линскую  панель
с вычурными прорезями  для  писем,  и  подле  каждой  прорези  таблички:
"Центр", "Бруклин", "Стейтен-Айленд", "Пригородный  район"  <Современный
Нью-Йорк делится на пять основных районов: Манхэттен,  Бронкс,  Бруклин,
Куинз,  Стейтен-Айленд.>;  особые  прорези  предназначались  для  писем,
адресованных в каждый штат  и  каждую  территорию,  а  также  в  Канаду,
Ньюфаундленд, Мексику, Южную Америку, Европу, Азию,  Африку  и  Океанию.
Позади этой исполинской панели скрывалась еще стена  с  тысячами  личных
пронумерованных почтовых ящиков. Было уже больше половины шестого; мы  с
Кейт заняли позиции по обе стороны панели и стали ждать.
   В течение ближайших пятнадцати минут человек  пятьдесят,  в  основном
мужчины, подходили к  панели  и  бросали  письма,  и  надо  было  видеть
выражение удивления и отвращения, застывшее на лице Кейт. Ибо чуть ли не
каждый, не прерывая шага, издали сплевывал густую слюну,  коричневую  от
жевательного табака, и  старался  на  ходу  попасть  в  какую-нибудь  из
десятков больших плевательниц, расставленных  по  залу.  Некоторые  были
снайперами, поражали цель точно и звучно и  проходили  дальше,  донельзя
довольные собой. Другие промахивались сантиметров на тридцать  и  более,
и, как только глаза привыкли  к  тусклому  освещению,  мы  увидели,  что
кафель сплошь заплеван;  Кейт  нагнулась  и,  прихватив  юбку  пальцами,
брезгливо приподняла подол.
   Минута шла за минутой, а мы все ждали; людской поток втекал в  зал  и
вытекал из него, беспрерывно поскрипывали и хлопали  на  петлях  створки
прорезей для писем. Я был уверен, что Кейт, как и я, мысленно  держит  в
руках  голубой  конверт  с  обожженным  углом   и   последними   словами
самоубийцы. Предстояло ли нам сейчас увидеть его снова? Может статься, и
нет: отправитель с равным успехом мог опустить его в  один  из  наружных
ящиков. Не  успел  я  додумать  мысль  до  конца,  как  во  мне  созрело
убеждение, что именно так оно и было и что  мы  никогда  уже  не  увидим
"отправку сего" - письма, которому надлежит "иметь следствием  гибель...
мира".
   Но тут он появился, ровно  без  десяти  шесть  по  стенным  часам  он
протиснулся через тяжелые двери зала.  Вот  он  приблизился  -  быстрой,
целеустремленной походкой,  типичный  Джон  Булль  с  черной  бородой  и
выпирающим животом, и во мне вдруг  вспыхнуло  такое  волнение,  что  на
какую-то  долю  секунды  я  буквально  ослеп.  Он  шел  по   необъятному
кафельному полу и, казалось, заполнял его собою целиком,  шел  прямо  на
нас, сжимая в волосатой правой руке  тонкий,  длинный  голубой  конверт.
Низкая  плоская  шляпа  самодовольно  сидела  на  самой  макушке,   полы
расстегнутого пальто разметались от  быстрой  ходьбы,  и  из-под  пальто
рельефно и воинственно выпячивался живот. Голова его  была  запрокинута,
так что жесткая борода торчала прямо  вперед,  словно  он  бросал  вызов
всему миру; в углу рта, приподняв губу,  висела  сигара,  и  создавалось
впечатление, будто он огрызается.
   Это был внушительный, запоминающийся человек, он не замечал меня,  да
и никого вокруг; злые карие глазки его смотрели прямо  перед  собой,  он
был поглощен своими заботами,  своими  помыслами,  важностью  того,  что
вознамерился совершить.  И  наконец,  мы  пережили  миг,  ради  которого
явились сюда из другого времени.
   Он поднес длинный  голубой  конверт  к  медной  прорези  с  табличкой
"Центр", и на  мгновение  я  увидел  знакомую  лицевую  сторону.  Увидел
странную, немного вкось  наклеенную  зеленую  марку  -  вспомнил  ее  со
штампом гашения и увидел наяву неправдоподобно чистой; увидел выведенный
с характерным наклоном адрес: "Эндрю У. Кармоди, эсквайру. Пятая  авеню,
589" - вспомнил старые, выцветшие чернила и увидел наяву свежие, черные.
Край конверта, необгорелый и  запечатанный,  протолкнул  медную  створку
прорези  внутрь,  рука  разжалась,  блеснул  бриллиантовый  перстень.  И
голубой конверт исчез, чтобы начать свой таинственный  путь  в  будущее,
лишь слегка покачивалась в прорези медная заслонка.
   А человек тем временем повернулся на  каблуках  и  удалялся  быстрыми
шагами, и... собственно, мы увидели все, что хотели, - но не могли же мы
позволить ему просто уйти и навсегда исчезнуть в ночи. Не  сговариваясь,
Кейт и я последовали за ним.
   Мы протиснулись в дверь - на улице уже стемнело. Человек, за  которым
мы следовали, повернул к северу, туда,  откуда  мы  недавно  пришли.  За
краем тротуара почти в полной темноте лежал  Бродвей,  все  еще  шумный,
хотя движение значительно спало. Теперь  на  мостовой  видны  были  лишь
какие-то неясные очертания да разрозненные  движущиеся  тени.  Иногда  в
свете фонарика, качающегося на оси фургона, мелькали веера  забрызганных
грязью спиц, но сама повозка, кучер и упряжка тонули во  мраке;  или  же
блестела серебристая  дверная  ручка  и  трясущийся  полированный  кузов
кареты, освещенные боковым фонарем, - опять-таки больше ничего. И по  ту
сторону улицы в окнах и подъездах нигде не было света, виднелись  только
очертания дверных и оконных  проемов,  смутно  вырисованные  горящими  в
полсилы ночниками. Мимо нас спешили пешеходы,  -  вероятно,  запоздавшие
конторские служащие; тусклые уличные фонари  на  мгновение  вырывали  их
лица из тьмы, окрашивали желтизной - и тут же эти лица вновь бледнели  и
исчезали до следующего фонаря.
   Кейт крепче ухватилась за мою руку, прижалась ко мне - я  понимал  ее
состояние. Незнакомая, мглистая улица, где железо все еще  грохотало  по
булыжнику,  мрак,  прерываемый  квадратами,  прямоугольниками,  конусами
неяркого света, самый  оттенок  которого  был  непривычен,  -  все  это,
пожалуй, пугало и меня. И тем не менее - господи,  подумать  только,  мы
здесь, среди таинственно торопливых, едва различимых  в  ночи  людей!  -
теперь я знал наверняка, что Рюб Прайен сказал правду: это действительно
самое увлекательное приключение на свете.
   У очередного фонаря мужчина внезапно  шагнул  к  обочине  и  сошел  с
тротуара на мостовую. Он остановился в слегка трепещущем  круге  желтого
света и стоял на булыжнике, выпятив живот, сдвинув  блестящую  шляпу  на
затылок; нас он по-прежнему не видел, вертел головой то туда, то сюда  -
так  ведут  себя  люди,  нетерпеливо  высматривающие  омнибус  в  потоке
экипажей. Мы волей-неволей продолжали идти, чуть замедлив шаги, и, когда
поравнялись с ним, он еще раз взглянул вдоль улицы и  порывисто  кинулся
назад на тротуар.
   -  Омнибус?  -  произнес  он  вслух  вопросительно,  будто  сам  себе
удивляясь. - Ни к чему мне теперь ждать омнибуса!..
   Он вернулся на тротуар, а мы с  Кейт  устремили  взоры  на  мостовую,
притворяясь, будто не обращаем на него ни малейшего внимания. Далеко  он
не ушел - на ближайшем углу выстроились в ряд четыре-пять извозчиков,  и
он быстрыми шагами приблизился к первому в очереди.
   - Домой! - бросил он звонко и радостно, потянувшись к  дверце.  -  До
самого дома с шиком!
   - И где же  это  ваш  дом?  -  язвительным  тоном  спросил  извозчик,
нагибаясь с открытого облучка.
   - Грэмерси-парк, девятнадцать, - был ответ. Дверца хлопнула, извозчик
цокнул языком, щелкнули  поводья,  и  пролетка  отъехала,  затерялась  в
жиденьком потоке покачивающихся фонарей и ламп.  Я  опять  повернулся  к
Кейт, но она стояла неподвижно, впившись глазами в землю.
   На  краю  тротуара,  у  подножия  телеграфного   столба   сохранилась
полукруглая лепешка неистоптанного снега. И  на  нем  в  тусклом  свете,
падавшем от фонаря, виднелся четкий и ясный отпечаток - миниатюрная,  но
совершенно точная копия надгробия, фотографию  которого  показывала  мне
Кейт, надгробия на могиле Эндрю Кармоди на окраине городка Джиллис, штат
Монтана.
   - Не может быть, - пробормотала  Кейт  каким-то  бесцветным  голосом.
Взглянула на меня и повторила:
   - Этого просто не может быть!..
   Теперь ее голос звучал неожиданно зло, и я  вполне  понимал  ее:  это
настолько не подходило под какое бы то ни было разумное объяснение,  что
положительно сводило с ума.
   - Знаю, что не может быть, - сказал я. - И тем не менее - факт...
   Отпечаток оставался  фактом;  мы  нагнулись,  чтобы  рассмотреть  его
поближе. На снегу перед нашими глазами оттиснулись  прямое  основание  и
прямые стороны, переходящие  в  точный  полукруг  -  именно  так  рисуют
надгробия на  карикатурах,  -  а  внутри  узор,  образованный  десятками
крошечных точек: девятиконечная звезда, вписанная в окружность.
   Когда я поднял голову, пролетка уже исчезла, растворилась в  темноте.
Я постоял еще немного, глядя в глубь улицы прищуренными глазами,  однако
искал я уже не  ее.  За  секунду  или  две  до  того  сквозь  постепенно
стихающий   железный   грохот   Бродвея   я   разобрал   звук,   который
подсознательно отметил как знакомый, но только сейчас меня осенило,  что
это за звук.
   - Кейт, - спросил  я,  -  хочешь  выпить?  Сидя  перед  ярко  горящим
камином?
   - Бог мой, да, конечно.
   Я взял ее под руку, и мы прошли вперед  десяток  шагов  до  угла.  На
стеклянном ящике фонаря читались названия улиц:
   "Бродвей" и под прямым углом к нему "Парк-плейс".  В  одном  коротком
квартале до Парк-плейс лежал источник знакомого перестука.  Три  высоких
узких  окна,  брезжущие  красноватым  светом,  и  двойной  скат   крыши,
чернеющий на фоне ночного неба: над улицей, как  на  насесте,  приютился
старый-престарый друг, станция надземки.
   Поднимаясь по лестнице, я радовался привычному рисунку витых чугунных
перил. Мальчиком я часто приезжал в Нью-Йорк  и  много  раз  катался  на
надземке. И вот теперь, на этой маленькой станции, я вновь увидел  голые
изношенные деревянные половицы, деревянные рифленые стены и деревянную с
выемкой полочку билетной кассы, отшлифованную и отполированную десятками
тысяч  рук.  На  полу  стояла  плевательница,  а  под  потолком   висела
единственная керосиновая лампа под жестяным колпаком.  Но  даже  тусклое
освещение  казалось  знакомым:  такие   станции   существовали   еще   в
пятидесятых годах нашего века, и я бывал на них.
   Я просунул  две  пятицентовые  монеты  через  полукруглую  дырочку  в
проволочной решетке, отделявшей меня от усатого кассира. Тот взял их, не
поднимая глаз от газеты, которую читал, и выбросил мне  два  билета.  Мы
прошли на платформу, и на какое-то мгновение я  был  опять-таки  поражен
видом пассажиров, ожидающих поезда: женщин в чепцах и  шалях,  в  юбках,
чуть не подметающих платформу, с муфтами в руках, и мужчин  в  котелках,
цилиндрах и меховых шапках, при бакенбардах, сигарах и тростях.  Ту-у-у!
- послышался высокий радостный гудок, мы повернулись к рельсам, и тут  я
был по-настоящему ошеломлен. Мартин, разумеется, говорил мне,  показывал
картинки,  но  я  совсем  запамятовал:  к  нам   приближался   кургузый,
низенький, игрушечный паровозик, пыхтя и извергая  искры  из  карликовой
трубы. Паровозик  притормозил,  стал  пыхтеть  пореже,  выпустил  в  обе
стороны клубы пара, из окна высунулся машинист, и наконец поезд вполз на
станцию.
   Вагон оказался почти полон, но я уже привык к облику  окружающих  нас
людей, а взглянув на Кейт, понял, что и  она  тоже  привыкла.  Мне  и  в
голову  не  приходило,  что  человек  с  каштановой  бородой,  усевшийся
напротив нас, едет на свадьбу: блестящий цилиндр был для него, как и для
многих других в вагоне,  повседневным  головным  убором.  Рядом  с  ним,
рассеянно уставившись  в  пространство,  сидела  женщина  в  темно-синем
шарфике, завязанном под подбородком поверх коричневой вязаной  шали;  на
ней было длинное темно-зеленое платье, а между  краем  платья  и  верхом
черных, на пуговицах, ботинок выглядывали толстые белые вязанные чулки в
поперечную красную полоску. Но теперь я видел не только одежды -  я  мог
уже разглядеть за ними женщину, нет, девушку. И видел, что она, каков бы
ни был ее наряд, молода и красива. Мне  даже  подумалось  -  почему,  не
знаю, но подумалось, - что у нее хорошая фигура.
   Кейт толкнула меня локтем.
   - Никаких реклам, - прошептала она, показывая глазами на пространство
за окнами.
   - Интересно, сколько лет пройдет, прежде  чем  подобная  идея  осенит
чью-нибудь гениальную голову?..
   За окном было много огней, тысячи огней, но никакого блеска -  просто
тысячи искорок, никак  не  разгоняющих  темноту;  в  основном  это  были
газовые светильники - издали их пламя казалось белым и почти устойчивым,
- но, разумеется, водились в городе и  свечи,  и  керосиновые  лампы.  И
никаких цветных огней, никакого неона, никаких надписей, лишь бескрайнее
черное пространство, усыпанное точечками света,  и  все  эти  точечки  -
поразительно - ниже нас. Мы смотрели поверх крыш  Манхэттена,  и  самыми
высокими строениями  на  всем  его  протяжении  были  десятки  церковных
шпилей, вырисовывающиеся - ну да, на фоне реки Гудзон, которая виднелась
все явственнее в лучах восходящей луны. Через несколько минут, когда  не
видимый  нам  месяц  поднялся  выше,  поверхность   реки   стала   ярче,
заблестела, и я вдруг приметил темные  силуэты  парусников,  стоящих  на
якоре вдали от берега, силуэты их голых мачт.
   Мы сошли на конечной  станции,  на  углу  Шестой  авеню  и  Пятьдесят
девятой улицы, всего в каком-то квартале от того места, где сегодня днем
выбрались из Сентрал-парка. Миновав перекресток, мы  опять  очутились  в
парке и шли сквозь него в полном молчании; не сговариваясь, мы  отложили
обмен впечатлениями до возвращения в наше убежище,  в  "Дакоту",  -  дом
высился впереди одиноким темным пятном на фоне лунного неба.
   Потом мы с Кейт сидели в гостиной, держа в  ладонях  уже  по  второму
бокалу крепкого виски с водой. В камине ярко пылал огонь, и мы  говорили
и снова говорили обо всем, что  только  можно  было  сказать  по  поводу
голубого конверта,  его  отправителя  и  миниатюрной  копии  надгробного
камня, отпечатавшейся на снегу. Наступила пауза, и наконец я сказал:
   - Так все-таки что из виденного  за  день  произвело  на  тебя  самое
сильное впечатление? Улицы, люди? Здания? Вид города из окна надземки?
   Кейт задумчиво отхлебнула виски и ответила:
   - Нет, лица. - Я недоуменно посмотрел на нее.
   - Лица не те, к  каким  мы  привыкли,  -  продолжала  она,  покачивая
головой, словно я с ней спорил.  -  Лица,  которые  мы  сегодня  видели,
какие-то совсем другие...
   Я подумал, что, возможно, она права, но сказал:
   - Это просто так кажется. Люди одеты  по-другому.  Женщины  почти  не
накрашены. Мужчины с бородами, усами, бакенбардами...
   - Не то, Сай, не  то,  да  к  бородам  мы  и  сами  привыкли.  У  них
действительно какие-то другие лица. Ты подумай об этом.
   Я отпил из своего бокала.
   - Может, ты и права. Даже наверное. Другие - но в чем?
   Ни она, ни я не сумели дать немедленного  ответа.  Однако,  глядя  на
огонь и  потягивая  виски,  я  вспоминал  виденных  сегодня  людей  -  в
омнибусе, на тротуарах Пятой авеню,  в  вагоне  надземки,  в  освещенном
газом, отделанном мрамором и  темным  деревом  зале  незнакомого,  давно
исчезнувшего почтамта - и чувствовал,  что  Кейт  права.  И  вдруг  меня
озарило: я только что произнес, хоть и про себя, слово "исчезнувший".  Я
внимательно взглянул на Кейт и, проверяя себя, спросил:
   - Слушай, Кейт,  а  где  мы  сейчас?  Что  там  за  окнами?  Все  еще
восемьдесят второй?
   Она поразмыслила секунду-две и отрицательно качнула головой.
   - Почему ты так думаешь?
   - Потому что... - Она пожала плечами. - Потому что мы вернулись,  вот
и все. Мы закончили свои дела, вернулись сюда, в эту квартиру  и,  стало
быть, в наше время, - сказала она и вдруг засомневалась:
   - А разве нет?..
   Мы поднялись и, сжимая  в  руках  бокалы,  нерешительно  двинулись  к
окнам, выглядывающим в темноту Сентрал-парка. Коснувшись  лбами  стекла,
посмотрели вниз, на улицу. И увидели длинную цепочку светофоров - в  обе
стороны, на сколько хватал глаз, горел  красный  свет.  Потом  светофоры
переключились на зеленый, машины рванулись  с  места,  какой-то  таксист
злобно  засигналил  легковушке,  вылетевшей  из   парка   и   пытавшейся
проскочить на Семьдесят вторую. Я обернулся к Кейт, пожал в свою очередь
плечами и поднес к губам остаток виски.
   - Ну, вот мы и дома.

Глава 11

   Неизбежную отчетную процедуру уже успели окрестить "перепроверкой", и
вот я опять сидел с микрофоном, висящим на груди, наговаривая на  пленку
имена и факты. Одновременно я присматривался к людям, сидящим и  стоящим
вдоль стен, и они в свою очередь не спускали с меня глаз.  Я  говорил  и
говорил  -   монотонно,   под   аккомпанемент   приглушенного   клацанья
электрической машинки, а они  все  сверлили  меня  взглядами,  сознавая,
видимо, что я теперь отличаюсь от любого из  них.  И,  присматриваясь  к
ним, я тоже сознавал это.
   Рюб пришел сегодня в  выцветших,  но  чистых  и  отлично  отутюженных
армейских  брюках  и  рубашке  без  знаков  различия.  Он  откинулся   в
пластмассовом креслице, заложив руки за  голову  и  неотрывно  глядя  на
меня; усмехнулся, когда глаза наши встретились, скривил  рот  и  покачал
головой в притворном трепете и  благоговении  -  взгляд  его  был  полон
хорошей,  дружеской  зависти.  Доктор  Данцигер  стоял,  ухватившись  по
привычке за  лацканы  коричневого  двубортного  пиджака,  и  глаза  его,
устремленные на меня, горели неистовой  радостью.  Полковник  Эстергази,
подтянутый  и  невозмутимый,  в  сером  костюме,  прислонился  к  стене,
обхватил  запястье  одной  руки  пальцами   другой   и   изучающе   меня
разглядывал. Были там и  профессора  из  Колумбийского  и  Принстонского
университетов, и знакомый мне сенатор, и другие, кого я уже встречал,  и
трое-четверо, кого я видел впервые.
   Когда я закончил, мы двинулись в  кафетерий,  чтобы  переждать  минут
сорок. Я сидел с Рюбом, Данцигером и полковником Эстергази и выпил  три,
а может, и четыре чашки кофе. Все  столы  и  стулья  были  заняты,  люди
сидели даже на обшивке батареи отопления у дальней стены.  Мне  пришлось
отвечать на многочисленные шуточки - все, кто подходил к  нашему  столу,
спрашивали, как правило, догадался ли я по сходной цене купить земельный
участок на острове Манхэттен. На минутку к нам подсел Оскар и спросил:
   - Что вас больше всего поразило?
   Я попытался рассказать  ему  о  человеке,  сидевшем  напротив  нас  в
омнибусе, о живом, не таком еще  старом  человеке,  который  вполне  мог
помнить президентство Эндрю Джексона. Оскар кивнул с легкой усмешкой,  и
я почувствовал, что он понял меня. Как только он отошел, Рюб  наклонился
ко мне и переспросил:
   - "Нас"? Кто еще был с тобой, Сай?
   Но я ответил, что в омнибусе, на одной скамейке со мной, сидели  один
или два других пассажира.
   Быстрыми шагами вошел уже знакомый мне высокий  лысоватый  мужчина  и
остановился около нашего столика; в кафетерии воцарилась мертвая тишина.
Усмехнувшись, он сообщил, что  на  данный  момент  все  сверенные  факты
сходятся, и  выразил  уверенность,  что  сойдутся  и  остальные.  Тишина
немедленно взорвалась возбужденным гомоном.
   В час пятнадцать собрался совет. Я сидел  у  края  длинного  стола  в
конференц-зале и в четвертый раз за день пересказывал свои  впечатления.
Оба ряда стульев у стола были заняты, с одной стороны добавили  еще  ряд
складных стульев, но свободных не оставалось  и  там.  Насколько  я  мог
судить, оглядывая присутствующих, тут собрались все, с кем я сегодня уже
встречался, плюс по крайней мере десяток  новых,  неизвестных  мне  лиц.
Один  из  этих  неизвестных,  как  позже  сообщил  мне   Данцигер,   был
специальным представителем президента.
   Я опять говорил в единственном числе, не упоминая о Кейт. Я знал, что
мне еще придется рассказать о ней Данцигеру, но хотел, чтобы мы  сначала
остались одни. Я описывал каждый свой шаг, каждую увиденную и услышанную
мелочь - и все это в абсолютной тишине. Вокруг  стола  и  на  раскладных
стульях