ублике  появляется  в  районе
Уолл-Стрит - и хорошо, что не позволяет...
   -  Но  я-то  не  был  ни  карманником,  ни  нищим!  Так  я  и  сказал
полицейскому. Тот был еще молодой я вроде стал меня слушать.  Как  вдруг
раздался голос из кареты, стоявшей у обочины. Мы повернулись туда  -  из
окошка торчала голова Бернса. "Он  что,  препирается?  Забирай  его!"  -
приказал инспектор, и полицейский потянулся за дубинкой, а я  повернулся
и пошел восвояси. Не улыбайтесь! Этот инцидент обойдется вам в  миллион!
Я повернулся, мистер Кармоди, но лицо  мое  было  белее  мела,  и  глаза
застилала пелена - я едва ли видел что-нибудь перед  собой.  Тогда  я  и
решил, раз и навсегда, что будет день - я приду обратно к этой граничной
линии, и полицейские будут козырять мне. Решил, что место мое -  на  той
стороне линии, там, где Фиск и Гулд, Сейджес и Астор. Именно в тот день,
хоть я этого и не знал тогда, я начал разыскивать вас...
   Голос Пикеринга внезапно стал глуше; я  понял,  что  он  поднялся  и,
вероятно, повернулся к Кармоди лицом.
   - Я вовсе не профан в финансовых делах, что бы вы там ни думали. Вам,
безусловно, потребуется несколько  дней,  чтобы  заручиться  необходимой
суммой. Сегодня четверг, и я даю вам срок до конца  понедельника  -  это
два с половиной деловых дня. Три, если считать субботнее утро. Приходите
сюда в понедельник. К этой самой скамейке. В  полночь,  мистер  Кармоди,
когда парк и улицы вокруг пустынны, - я хочу быть уверенным, что за нами
никто не следит. И прихватите  с  собой  саквояж  с  деньгами,  иначе  я
разоблачу вас. Я и часа больше ждать  не  стану.  Часа  мне  с  избытком
хватит на то, чтобы оказаться в редакции "Таймс", -  еще  одна  короткая
пауза, и я представил себе,  как  он  показывает  на  здание  на  другой
стороне улицы, - со всеми своими документами...
   Молчание длилось шесть, восемь, десять, двенадцать секунд;  я  понял,
что их уже нет, обогнул постамент и вышел на дорожку к  самой  скамейке.
Они быстро шагали прочь из парка - один на восток, другой  на  север,  к
зданию городского суда, - а я стоял и смотрел им вслед, убежденный,  что
ни тот, ни другой не оглянется.

Глава 15

   "Конечно, - подумал я, - совершенно  не  обязательно,  чтобы  контора
Пикеринга находилась именно в том доме, откуда он на моих глазах  вышел,
но ведь это не исключается..." Я пересек Парк-роу  и,  приостановившись,
бегло  осмотрел  здание.  Никаких  особых  примет:  обыкновенный,  много
видавший дом с плоской крышей, витринами  на  первом  этаже  и  четырьмя
одинаковыми  рядами  узких,  тесно  расположенных  окон.  Витрины   были
забрызганы  грязью,  нижние  их  половинки  защищены  ржавыми  железными
решетками,  а  рваные,  выцветшие  полотняные   навесы   над   витринами
прикручены к стене. Таких невзрачных зданий в  нижней  части  Манхэттена
немало сохранилось и поныне.
   Впечатление все это  производило  удручающее.  В  витринах  "Нью-Йорк
белтинг энд пэкинг Ко" лежали груды серых  картонных  коробок  и  рулоны
кожаных  приводных  ремней;   рядом   помещалась   запущенная   лавчонка
канцелярских принадлежностей  под  вывеской  "Вилли  Валлах".  В  другой
витрине беспорядочно громоздились большие стеклянные бутыли в решетчатых
ящиках с этикетками "Польская вода" - что это за невидаль,  хотел  бы  я
знать; на стекле витрины проступало: "Оуэн  Хатчинсон,  посредник".  Еще
были "С. Грюн, портной", "Родригес и Понс, поставщики  сигар"  и  уж  не
ведаю, кто и что еще.
   Под окнами верхних этажей тут и там  висели  длинные  узкие  вывески,
наклоненные вниз под углом к стене, чтобы их могли  разобрать  прохожие.
По длине вывески различались в самых широких пределах - длина  зависела,
вероятно, от числа окон, каким располагала данная контора. Среди вывесок
попадалось немало редакционных: "Скоттиш  Америкэн"  -  под  несколькими
окнами четвертого этажа, рядом - "Удобрения, поля, фермы", чуть подальше
- "Оптовик". Под окнами третьего этажа я заметил "Сайнтифик Америкэн", а
у дальнего конца того же этажа была  вывеска,  по  которой  я  скользнул
глазами  так  же  мимолетно,  как  и  по  всем  остальным,  но   которую
впоследствии - я не преувеличиваю - не раз видел в кошмарных снах, да  и
до сих пор вижу. Эта вывеска гласила: "Нью-Йорк обсервер".
   Я поднялся по нескольким деревянным ступенькам,  явно  нуждающимся  в
покраске, толкнул  тяжелые  застекленные  двери  и  попал  в  вестибюль,
освещенный лишь тем светом, что проникал с улицы. Годы изрядно потрепали
здание - изнутри его старость буквально лезла в глаза,  да  никто  и  не
пытался скрыть ее.  Деревянные  половицы,  уходящие  в  мрачные  глубины
первого этажа, были истерты - поблескивали шляпки  гвоздей,  -  заляпаны
грязью, табачными плевками, окурками сигар и навечно втоптанным мусором.
Деревянная  лестница  слева  находилась  не  в  лучшем   состоянии.   На
темно-зеленой оштукатуренной стене, заплатанной какими-то  грязно-белыми
пятнами, висел список арендаторов; еще один список красовался на стене у
лестницы.  В  обоих  отдельные  фамилии   были   некогда   начертаны   с
профессиональным  мастерством,  но  теперь  они  выцвели,  а  местами  и
вытерлись; более поздние строчки были вписаны  куда  небрежнее,  а  одна
просто нацарапана карандашом. Однако Джейк Пикеринг  не  значился  ни  в
одном списке.
   Следом за мной вошли и поднялись наверх по лестнице какой-то мужчина,
за ним мальчик-рассыльный; из мрака первого этажа слышались чьи-то шаги.
Наконец, сверху спустился человек средних лет - а может, борода  у  него
преждевременно поседела?
   - и я обратился к нему:
   - Есть здесь где-нибудь управляющий домом?
   - Ха! - ответил он коротким лающим смешком. - Управляющий!
   В доме Поттера! Нет, сэр, здесь нет ни управляющего, ни  конторы  для
такового. Есть только дворник...
   Тогда я спросил, где найти дворника, и он сказал:
   - Вот вопрос, который задают многие,  но  на  который  редко  удается
получить сколько-нибудь  вразумительный  ответ.  У  него  есть  берлога,
конура под лестницей в подъезде, выходящем на Нассау-стрит.  Иногда  его
можно там поймать. Вон идет Эллен Булл, - он  ткнул  пальцем  в  глубину
здания, и я за метил поодаль смутные очертания массивной фигуры. Она вам
покажет.
   В ответ на мое "спасибо" он добавил:
   - Если вы все-таки найдете его, что весьма  сомнительно,  то  скажите
ему,  сделайте  милость,  что  доктор  Прайм  из  "Обсервера"  еще   раз
напоминает относительно излишне высокой температуры в отделах...
   Он дружески улыбнулся мне, кивнул на прощание  и  протиснулся  сквозь
двери на улицу. Я  двинулся  навстречу  Эллен  Булд  и  обнаружил  очень
высокую и крупную негритянку весом, пожалуй, килограммов под сто; голова
у нее была повязана цветным платком, а в руках она держала пустое  ведро
и швабру. Закуток дворника, сообщила она, находится на Нассау-стрит  как
раз под лестницей, ведущей в подвал. Я поблагодарил ее, и  она  ответила
белозубой улыбкой, сверкнувшей во мраке;  выглядела  она  лет  на  сорок
пять, и у меня  мелькнула  мысль,  что  в  молодости  она,  верно,  была
рабыней.
   В подъезде на Нассау-стрит, под  идущим  вверх  лестничным  пролетом,
другая лестница, поуже, вела в подвал. Я подошел к ней и заглянул вниз -
там была кромешная тьма. Откуда-то  сверху  доносилось  нудное  визжанье
пилы и противный, многократно повторяющийся  писк  -  кто-то  выдергивал
загнанные гвозди.
   - Эй! Есть там кто-нибудь? - крикнул я в темноту подвала.
   Молчание - да я бы искренне удивился, если бы кто-нибудь отозвался. Я
спустился на полпролета, но не дальше: в мои намерения вовсе не  входило
пробираться ощупью в темноте, рискуя сломать  ногу.  Я  приложил  ладони
рупором ко рту и снова крикнул. Снова молчание.
   - Да есть там кто-нибудь внизу? - закричал я  в  третий  раз  во  все
горло.
   На сей раз в глубине подвала что-то мяукнуло. Я  поднялся  обратно  в
вестибюль, подождал и  наконец  различил  шаркающие  шаги.  Из  темноты,
придерживаясь рукой за перила, медленно появился тощий старик. Сперва  я
увидел одну только лысую маковку, потом  снизу  вверх  на  меня  глянули
прищуренные голубые глаза - им,  думаю,  не  повредили  бы  очки;  затем
показались широкие зеленые помочи и белая рубаха, и наконец он  поднялся
из темноты целиком. Колени у него  сгибались  и  разгибались  с  трудом,
брюки в поясе были слишком широки и почти не прикасались  к  старческому
телу.
   Пока он преодолевал последние  ступеньки,  я  передал  ему  сообщение
мистера Прайма.
   - Знаю, знаю. Все жалуются. И вправду слишком жарко.
   Он  достиг  уровня  вестибюля,  отдышался   и   кивком   показал   на
оштукатуренную стену:
   - Пощупайте. - Я пощупал: штукатурка оказалась почти горячей. - Здесь
дымоход, а мы в последние дни только и делаем,  что  жжем  доски.  -  Он
закатил глаза наверх, туда, откуда слышался скрежет и писк. -  Прорезают
шахту для лифта, так хозяин сжигает старые перекрытия. Экономит уголь...
   Я выслушал его, поддакивая, и сказал, что  ищу  арендатора  по  имени
Джейкоб Пикеринг. Он вздохнул.
   - Ну, а вы на что жалуетесь, мистер Пикеринг? Если вам слишком жарко,
то я ничего...
   - Я не Пикеринг - я ищу его. Где его контора?
   Но старика это вовсе не устроило: он закачал головой  и  вознамерился
вернуться к себе в подвал.
   - Не знаю. Откуда мне знать? Старых арендаторов - тех знаю, я их всех
знал, покуда здесь газета была. Теперь  газеты  нету,  и  дом  покатился
куда-то в тартарары. Дом Поттера - вот что это теперь такое,  -  пояснил
он презрительно. - Все старые арендаторы уходят, как только истечет срок
аренды. Теперь тут всякие залетные. Приходят и уходят, иные даже комнаты
пересдают и не говорят ни мне, ни мистеру Поттеру. Как же  мне  уследить
за ними? Вы наверху были?
   Я  ответил,  что  нет,  и  он  опять  закачал  головой,  видимо,   от
невозможности описать, что там творится.
   - Крольчатник! Разгорожено все на малюсенькие  клетушки  с  фанерными
стенками - плевком прошибить можно! Откуда мне  знать,  кто  там  теперь
расположился?..
   На секунду я растерялся, потом сообразил:
   - Как же они почту получают, если вы не знаете, кто где сидит?
   - Да вот, обхожусь кое-как, - пробормотал он, опустив голову и занеся
ногу над ступенькой подвальной лестницы.
   - Не сомневаюсь, но как?
   Теперь я его припер - пришлось ему остановиться, обернуться ко мне  и
признаться:
   - Да книга у меня...
   Я и ожидал чего-то в этом роде.
   - И где же она?
   - Внизу, - сказал он раздраженно. - Где-то  там  внизу,  я  точно  не
помню...
   Я сунул руку в карман.
   - Понимаю, что беспокою  вас...  -  Я  нащупал  четверть  доллара  и,
напомнив себе, что это гораздо больше, чем старик зарабатывает  за  час,
протянул ему монету. - Но буду очень вам признателен...
   - Сразу видно, что вы джентльмен, сэр. Рад  помочь,  чем  смогу.  Это
займет ровно одну минуту.
   Заняло это значительно больше минуты, но  вернулся  он  с  блокнотом.
Обложка у блокнота была покороблена, страницы растрепаны,  а  в  уголке,
сквозь  пробитую  насквозь  дыру,  продета  грязная,  завязанная  петлей
бечевка. Старик  раскрыл  блокнот  и  стал  просматривать  страничку  за
страничкой, слюнявя пальцы.
   - Вот он, ваш Пикеринг. Третий этаж, комната 27. Это  прямо  наверху,
рядом с новой шахтой. Мимо не пройдете...
   Я поднялся по  лестнице.  На  втором  этаже  дверь  комнаты  рядом  с
лестничной клеткой была приоткрыта - именно оттуда и  исходили  истошный
звук пилы и визг вытягиваемых гвоздей.  Я  подошел  поближе  и  заглянул
внутрь. Два плотника в белых халатах работали, стоя на коленях спиной ко
мне. Один пилил на части доски пола, и отпиленные куски,  а  за  ними  и
ошметки поддерживающих  брусьев  падали  вниз,  в  подвал,  где  старому
дворнику,  несомненно,  и  не  оставалось  ничего  другого,  как  только
подбирать их и сжигать. Второй плотник методически  отдирал  гвоздодером
концы  досок,  прибитые  к  балкам,  и  тоже  отправлял   их   вниз.   У
противоположной от меня стены пола уже не оставалось  совсем,  виднелись
лишь толстые балки  перекрытия,  которые  потом,  судя  по  всему,  тоже
перепилят и сожгут.
   Этажом выше тяжелая филенчатая дверь непосредственно  над  плотниками
была закрыта на огромный новенький висячий  замок,  и  поперек  нее  шла
красная надпись: "Осторожно!  Не  входить!  Шахта!"  На  соседней  двери
значился номер 27. Она оказалась заперта; я приложил ухо к дверной щели,
потом осторожно попробовал ручку - не поддается. Кругом не было ни души.
Я быстро стал на одно колено и заглянул в замочную скважину. Прямо перед
собой я увидел высокое грязное окно, через которое в комнату  пробивался
серенький свет зимнего  дня;  под  окном  стояли  секретер  с  опущенной
крышкой и стул. Слева я не мог  разглядеть  ничего:  возле  самой  двери
торчало что-то  загораживающее  обзор.  Справа  виднелся  край  дверного
проема, ведущего, вероятно, в само помещение, которое снаружи закрыли на
висячий  замок.  Дверной  проем  был  заколочен  крест-накрест  досками;
похоже, что плотники,  прорезающие  шахту,  поднимались  вверх  этаж  за
этажом, с тем чтобы по мере удаления перекрытий сбрасывать их вниз.
   Я выяснил  все,  что  собирался,  да,  пожалуй,  и  вообще  все,  что
следовало выяснить о конторе Джейка Пикеринга. С полминуты еще я постоял
в коридоре просто так, пока не заслышал чьи-то шаги на лестнице. Мне  не
хотелось уходить, и я знал, почему: моя миссия была закончена, а я хотел
бы, чтобы она продолжалась.
   Я зашел перекусить в гостиницу "Астор", о которой упомянул Кармоди, -
по диагонали от почтамта на другой стороне Бродвея. Войдя в вестибюль, я
чуть было сразу же не  повернул  обратно:  мраморный  пол  был  залит  -
буквально залит - "табачным соком", как его называли.  Пока  я  стоял  у
входа и озирался, за какие-то четыре-пять секунд не менее десятка мужчин
с заложенным за щеку табаком сплюнули свою жвачку; некоторые  вообще  не
удосуживались  взглянуть,  куда  плюют.  Стараясь  думать  о  чем-нибудь
другом,  я  прошел  через  вестибюль  в  огромную,   невероятно   шумную
закусочную с крупной надписью в дубовой  рамке  на  стене:  "Просьба  не
выражаться".  Заказал  я  две  дюжины  устриц,  выловленных   поутру   в
нью-йоркской бухте, они оказались отменными, и теперь я  не  жалел,  что
заглянул сюда.
   На улицу Грэмерси-парк я вернулся надземкой. Тетя Ада  услышала,  как
открылась  входная  дверь,  и  вышла  из  кухни  с  руками,  по   локоть
выпачканными мукой. Я спросил, вернулась ли Джулия,  она  ответила,  что
нет, но, вероятно, вот-вот вернется, и я, поблагодарив  ее,  поднялся  к
себе в комнату.
   День я провел  насыщенный,  а  уж  пешком  находился,  как  давно  не
случалось, и я с удовольствием растянулся на кровати во  весь  рост.  По
временам ко мне долетали крики играющих  в  парке  детей  и  уже  хорошо
знакомые цокот лошадиных копыт и позвякивание упряжи.  Мне  не  хотелось
уходить из этого Нью-Йорка: сколько еще интересного я мог бы  увидеть  в
этом странном - и все-таки не чужом городе...
   Конечно же, я заснул и проснулся только тогда, когда пришла Джулия, -
до меня донеслись голоса ее и тети Ады из передней.  Я  быстро  встал  и
вытащил часы: было чуть больше половины пятого. Надев ботинки и  пиджак,
я вприпрыжку спустился вниз - они стояли в передней,  и  Джулия,  еще  в
пальто, демонстрировала тетушке свои покупки.
   Мы все вместе прошли в гостиную. Джулия  на  ходу  развязывала  ленты
капора, а я  поведал  им  историю,  которую  только  что  сочинил,  -  и
поразился чувству вины, возникшему от того, что вынужден лгать двум этим
доверчивым женщинам в глаза. Я сообщил, что зашел  на  почтамт  с  целью
отказаться от личного номерного  ящика,  который  снял,  когда  не  имел
постоянного адреса, и обнаружил в  ящике  срочное  письмо.  Оказывается,
заболел мой брат, и, пока он не выздоровеет, меня просят приехать помочь
отцу на ферме, так что придется сегодня же - прямо сейчас -  отправиться
в  путь.  Я  вдруг  испугался,  что  мне  начнут  задавать  какие-нибудь
сельскохозяйственные вопросы, но, конечно, ничего такого  не  случилось.
Добрые женщины  от  души  посочувствовали  мне.  И  даже  добавили,  что
сожалеют о моем отъезде; думается, это тоже было сказано искренне.  Тетя
Ада предложила мне подождать до ужина, но я ответил - нет,  нужно  ехать
сразу, предстоит дальняя дорога поездом. Тогда  она  попыталась  вернуть
мне часть уплаченных вперед за неделю, но не использованных  денег  -  я
отказался. И тут Джулия, внезапно вспомнив, воскликнула:
   - А мой портрет?..
   Я совсем уже забыл о нем  и,  глядел  на  нее,  искал  повода,  чтобы
отказаться. Но неожиданно для себя понял, что не хочу  никакого  повода.
Наоборот, я хочу сделать портрет, это будет отличный прощальный подарок.
Я кивнул и сказал, что если она сможет позировать прямо сейчас - мне  не
хотелось встречаться с Джейком, - то я нарисую ее, а потом уеду.  Джулия
поспешила наверх, привести себя в порядок - я  попросил  ее  остаться  в
этом же платье, - а я последовал за ней, чтобы взять блокнот для эскизов
из кармана пальто.
   Поднявшись к себе, я уложил саквояж, обвел комнату взглядом  -  пусть
это смешно, но я понимал, что буду скучать по ней, - и вышел с саквояжем
в одной руке и блокнотом в другой. На площадке я откинул обложку,  решив
просмотреть сделанные за день наброски. И  только  я  повернулся,  чтобы
спуститься вниз, как с лесенки, ведущей на третий этаж, сбежала Джулия и
чуть не столкнулась со мной; волосы она  сейчас  подняла  и  уложила  на
затылке.
   - Ой, дайте посмотреть!..
   Она протянула  руку  за  блокнотом.  Конечно,  я  мог  бы  как-нибудь
отвертеться, но мне было любопытно, что она скажет, и я  отдал  ей  свои
эскизы.
   Думаю, что ее реакцию я мог бы и предугадать; ведь  она  жила  в  век
абсолютной, почти молитвенной веры в  прогресс,  веры  в  технику  и  ее
неограниченные возможности. Мы уже спустились вниз, и  она  остановилась
посреди гостиной с вопросом:
   - А это что такое, мистер Морли?
   Ноготь ее коснулся лимузинов и грузовиков, которые  я  пририсовал  на
проезжей части Сентр-стрит.
   - Автомобили.
   Медленно, раздельно, будто это два слова, она повторила:
   - Автомобили. - Поразмыслила и кивнула, довольная:
   - Ну, конечно, "самоходы"! Хорошее словечко. Вы его сами придумали?
   Я ответил, что нет, где-то слышал, а она опять кивнула:
   - У Жюля Верна, скорее всего. В любом случае  я  совершенно  уверена,
что со временем у нас действительно появятся автомобили. И очень хорошо:
по крайней мере они будут чище, чем лошади...
   Перевернув еще страницу, она посмотрела на мой набросок церкви Троицы
и Бродвея. Прежде чем она успела  сказать  хоть  слово,  я  взял  у  нее
блокнот и быстро пририсовал огромные здания, которые  в  будущем  совсем
задавят маленькую церковь. Потом я вернул рисунок Джулии, и,  рассмотрев
его, она кивнула опять:
   - Замечательно. В высшей степени символично. Придет  время,  и  самую
высокую на всем  Манхэттене  постройку  окружат  другие,  гораздо  более
высокие. Несомненно так. Но вы, мистер Морли, художник все-таки  лучший,
чем архитектор. Да чтобы удержать дома такой высоты, кладка у  основания
стен должна быть в полкилометра толщиной!.. - Она улыбнулась  и  вернула
мне блокнот. - Куда прикажете сесть?
   Я посадил ее у окна, повернул в три четверти  и  попросил  распустить
волосы; работал я остро отточенным твердым карандашом, чтобы  выписывать
каждую линию как можно тщательнее,  не  скрывая  недостатки  рисунка  за
грубым штрихом. Кроме того, твердый  карандаш  позволял  гораздо  тоньше
наносить тени.
   Выходило неплохо. Я правильно уловил  овал  лица,  очертания  глаз  и
бровей - обычно это для меня самое  трудное  -  и  принялся  старательно
выводить волосы: мне хотелось передать их точно такими, как они есть. Но
времени я тратил много; во