания. Иногда
группы зданий. А подальше от центра сохранились целые кварталы,  стоящие
на своих  местах  по  пятьдесят,  семьдесят,  восемьдесят,  а  то  и  по
девяносто лет. Есть местечки, которым больше ста лет, а иные помнят даже
Вашингтона...
   На крыше появился Рюб в легком пальто  и  фетровой  шляпе  и  вежливо
остановился в нескольких шагах от нас, вне пределов слышимости.
   - Эти уцелевшие остатки, Сай, -  Данцигер  еще  раз  ткнул  вилкой  в
горизонт, - дошли до  нас  от  дней,  некогда  таких  же  реальных,  как
сегодняшний, лежащий перед нами; это фрагменты яркого утра в апреле 1871
года, серого зимнего дня 1840 года, дождливого восхода 1793 года.  -  Он
мимолетно, краешком глаза взглянул на  Рюба,  затем  вновь  на  меня.  -
Каждый такой вещественный пережиток, по моему мнению, нечто вроде  чуда.
Вы когда-нибудь видели "Дакоту"?
   - Что, что?
   Он кивнул.
   - Если б вы ее хоть однажды видели, то запомнили бы и название. Рюб!
   Рюб выступил  вперед,  как  бойкий  лейтенант,  являющийся  на  вызов
полковника.
   - Покажи, пожалуйста, Саймону "Дакоту". Покинув стены бывшего склада,
мы с Рюбом двинулись на восток, к Сентрал-парку; плащ и шляпу  я  забрал
по пути на первом  этаже.  Затем  мы  повернули  на  Уэст-драйв,  аллею,
проходящую по парку у самой западной его границы. Мы шли в тени деревьев
- некоторые из них еще сохраняли листву, чистую, умытую утренним дождем,
и Рюб, осмотревшись по сторонам, проговорил:
   - Парк и сам по себе,  признаться,  совершенное  чудо,  неподвластное
времени. Здесь, в центре одного из самых быстро меняющихся городов мира,
сохранился  не  просто  кусочек  прошлого,  а  несколько  сот  гектаров,
практически  не  тронутых  десятилетиями.  Наложите  план  Сентрал-парка
восьмидесятых годов девятнадцатого  века  на  современный  -  они  почти
совпадут. Детали, разумеется, изменились - скамейки,  урны  для  мусора,
надписи и указатели, покрытие дорог и тропинок. Но взгляните  на  старые
фотографии - и,  за  исключением  машин  на  дорогах,  никакой  разницы,
заметной,  скажем,  с  высоты  шести-семи  этажей,  вам  обнаружить   не
удастся...
   Рюб неплохо рассчитал, когда произнести свои слова, - возможно,  знал
по опыту - мы как раз миновали последнее дерево и свернули с  Уэст-драйв
к выходу на Семьдесят вторую улицу, и  тут  он  поднял  руку  и  показал
вперед:
   - Если, к примеру, смотреть на парк из верхних окон вон того дома...
   Я увидел дом и застыл на месте. По ту сторону улицы, фасадом к парку,
высилось большое - чуть не целый квартал - здание, не похожее ни на  что
виденное мной в Нью-Йорке. Одного взгляда  оказалось  достаточно,  чтобы
убедиться в правоте Данцигера: это был  великолепный  пережиток  другого
времени.   Дом   из   светло-желтого   кирпича,    красиво    отделанный
темно-коричневым камнем: другие снимки подтверждают. И каждый из  восьми
его этажей  почти  вдвое  выше,  чем  этажи  современного  жилого  дома,
построенного рядом.
   - Вот так-то жили люди восьмидесятых годов, сынок! В  иных  квартирах
по семнадцати комнат, и больших притом; в  такой  квартире  немудрено  и
заблудиться. По крайней мере в  одной  из  этих  квартир  есть  утренняя
приемная, вечерняя приемная, несколько кухонь,  уж  и  не  знаю  сколько
ванных и танцевальный зал. Стены по сорок сантиметров толщиной настоящая
крепость. Осмотрите весь дом не спеша, он стоит того.
   Рюб сказал чистую правду. Я смотрел и  смотрел,  подмечая  все  новые
удивительные детали: роскошные резного камня балконы под  некоторыми  из
высоких  старомодных  окон;  балкон  с   оградой   из   витого   железа,
опоясывающий весь седьмой этаж; полукруглые эркеры, поднимающиеся  вдоль
стен, как колонны, до самой крыши, где их венчали купола.
   - Это и есть "Дакота". Построена она  в  самом  начале  восьмидесятых
годов, когда тут был фактически пригород.
   Говорили тогда, что до этого  дома  отовсюду  так  далеко,  будто  он
где-нибудь в штате Дакота. Так  его  и  прозвали  -  во  всяком  случае,
легенда такова. Вас, наверно, не удивит, если я скажу, что года  два-три
назад группа граждан, ратующих за технический прогресс,  жаждала  снести
"Дакоту" и возвести на ее месте еще одно современное  чудище  с  большим
числом квартир на той же площади, низкими потолками, картонными стенами,
и уж, конечно, никаких вам залов и комнат для прислуги, зато, можете  не
сомневаться, солидные барыши владельцам. К счастью, на сей раз у жильцов
нашлись деньги, чтобы  воспротивиться  подобным  планам:  в  доме  живет
довольно  много  состоятельных  знаменитостей.  Они   организовались   и
выкупили "Дакоту", так что покамест ей ничто не угрожает. Если только ее
не снесут при прокладке какой-нибудь новой автострады, прорезающей город
прямо через Сентрал-парк.
   - А можно зайти туда посмотреть, что внутри?
   - Сегодня некогда.
   Я бросил на дом последний взгляд.
   - Оттуда должен быть чудесный вид на парк.
   - Будьте уверены.
   Рюб внезапно словно потерял к "Дакоте" всякий  интерес,  взглянул  на
часы, и мы зашагали обратно по Уэстдрайв. Вскоре мы вышли  из  парка,  и
впереди показалось огромное складское здание с  выцветшей  надписью  под
самой крышей: "Братья Бийки, перевозки и хранение грузов, 555-8811".
   Если в кабинете Данцигера я ожидал  увидеть  роскошную,  впечатляющую
обстановку - а я именно того и ожидал,  -  то  глубоко  заблуждался.  На
черно-белой пластмассовой табличке у двери  была  одна  только  фамилия:
Е.Е. Данцигер  -  и  ничего  больше.  Рюб  постучал,  Данцигер  крикнул:
"Войдите!", Рюб приоткрыл дверь, пригласил меня войти, а  сам  удалился,
пробормотав, что увидимся потом. Данцигер держал у уха телефонную трубку
и жестом указал на стул рядом с собой.  Я  сел  -  плащ  и  шляпа  опять
остались внизу - и огляделся, стараясь  в  то  же  время  не  показаться
слишком любопытным.
   Кабинет как кабинет,  меньше,  чем  у  Россофа,  и  гораздо  скромнее
обставленный. Он  выглядел  даже  каким-то  незавершенным,  как  кабинет
человека, которому положено его иметь,  но  который  проводит  здесь  не
слишком много времени. На полу лежал простенький стандартный  ковер,  на
одной стене висела небольшая  книжная  полка,  на  другой  -  фотография
женщины с  прической  стиля  тридцатых  годов,  на  третьей  -  огромный
аэрофотоснимок городка Уинфилд, штат Вермонт, но  сделанный  под  другим
углом, чем тот, который я видел утром. Письменный  стол  Данцигера  явно
прибыл сюда прямо из магазина  конторских  принадлежностей,  как  и  два
обтянутых кожей металлических стула для  посетителей.  В  углу  на  полу
стояла солидная картонная  коробка,  доверху  набитая  отпечатанными  на
ротаторе  материалами.  На  столе  у   дальней   стены   лежало   что-то
внушительное под чехлом из прорезиненной ткани.
   Данцигер закончил свой телефонный разговор - что-то о том, что кто-то
должен подписать какие-то документы. Он  выдвинул  верхний  ящик  стола,
достал сигару, снял обертку, затем разрезал сигару конторскими ножницами
ровно пополам и протянул одну половинку мне. Я  покачал  головой,  и  он
положил ее обратно в ящик, другую половинку сунул в рот, но не зажег,  а
сказал:
   - "Дакота" вам понравилась.
   Это был не вопрос, а констатация  факта.  Я  кивнул,  улыбнувшись,  и
Данцигер улыбнулся в ответ.
   - В Нью-Йорке есть  и  другие  здания,  сохранившиеся  неизменными  с
давних пор. Многие  из  них  не  хуже,  а  некоторые  и  гораздо  старше
"Дакоты", и все-таки она - нечто уникальное. И знаете почему?
   Я покачал головой.
   - Предположим, что вы стоите у окна верхнего этажа и смотрите вниз, в
парк: дело происходит, скажем,  на  заре,  когда  машин  может  не  быть
вообще. Здание, где вы находитесь,  сохранилось  без  изменений  со  дня
постройки, в том числе и комната, в которой вы стоите, и, возможно, даже
стекло, сквозь  которое  вы  смотрите,  И  что  поистине  уникально  для
Нью-Йорка: то, что вы видите из окна, тоже не изменилось!..
   Перегнувшись через стол, Данцигер сверлил меня  глазами,  неподвижный
как  изваяние,  если  не  считать  половинки  сигары,  которая  медленно
перекатывалась из одного угла рта в другой.
   - Слушайте дальше!  -  сказал  он  резко.  Фирма,  когда-то  ведавшая
"Дакотой", сохранилась и поныне, и мы сделали  микрофильмы  со  всей  их
ранней документации.  Мы  точно  знаем,  когда  и  как  долго  пустовали
квартиры, обращенные окнами к  парку.  Представьте  себе  одну  из  этих
квартир пустующей летом 1894 года - так оно и  было.  Представьте  себе,
что мы снимаем ту же квартиру на те же месяцы будущего лета - что  мы  и
сделали. А теперь постарайтесь понять меня. Если Эйнштейн и на  сей  раз
прав - а он безусловно прав, - то, каким бы невероятным это ни казалось,
лето 1894 года все  еще  существует.  Эта  пустая,  безмолвная  квартира
существует тем давно прошедшим летом точно так же,  как  она  существует
летом наступающим. Одна и та же, неизменившаяся, она реально  существует
в обоих временах. И я считаю возможным - понимаете, едва-едва  возможным
и все-таки возможным, - что будущим летом человек сможет выйти  из  этой
неизменившейся квартиры и очутиться в том, другом лете.
   Он откинулся в кресле и глядел мне в глаза, пожевывая сигару, которая
знай себе качалась во рту.
   - Так просто? - спросил я после длительной паузы.
   - О нет! - Он резко наклонился вперед. -  Совсем  не  так  просто!  -
воскликнул он  и  неожиданно  улыбнулся.  -  Несчетные  миллионы  нитей,
закрепленные вот здесь, Сай, - он прикоснулся ко лбу, - привязывают того
человека именно к нынешнему лету, какой бы неизменной ни была окружающая
его квартира.
   Он опять откинулся назад и все смотрел на меня,  продолжая  чуть-чуть
улыбаться. И потом сказал очень просто и по-деловому:
   - Но можно сказать, Сай, что весь проект начался в ту  минуту,  когда
мне пришла в голову мысль, что, вероятно,  есть  способ  перерезать  эти
нити.
   Теперь я понял - я понял цель проекта. Собственно,  я  догадывался  и
раньше, но теперь это было высказано вслух. Довольно  долго  я  сидел  и
размеренно кивал, а Данцигер ждал, что я скажу. Наконец, я решился:
   - Зачем? Зачем понадобилось их  перерезать?  Он  разлегся  в  кресле,
свесив длинную руку через спинку, и пожал плечами.
   - Зачем братьям Райт  понадобилось  построить  аэроплан?  Чтобы  дать
работу стюардессам? Чтобы нам  удобнее  было  бомбить  Вьетнам?  Нет.  Я
полагаю, в тот момент они  думали  только  об  одном:  а  выйдет  ли?  Я
полагаю, так же думали и те, кто запускал первые искусственные  спутники
Земли. Им тоже хотелось посмотреть: а выйдет ли?  Как  ребятам,  которые
запалили шутиху под консервной банкой, чтобы посмотреть, взлетит ли она.
И, на мой взгляд, это  веская  причина.  Потом,  конечно,  понапридумали
всяких впечатляющих целей, чтобы оправдать неимоверные расходы на  такие
игрушки, а сперва, мой мальчик, все, что делается, делается просто  ради
интереса: а выйдет ли? Вот и у нас тот же вопрос...
   По мне причина была достаточно веской.
   - Хорошо, - сказал я, - но почему Уинфилд в 1926 году?  Или  Париж  в
1451-м? Или квартиры в "Дакоте" в 1894-м?
   - Место действия для  нас  не  имеет  значения.  -  Данцигер  вытащил
половинку сигары изо рта, с неприязнью осмотрел ее и сунул обратно. - Да
и время тоже. Это лишь подходящие цели - и только. У  нас  нет  никакого
особого интереса к индейцам племени кроу.  Или  же  к  1850  или  любому
другому определенному году. Но случилось так, что в штате  Монтана  есть
более  тысячи  гектаров  государственной  земли,  почти   нетронутой   с
пятидесятых годов прошлого  века.  На  четыре,  от  силы  на  пять  дней
министерство сельского хозяйства берется закрыть проложенную там  дорогу
- не будет ни машин, ни междугородных автобусов - и не допустить пролета
самолетов. Оно берется также снабдить нас стадом бизонов в тысячу голов.
Если бы мы могли заполучить всю местность в свое распоряжение на  месяц,
нам не понадобилась бы декорация на "Большой арене". С  ее  помощью  наш
человек привыкнет к обстановке и,  надеемся,  сможет  с  полной  отдачей
воспользоваться теми несколькими днями, которыми мы будем располагать на
местности.
   - Что касается Уинфилда, - Данцигер кивком показал на  фотографию,  -
то  это  небольшой  городок  в  районе  истощенных  сельскохозяйственных
угодий, почти покинутый жителями. В  течение  последних  сорока  лет  он
медленно умирал, население уходило. И вот  уже  тридцать  лет  никто  не
тратится на модернизацию и попытки  оттянуть  неизбежное.  Это  типичная
история для многих районов Новой Англии. Уинфилд более  изолирован,  чем
другие "города-призраки", и мы закупили его через посредников в качестве
удобного объекта. Якобы для строительства плотины на его месте.
   Он усмехнулся.
   - Мы закрыли ведущую в городок дорогу, а теперь  реконструируем  его.
Наши люди  снимают  неоновые  трубки,  демонтируют  дисковые  телефонные
аппараты, вывинчивают матовые электрические  лампочки.  Мы  уже  вывезли
оттуда почти все электроприборы, всякие там машинки для стрижки  газонов
и тому подобное. Мы сдираем отовсюду весь пластик,  реставрируем  старые
здания и сносим те, что  поновее.  Мы  даже  снимаем  с  отдельных  улиц
асфальт и превращаем их снова в  чудесные  грунтовые  дороги.  Когда  мы
закончим, маленький, забытый богом  Уинфилд  будет  опять  точно  таким,
каки