так. Всякое прошлое.
И давнее, и совсем свежее. И лучшее, что было в нем, и худшее. Вероятно, я
не  был  уверен,  что  у  меня  еще  когда-нибудь   появится   возможность
вспоминать.
   И я думал, используя последние минуты перед выходом на нужный курс.
   Анна ушла, и я  знал,  что  это  все.  Наверное,  то,  что  совершилось
несколько столетий назад совсем в иной  точке  пространства,  должно  было
повториться - и повторилось сейчас и здесь.
   Я вспоминал и понимал, что в памяти моей обе они, Наника и Анна,  стали
уже путаться. Они срослись вместе, и иногда трудно было  сказать,  что  же
происходило в той жизни, а что - в этой.
   Когда она сказала мне: "Я всегда чувствовала себя королевой?" А  я  еще
ответил: "Хочу ворваться в ваше королевство завоевателем".
   Кажется, тогда с ней мы были на "вы", а с Анной сразу стали на "ты".
   А когда она сказала: "Все будет, будет - только не сегодня"?
   Нет, пожалуй, уже теперь. Точно. Теперь.
   А что толку? Что толку в том, когда именно?
   Все равно, это ничем не закончилось. И не могло.
   "И не надо", - думал я довольно-таки тоскливо. С такой  тоской  думает,
наверное, какая-нибудь черная собачка - черный пудель, скажем, - в  черную
ночь, когда песик не видит даже кончика своего  хвоста  с  такой  приятной
кисточкой; с черной тоской, одним словом.
   Так я думал, пока еще оставалось время. Но вот  его  больше  не  стало:
пришла пора выходить на связь.
   Я включил рацию и стал вызывать корабль.
   Никто не отвечал.
   Я снова послал вызов.
   И опять никто не ответил, и я уже знал,  что  не  ответят,  потому  что
сделать это теперь было некому: Рука сидит за ходовым пультом,  а  Аверов,
где бы он ни был, уж во всяком случае не дежурит на  связи.  Нет,  мне  не
удастся окликнуть их на расстоянии. Только догнать. Догнать,  схватить  за
плечо и сказать: стоп, ребята!
   Прошло еще десять минут - и наконец  катер  вышел  на  орбиту  корабля.
Именно в ту ее точку, где должен был находиться корабль. Но там его больше
не было.
   Я  даже  не  стал  смотреть  на  хронометр:  стрелка  выиграла  у  меня
дистанцию.
   Но я подумал, что корабль ушел недалеко. На  малых  дистанциях  у  меня
была фора: корабль разгонялся куда медленнее катера. Однако, если упустить
время, ничем больше не поможешь. Мой катер был  чистым  спринтером,  и  на
долгое преследование на максимальной скорости у него просто не хватило  бы
энергии.
   Терять мне было нечего. Нужно было рисковать.
   И я страшно разозлился на все на свете. На Анну, на себя, на  проклятую
звезду с  ее  планетой,  на  Шувалова,  который  не  смог  договориться  с
Хранителями, на Руку, который не мог обождать еще хотя бы полчасика...
   Можно было включить локатор: я примерно  представлял  путь  корабля,  и
знал, что сейчас планета уже не будет затенять его.  И  в  самом  деле,  я
поймал его почти сразу. Он оказался дальше, чем я  думал.  Жать  следовало
вовсю. И можно было успеть, а можно было и не  успеть,  никто  не  дал  бы
гарантии.
   И я еще больше разозлился на всех - кроме детей.
   Кроме тех, кто  остался  там,  в  лесном  поселении,  ожидая,  когда  я
вернусь, чтобы покатать их. Я ведь обещал это, серьезно обещал, а  они  не
привыкли, чтобы взрослые обманывали их, да и без того всем  известно,  что
самое плохое на свете - обманывать детей.
   Кроме тех, кто  остался  там,  в  лесном  поселении,  ожидая,  когда  я
вернусь, чтобы покатать их. Я ведь обещал это, серьезно обещал, а  они  не
привыкли, чтобы взрослые обманывали их, да и без того всем  известно,  что
самое плохое на свете - обманывать детей.
   И этих детей, и остальных детей планеты  Даль,  и  всех  детей  вообще,
сколько бы их ни было во Вселенной.
   Я мог сейчас не долететь до корабля, рассыпаться на куски раньше. Но не
мог не драться до последнего за детей. За всех детей.
   И я сказал драндулету:
   - А ну-ка, давай, Миша...
   Так я называл его, когда мы были наедине.
   И мы с ним дали.
   Планета осталась далеко внизу.  Она  уменьшалась  стремительно,  и  уж,
конечно, ни при каком увеличении на ней не различить было  тех  ребятишек,
что ждали меня, ребятишек, которым не терпелось летать и  которые  должны,
должны были в  этой  самой  жизни  полетать  и  подняться  выше  тех,  кто
прокладывал им дорогу.
   И ни при каком увеличении не различить было Анну, девушку, которая меня
не любила, но не делалась от этого хуже, и которая должна была еще найти в
жизни свое, настоящее - а  для  этого  ей  надо  было  жить,  как  и  всем
остальным.
   Давно уже не было видно людей Уровня, ни людей из леса, ни  Хранителей,
ни моих товарищей, которые, наверное, все же не были виноваты в  том,  что
родились тогда, когда родились, и думали так, как их учили, а не иначе; не
видно было никого из них, но я знал, что они там.
   Планета осталась внизу, корабль успел уйти далеко вперед, и я пока даже
не знал, настигаю ли его, или  так  и  буду  догонять,  пока  не  кончится
топливо. Планета глядела на меня уже другим полушарием, и  все  люди,  кто
находился на ней, если и смотрели сейчас вверх,  то  видели  другую  часть
Вселенной - ту, где меня не было. Но мне казалось, что они смотрят  именно
на меня, и машут рукой, и желают мне успеха.
   Я выжимал из техники все, что можно и чего нельзя было, машина работала
на расплав, катер дрожал от перенапряжения, и я дрожал тоже, и  знал,  что
если мы не спасем этих людей, всех, сколько бы  их  ни  было,  сто  тысяч,
миллион или десять миллионов, - если мы не спасем их,  то  это  будет  моя
вина, потому что, значит, я не  сделал  всего,  что  можно  и  нужно  было
сделать.
   И я никогда не услышу больше приглушенный голос, говорящий:
   - Знаешь, я, кажется... счастлива.
   И звонкие голоса, перебивающие друг друга:
   - Возвращайся и обязательно покатай нас!
   Но на такой конец я не был согласен.
   Все было на пределе, Миша предостерегающе гудел, как будто укорял  меня
в неосторожности и жестоком к нему, катеру, отношении. И я сказал ему:
   - Миша, я не сторож брату моему. Но я ему защитник. И  брату  моему,  и
сыну моему, и моей любви. Потому что иначе я недостоин ни брата, ни  сына,
ни любви. Так что не будем жалеть себя: в тот миг, когда мы пожалеем себя,
мы лишимся права на чье-то уважение. А я не хочу этого...
   А больше я не сказал ничего, потому что далеко-далеко по курсу мы с ним
увидели огни корабля, и нам с ним показалось, что жизнь еще впереди.



   Владимир Михайлов.
   Тогда придите, и рассудим

   -----------------------------------------------------------------------
   "Капитан Ульдемир", книга вторая.
   Н.Новгород, "Флокс", 1993 ("Избранные произведения" т.2).
   OCR & spellcheck by HarryFan, 16 November 2000
   -----------------------------------------------------------------------


1

   ...потом створки съехались со звуком, с каким прозрачная волна набегает
на  белый  раскаленный  песок  пляжа,  когда  солнце  поет   и   нет   сил
шевельнуться, даже открыть глаза, когда сам ты стал и солнцем, и песком, и
морем,  и  вселенной,  истекающей  бездумным  счастьем   бытия.   Холодный
служебный свет, отсеченный дверью, остался в  коридоре,  куда  только  что
вышла женщина, держа в руке что-то мерцающее и невесомое, как лучи  звезд,
- то, в чем она сколько-то времени назад вошла сюда, ко мне,  неожиданная,
словно принесенная на руках моего желания и тоски. Тоски по ней? Не  знаю;
сейчас я могу уверенно сказать - да! Но  еще  за  мгновение  до  того  мне
представлялось другое лицо и другие линии; теперь они не то чтобы исчезли,
но как-то совместились с новыми, растворились в них, а  имя,  столько  раз
произносившееся      мною      в      моем      двойном       одиночестве,
временно-пространственном, - имя  это  оказалось  и  в  том,  и  в  другом
измерении так же далеко, как и сама планета Даль.
   Женщина ушла, но осталась здесь, и перед моими  закрытыми  глазами  все
еще стоял ее силуэт в прямоугольнике  раздвинутых  створок,  а  телом  еще
ощущалось ее тепло, а обонянием - запах, светлый запах весеннего рассвета,
а слухом - невесомое ее дыхание и какие-то слова, те,  что  не  оседают  в
словарях, но, словно  молнии,  рождаются  и  гаснут,  блеснув  единожды  и
ослепительно, слова, не выражавшие мыслей, -  мысль  есть  лишь  отражение
жизни, - но сами бывшие жизнью, естественные, как  шелест  лесов  и  плеск
воды;  а  зрением  все  еще  воспринимался  тяжелый  блеск  в  ее  глазах,
казавшийся отсветом древних костров, у которых  сидели  трое:  Она,  Он  и
Любовь. Хотя на деле то был, наверное, отблеск шкал репитеров на переборке
моей каюты, но в те мгновения я не стал бы глядеть на них, даже покажи они
конец света... Она ушла, но все мои чувства  крепко  держали  ее,  все  до
единого, потому что любое из них непременно для счастья. И память тела,  и
другая память тоже,  со  странной  точностью  вновь  повторявшая  кадр  за
кадром: как раскатились неожиданно створки, хотя я был  у  себя,  а  дверь
отзывалась только на мой шифр; как вошла Она. Именно так воспринял я ее  в
тот миг: Она - хотя мне были прекрасно известны ее имя и должность и место
по любому из корабельных расписаний, точно так же,  как  мне  известно  (и
должно быть известно) все о каждом, кто только  есть  на  борту.  Не  могу
сказать, что я встал навстречу ей; меня подняло, и толкнуло, и опустило на
колени, и заставило поцеловать край того, мерцавшего, что было  надето  на
ней. Не было удивления: удивляются  мелочам,  перед  стихией  преклоняются
безмолвно; и не было ни  одного  разумного  слова,  как  не  бывает  их  в
оркестре, когда исполняется великая музыка... Память показывала и  дальше;
можно, вероятно, найти слова, какими все это опишется точно - но  неверно.
Человек может выражать одними и теми же словами и проклятие, и  молитву  -
здесь была молитва.
   Минуло время, и она ушла, вот только что,  все  так  же  безмолвно,  но
между нами не осталось неясного.  Я  лежал  опустошенный,  но  не  пустой,
потому что из меня словно выскребли все  низкое,  унылое  и  дрянное,  что
только во мне было, и вместо этого наполнили меня чем-то, с чем можно жить
тысячи, лет, не унывая. И мне стало  казаться  вдруг,  что  все  на  свете
просто (и наша экспедиция в  том  числе),  что  мы  благополучно  долетим,
Архимеды наши и Михайлы Васильевичи,  и  прочие  быстрые  разумом  Невтоны
совершат все, что им полагается, выяснят при помощи своей белой, черной  и
пестрой в крапинку магии то, что следует, а затем чему положено  гореть  -
зажжется, а чему потухнуть - погаснет, и мы отчалим в обратный путь,  таща
за собой длинный хвост впечатлений. А когда  вернемся  на  Землю,  планета
перестанет казаться мне чужой,  потому  что  там,  где  двое  вместе,  там
возникает и все прочее, что нужно в жизни. А на финише...
   Я дремал, наверное, или грезил; зуммер  вызова  проник  в  сознание  не
сразу. В другое время я мысленно (и даже не только) проклял бы -  кто  там
сейчас стоит  вахту?  Да,  Уве-Йорген,  доблестный  рыцарь  истребительной
авиации; значит, я проклял бы Уве-Йоргена, и всю его вахту, и весь  личный
состав, включая ученых и автооператоров, и корабль, и  весь  рейс,  и  всю
Землю, а также и доступную и недоступную нам Вселенную, все, что  есть,  и
все, чего нет; не люблю, когда меня будят. Но на  этот  раз  я  был  полон
доброты, и мне захотелось излить ее на кого-нибудь еще, пусть и на Рыцаря.
Так что, дотянувшись до кнопки, я произнес по возможности миролюбиво:
   - Капитан Ульдемир.
   - Капитан, - голос Уве-Йоргена прозвучал отвлеченно-бесстрастно, как  и
всегда на службе. - С приятным пробуждением, капитан. Доброе утро.
   - Что у вас там?
   Досада, вероятно, все же оставила след в  моем  голосе,  судя  по  чуть
удивленному:
   - Вы приказали поднять вас, капитан, когда приблизимся к точке выхода.
   - Как, уже? А я рассчитывал,  что  вся  ночь  впереди.  Кануло  куда-то
время. - И тотчас же другая  мысль  перебила  первую:  бедная,  каково  ей
сейчас: не выспавшись - за пульт...
   - У меня все, капитан, - молвил Уве-Йорген,  устав,  видно,  дожидаться
ответа.
   - Сейчас буду. Работайте по расписанию. Все.
   И я собрался было пожаловаться самому себе, что  вот  опять  приходится
подниматься ни свет ни заря, в моем-то серьезном возрасте,  -  но  тут  же
вспомнил, что отныне, с этой ночи, я  молод,  моложе  молодых.  И  вскочил
быстро, словно каждая пружинка во мне была снова заведена до отказа.


   Где-то, где-то (впрочем, расстояния - фикция в этом мире, и нет ничего,
что было бы слишком далеко от нас) серебряные птицы вспорхнули  и  летучие
рыбы  ринулись  в  полет,  стройные,   на   антиграв-тяге,   с   головками
автоматического наведения на свет, на тепло, звук  и  запах  -  на  всякое
дыхание жизни. Там, куда они  устремились,  мгновенно  грянули  беззвучные
вихри в тесных недрах стратегических машин, двойные и тройные параллельные
цепи не  подвели,  все  было  вмиг  подсчитано,  взвешено  и  решено  -  и
серебряные птицы поднялись навстречу, и взвились летучие  рыбы,  антигравы
автоматического наведения. Мгновенным был диалог  не  ошибающихся  неживых
умов; и птицы клевали рыб, а рыбы в клочья разрывали птиц с той и с другой
стороны, и одна часть сгорела, и рассыпалась,  и  упала,  а  другая  часть
прорвалась в ту и иную стороны. И у птиц  раскрылись  люки,  а  боеголовки
летучих рыб разделились, как разлетается в стороны осиный рой. Эти сделали
свое дело сразу, но и те, что  упали  не  долетев,  тоже  совершили  свое,
только секундами позже. Потому что антизаряд бомбы ли,  головки  ли  может
лишь считанные секунды существовать в отключении  от  мощных  стационарных
энергетических установок, питающих магнитное  поле,  свернутое  коконом  и
предохраняющее несколько килограммов антисвинца -  в  два  хороших  кулака
величиной, - от соприкосновения с корпусом бомбы или головки, сделанным из
обычного сплава. Ровно столько времени, сколько нужно, чтобы  долететь  до
цели, магнитный кокон продолжает жить, питаясь от аккумулятора, а затем  -
аннигиляция, взрыв. Каждый такой  заряд  стоил,  сколько  стоит  построить
город, и энергии потреблял, сколько ее потребляет город  с  его  заводами,
подземками, рекламами, утюгами и ночниками. Безопасность требует  жертв  -
но, видно, уже не под силу стало истекать соками, питая безопасность, и  -
где-то, где-то! - люди - а скорее  даже  созданные  ими  особо  доверенные
машины - решили, что риск - дешевле, иначе -  тупик,  ибо  можно  зарядить
АВ-бомбу, а разрядить уже нельзя,  ее  можно  лишь  взорвать,  но  вывести
заряды в космос и  взорвать  на  безопасном  расстоянии  от  планеты  тоже
нельзя, ибо путь каждого заряда строго рассчитан, и расстояние,  какое  он
может пройти, слишком мало,  чтобы  взрывы  не  отразились  на  всем,  что
существует на планете. Не додумались разоружиться, пока речь  шла  еще  об
идиллических термоядерных зарядах, которые разрядить было - раз плюнуть, а
теперь это стало все равно что выстрелить себе самому в  висок  -  так  уж
лучше в противника! И белые  пламена  вспыхнули,  как  если  бы  множество
Вселенных вновь  рождалось  из  темного,  вневременного  и  внепостижимого
протовещества. Нет, они вспыхнули ярче, чем множество Вселенных. Ничто  не
могло уцелеть, и не уцелело. Так это было на планете  Шакум,  обращавшейся
вокруг  солнца,  что  воспринимается  на   Земле   лишь   как   слабенькая
радиозвездочка в созвездии Паруса.
   Но нет ничего в этом мире, что было бы далеко от нас.


   И вот разговор, что произошел одновременно  (при  всей  относительности
этого понятия) совсем в  другом  пространстве,  но  не  весьма  далеко  от
гибнувшей планеты, откуда она была видна как бы сверху вниз, и видно  было
также и многое другое.
   - Фермер! - сказал Мастер, невесело, как всегда,  усмехаясь.  -  Вот  и
опять. Неужели все зря, и мы с тобой бессильны?
   Фермер чуть повернул  лицо,  сосредоточенное  и  грустное,  на  котором
плясали белые блики.
   - Мы снова что-то упустили.
   Мастер встал рядом с Фермером и стал смотреть туда же, и  на  его  лице
тоже заиграли белые блики, словно от рождавшихся миров - но  этот  мир  не
рождался, он гибнул на их глазах. Они молчали, пока не  угасла  последняя,
запоздалая вспышка, которой могло и  не  быть,  ибо  все  свершилось  уже:
уничтожение было гарантировано надежно. Лишь тогда Мастер заговорил вновь:
   - Мне все же не верилось. Хотя в глубине души я, наверное, ждал  этого.
Я не смог помешать.
   - Ты не посылал туда эмиссаров?
   - Четырежды, в разное время.  Все  четверо  либо  жестоко  убиты,  либо
умерли в заточении. Я здесь сжимал кулаки,  но  ничего  не  мог  поделать.
Очень жаль, что, посылая эмиссара, мы не вправе помочь  ему  ничем,  кроме
советов. Но иначе его раскрыли бы там сразу. А никто не любит  влияния  со
стороны. Перемены должны приходить изнутри - или как бы изнутри...
   - Может быть, не надо было посылать их поодиночке? Те же четверо,  если
бы послать их разом...
   - Как будто  я  не  знаю  этого,  Фермер!  Но  где  мне  взять  столько
эмиссаров? А с группой еще сложнее: она не  может  быть  случайной  кучкой
малознакомых людей. Наши требования высоки.
   - Для такой нужды я мог бы отпустить кого-нибудь даже с моей Фермы.
   - Разве у них мало работы? Или  вокруг  недостаточно  миров,  требующих
наших усилий? Где-то наших людей всегда недостает. И в результате - вот...
   - Может быть, этот мир и не стоил  таких  сокрушении.  Слишком  глубоко
распространилась там зараза. А у меня есть правило: больное дерево  должно
сгореть, - сурово отозвался Фермер, но в голосе его  слышалась  усталость,
какая возникает не от трудов, но от неудач. -  Сорную  траву  выжигают,  и
больной сук тоже отсекают и предают пламени. Так. Но мне жаль. И того, что
случилось, и того, что еще может произойти где-нибудь в другом месте.  Еще
не весь сорный лес выгорел.
   - Ходят слухи о твоей  доброте,  Фермер,  -  с  той  же  едва  заметной
усмешкой проговорил Мастер.
   - Доброта и добро - не всегда одно и то же, - возразил Фермер. - Но мне
жаль, повторяю. Ведь там прорастало и доброе, однако  не  успело.  Слишком
много было тени, а росткам добра нужен свет. И Тепло.
   Снова они помолчали.
   - Какая вспышка Холода! - нарушил  тишину  Мастер.  -  Будут  серьезные
последствия?
   - Увы. Изменения начались сразу же. Перезаконие.
   - Фундаментальное?
   - Вглядись, и ты увидишь.
   Мастер вгляделся в то, что было перед ними.
   - Волна  не  кажется  мне  очень  мощной.  И  скорость  распространения
умеренная.
   - Но это незатухающая волна. Не  локальная  вспышка  Перезакония:  идет
перестройка структуры пространства. Чтобы  погасить  волну,  нужна  мощная
вспышка Тепла.
   - Жаль, что его нельзя доставить извне.  А  здесь  у  тебя  нет  нужных
источников?
   - Одиночных сколько угодно, - сказал  Фермер,  -  но  они  не  помогут:
слишком силен Холод. Нужен, самое малое, планетарный источник. Лучше, если
их  будет  два.  Или  один,  но  превышающий  мощностью  источник  Холода.
Источник, который высвободит Тепло разом, подобно взрыву, -  так  же,  как
это произошло только что с Холодом. Но ведь тут погибла целая планета, что
же сможем противопоставить мы? Чтобы целая планета воскресла,  разве  что.
Кроме того, нужный нам источник должен находиться недалеко, и ввести его в
действие следует быстро. Планеты моей фермы  излучают  Тепло  непрестанным
потоком, но он не дает мгновенных мощных  импульсов.  Однако  если  мы  не
остановим волну, Перезаконие распространится слишком широко, и тем тяжелее
окажутся последствия.
   - Если бы они знали, - сумрачно проговорил Мастер, - что,  убивая  друг
друга, они не просто преступают свою же мораль, но и  влияют  на  развитие
Вселенной...
   - На этой социальной стадии они еще не  мыслят  категориями  Вселенной.
Чересчур много мелочей отвлекает их. И подсказать им трудно,  а  значит  -
н