бою  в
Сибирь, - мало ли  сыновей  Альбиона,  ищущих  Северного  морского  пути
вокруг Азии, нашли последнее пристанище на суровых сибирских  побережьях
еще со времен Ивана Третьего. Сей  предположительный  англичанин  вполне
мог поделиться с приютившими его туземцами легендами своего отечества...
   Впрочем, старый шаман  Почогир,  которого  мне  удалось  излечить  от
несварения с помощью щепотки  английской  соли,  самым  горячим  образом
уверял меня, что ему  удалось  побывать  в  блаженной  земле  нимуланов,
отделавшись лишь внезапным старением, кое было истолковано  членами  его
рода как чудо, вследствие которого он и  сделался  шаманом.  Подробности
пребывания, сообщенные им, были настолько правдоподобны и  выразительны,
что навряд ли могли быть лишь  порождением  тунгусской  фантазии.  Кроме
того, на груди любезного моего Почогира  обнаружил  я  знак,  совершенно
неуместный  для  обитателя  сибирской  тайги:  грубое,  но   несомненное
изображение   римского   двуликого   Януса...   Тунгусы,   кроме   того,
татуировками себя не украшают. По словам шамана,  сим  клеймом  отметила
его сама Ултын-хотон.
   С той поры земля нимуланов сделалась для меня неотвязным наваждением;
я начал стремиться к ней с горячностью, какой не ведал  и  в  юности,  -
своего  рода  безумие  или  мания.  Напрасно  старался  я  отвлечь  себя
картографическими изысканиями  или  наблюдениями  за  погодою,  починкою
сбруи или пчеловодством, чтением Данта или Гете, -  напротив,  последний
устами Фауста и адского его искусителя . лишь распалял  мое  стремление.
Должно быть, именно с таким чувством  конквистадоры  Кортеца  и  Писарро
искали в трущобах Амазонки страну Эльдорадо.
   Добрый кам долго и безуспешно отговаривал меня от  сего  предприятия.
"Белый Царь простит - свой  чум  поедешь,  будешь  с  детьми  и  внуками
Питембур   аргишить",говорил   он,   полагая   семейственность   главною
добродетелью. Я же был убежден, что лукавый Почогир  знает  о  нимуланах
гораздо больше, нежели рассказал мне, и побывал там более  одного  раза.
Так, понемногу я вытянул из старика сведения о том, что нимуланы  иногда
покидают свою блаженную обитель и странствуют по тайге для развлечения и
удовольствия, а понравившегося им человека запросто могут увести к себе.
Но надеяться попасть в такой случай можно и до  конца  жизни  -  надобен
верный и надежный способ. А жизнь свою я и без того полагал пропащею:  в
отличие от тунгусского шамана, я  не  слишком-то  уповал  на  Государево
милосердие.
   Слухи в ссылке, несмотря на дикость и "дистанции огромного  размера",
распространяются шибче, чем именные указы с фельдъегерями; я уже знал  о
страшной гибели храброго Лунина  в  Акатуйской  каторге,  о  вымышленном
шпионами заговоре бедного Ентальцева в Ялуторовске (надо же  -  нашли  в
конюшне пушечный лафет чуть ли не Ермака Тимофеича времен!), о  зверской
расправе над мятежными  поляками  на  Кругобайкальской  дороге.  Видимо,
медвежья болезнь у Николая Павловича приобрела хронический характер,  но
не  строчить  же  на  Высочайшее  имя  письма,  исполненные  восторга  и
покаяния, подобно барону Штейнгейлю!
   А с вами была Сашенька, и я был спокоен за вашу будущность.  Истинная
Христова  любовь,  дети,  не  заключается  в  истерическом  и  публичном
лобызании супружних кандалов...
   Словом, противу бельгийского ружья и пяти  фунтов  пороху  старик  не
устоял.
   Для властей я считался отправившимся на охоту; как раз  потянулись  в
теплые края дикие гуси. А бросаться в побег на  зиму  глядя  может  лишь
безумец.
   Бдительность  наших  Церберов  обостряется   лишь   весною,   которую
сибирские каторжане уважительно величают зеленым прокурором. Потом можно
благодушествовать до  следующей  весны.  В  сезон  побегов  образ  мысли
переселенцев делается чрезвычайно противуречив:  они  то  выставляют  по
ночам для беглых кринки с молоком и караваи хлеба,  то  дружно  ловят  и
выдают варнаков, лицемерно не забывая при этом именовать их несчастными.
Вообще за годы каторги и ссылки я немало понял о русском характере...
   ...Старик  шаман  еще  раз  честно  предупредил  меня   о   возможных
опасностях, главными  из  которых  были  опрокинуться  на  порогах  либо
вмерзнуть в лед, поскольку ожидалась ранняя зима.  Я  не  внимал  этому,
положившись,  как  магометанин,  на  кисмет.  Тоскливо   кричали   гуси,
пролетавшие на недоступной для выстрела высоте.
   Осень сибирская по живописности едва ли не ярче лета. Угрюмые пихты и
ели кажутся черными на золоте листьев, а небеса прозрачно-лазурны.
   Утлая ладья, в которой предстояло мне  отправиться  в  сие,  возможно
последнее в жизни, странствие, зовется по-сибирски оморочкою. Я погрузил
в нее нехитрый мой припас. Почогир подал мне березовый туес, наполненный
колдовским настоем.
   Мне должно выпить эту тошнотворную жгучую влагу как раз в том  месте,
где Курлюк впадает в Ангару, после чего  следует  улечься  поудобнее  на
днище, скрестить руки на груди и закрыть глаза.  Невольно  припоминается
погребальный обряд наших предков-варягов...
   ...Очнулся я, когда суденышко мое ткнулось бортом об сваю. Ее вынесло
на берег сабуровского пруда. Знакомая  аллея  уходила  вдаль.  По  аллее
бежала мне навстречу моя Сашенька - по-прежнему молодая и прекрасная, но
почему-то в черном платье. "Вот и ты, - сказала она. - Как вовремя! Дети
и внуки как раз собрались плясать ехорье!"  "Откуда  бы  Сашеньке  знать
название тунгусской пляски?" - подумал я и вышел из оморочки. В  глубине
парка гулко бил бубен. Сверху  валил  снег,  но  до  земли  не  долетал,
пропадая на высоте человеческого роста. "Как ты  смогла  сохранить  себя
перед годами разлуки?" - спросил я Сашеньку, и она  отвечала:  "Это  все
олений жир!" Мысли мои смешались, но я последовал за супругой.
   На поляне вокруг каменного Приапа множество детей  водили  тунгусский
хоровод, распевая ангельскими голосами "Ехорь, ехорь, ехорье!". "Которые
же из них наши?" - воскликнул я. "Все наши, - сказала Сашенька. - Тут  и
дети, и внуки, и правнуки!"
   Я подошел ближе. Все дети обряжены были в тунгусские одежды, но не из
мехов, а из европейских тканей, все дети были на одно лицо, и я  не  мог
даже отличить мальчиков от девочек.
   Посреди  хоровода,   бесстыдно   лаская   Приапа,   корчился   кузнец
Филиппушка; лицо его было испещрено узорами.
   "Скоро наши потомки наследуют всю землю, -  сказала  Сашенька.  -  Мы
дали начало новому человечеству". Я нимало  не  удивлялся  сим  странным
рассуждениям.
   "Дети! -  воскликнула  наконец  любезная  моя  супруга.  -  Ваш  отец
вернулся от духов Нижнего Мира! Теперь вам должно растерзать его  плоть,
чтобы сделаться бессмертными!"
   Пляска тотчас же прекратилась, и вся  орава  набросилась  на  меня  и
повалила на землю, выламывая суставы... Я попытался вскочить...
   - Лежи, бойе, - сказал мне женский - не Сашенькин - голос.  -  Совсем
мороз, совсем руки-ноги потеряй...
   Потом я узнал,  что  оморочку  мою  вынесло  все-таки  к  надлежащему
берегу.
   Сколько дней плыл я в беспамятстве по Ангаре, я не  ведал;  а  должно
быть, немало, если дело дошло до морозов.
   Но когда у меня достало  сил  доползти  до  порога  большого  чума  и
откинуть пестрый полог, я увидел, что снаружи царит  ранняя  осень  или,
вернее сказать, бабье лето. Нимуланы действительно  навсегда  определили
пору для своего житья, когда в тайге обилен гриб, жирен зверь, а  воздух
тих и ласков.
   Они не удивились и не обрадовались моему появлению, а восприняли  его
как нечто предреченное.
   Изъяснялся я с ними на тунгусском наречии, но у нимуланов имел быть и
собственный язык, нисколько не похожий на известные мне туземные.
   Первые дни настой Почогира  еще  мутил  временами  мое  сознание,  но
постепенно я начал понимать, что все окружающее меня существует на самом
деле.
   Образ жизни  нимуланов  почти  не  отличался  от  такового  у  прочих
сибирских туземцев, за исключением того,  что  счастливцы  не  знали  ни
непогоды, ни природных катаклизмов, ни болезней, поскольку  преуспели  в
искусстве врачевания: на всякую хворобу находилось у  них  приличное  ей
зелье. Отличались они от тунгусского  типа  и  внешне,  поскольку  имели
оливковую кожу и тонкие носы, характерные скорее для жителей Египта  или
некоторых кавказских племен, если  не  считать  татуировки,  в  изобилии
покрывавшей их лица и тела.
   На празднике, устроенном в мою честь,  открыл  я  для  себя  и  тайну
Золотой Бабы Ултын-хотон, хотя здесь она звалась Аглиак  и  была  чем-то
наподобие шаманки.
   То была даже  по  европейским  меркам  прямая  красавица  -  высокая,
стройная, с гордо посаженной головой... На том  празднике  я  впервые  и
увидел ее...
   Она вышла к вечернему костру в совершенно натуральном виде,  держа  в
руках отливающие золотом кожаные одежды; когда кожа нагрелась, Аглиак  с
помощью двух женщин влезла в  свое  одеяние,  представлявшее  собой  род
короткой куртки  и  длинных  штанов;  остывая,  кожа  облегла  ее  тело,
претворив в некую золотую статую. Аглиак низким голосом  затянула  песню
на все еще неведомом мне языке, ударяя в бубен вот  этим  самым  жезлом.
Скоро все присутствующие, кроме меня, пришли в совершенное исступление и
предались самой разнузданной языческой пляске,  рассказывать  о  деталях
которой у меня недостанет ни стыда, ни охоты... Может  быть,  только  на
исповеди...
   Нимуланы были полными язычниками - тем удивительнее, что в  язычество
они впали после единобожия.  Я  записывал  их  предания  в  переводе  на
тунгусский, в коем явно недоставало для того слов и понятий.
   Неудачный творец нимуланов звался, как и у  многих  северных  племен,
Богом-Сиротой;  возникнув  из  ниоткуда,   он   скоро   наскучил   таким
существованием  и  предпринял  поползновения  к   сотворению   мира   из
собственной  слюны,  ногтей  и   даже   неудобопроизносимых   продуктов;
Бог-Сирота разрывал свое тело, надеясь претворить мясо в землю, а  кровь
- в воду. Не преуспев, он скончался в страшных муках, но  сумел  все  же
напоследок  вымолвить  слова,  ставшие  своеобразным  credo  нимуланской
религии: "Бог один не может. Нельзя теперь, чтобы бог  один.  Все  равно
бог один не может ни черта". После чего боги, духи и воплощенные понятия
посыпались как горох из мешка, и не замедлили образоваться и  твердь,  и
вода, и луна, и звезды, и всякая крупная и мелкая тварь на свете.
   Но кровь  Бога-Сироты  продолжала  вытекать  из  безжизненного  тела.
Воплощаться ей было уже не во что,  все  вакансии  успели  разобрать,  и
бесконечно точащаяся кровь Единого стала Временем. Время потекло  сквозь
все  прочие  сущности,  понуждая  их   стареть   и   изнашиваться,   как
изнашивается мельничное колесо под действием потока (это  уже,  конечно,
мой образ). И чем более будет возникать сущностей, тем слабее станет это
действие. В конце концов время исчезнет вовсе, как вода в песке...
   Когда бы я был поэт...
   Нимуланы стали  избранниками  судьбы,  научившись  -  вернее,  будучи
наученными  -  пропускать  поток  времени  мимо  себя  и,  более   того,
странствовать по этому потоку, как ловец  форели  ходит  взад-вперед  по
ручью. Природа этого явления выше людского  разумения,  поэтому  примите
его a priori.
   Я попытался проследить происхождение нимуланов, расспрашивая стариков
о преданиях минувшего. Одна  из  сказок  привлекла  мое  внимание.  Она,
конечно, не передает всей сути повествования, поскольку опирается в моем
переводе с тунгусских понятий.
   "Раньше нимулан-муй шибко плохо жили. В плену жили у  Белого  Царя  в
Белой Стране. Рыбы наловят, птицы набьют - все Белому Царю отдавали.  Им
Белый Царь "спасибо" никогда не говорил, всегда "мало" говорил.
   Когда совсем плохо стало, один парень  взялся.  Откуда  взялся  -  не
говорил.
   Его Мусей-талатун зовут. У него змеиный посох в  руке.  Он  к  Белому
Царю пришел:
   - Отпусти нимулан-муй. Они тут сидеть не хотят, аргишить хотят. Иначе
все помрут.
   Белый Царь рассердился, весь красный стал:
   - Шибко плохие слова говоришь! Унеси их отсюда! Никому больше  их  не
говори!
   Мусей-талатун снова говорит:
   - Если не отпустишь, Белому Царству совсем кимульдык придет!
   Белый Царь отвечает:
   - О-о, естарча багай! Какой упрямый! Вот велю  тебя  к  диким  оленям
привязать и в сендуху-тундру гнать!
   Мусей-талатун смеется:
   - Чаптыга тилин! Завтра увидим! Его в земляную яму  сунули  до  утра.
Утром встает Белый Царь, выходит из Белого Чума и видит: в  реке  вместо
воды каляка течет.
   Белый Царь разгневался:
   - Пить хочу! Зачем каляка в реке?
   А парень из ямы кричит:
   - Скоро еще не то будет! Отпусти нимулан-муй! Царь вытащил  из  мешка
рыбу-чир, взял нож, начал строгать - хочет сагудай делать. А стружки все
в червей обращаются и прочь изо рта уползают.
   - Есть хочу! - кричит Царь. - Почему еда балуется?
   - Почему нимулан-муй не отпускаешь? - спрашивает парень из ямы.
   - Кто шесты от чума таскать будет? Не пущу! - говорит Царь.
   Тут и шесты от всех чумов превратились в огромных змей, а змеи обвили
царского старшего сына и задавили насмерть, ему совсем кимульдык стал.
   - Бяк, бяк, бяк! - заплакал Белый Царь: сын  хоть  и  глупый,  а  все
равно жалко! И кричит:
   - Привяжите Мусей-талатуна ко хвосту дикого оленя, я оленю под  хвост
уголек засуну!
   Тут потемнело в тундре. Так темно, что даже пламени  не  видно.  Царь
сунул руку в костер, весь обжегся. Страшно ему, кричит:
   - Русскому исправнику пожалуюсь!
   - Найди его раньше в темноте! - насмехается парень.
   Делать Белому Царю нечего. Заплакал он и говорит:
   - Забирай нимулан-муй, уводи куда хочешь, только сына верни и воду  в
реке...
   Мусей-талатун, видно, большой шаман  был  -  потекла  в  реке  вместо
каляки вода, шесты в чумах вос-ставились, глупый царский первенец ожил -
только еще поглупел, правда.
   Взял Мусей-талатун нимуланов, спрятал в мешок, побежал.
   Белый Царь маленько пожил без нимуланов - ему жалко стало, закричал:
   - Догоните,  верните  нимулан-муй!  Стражники  сели  на  нарты,  Царя
посадили - поехали.
   Мусей-талатун быстро бежит, но не шибче оленя. Скоро Белый  Царь  его
догонять стал.
   - Отдавай нимулан-муй!
   А парень уже до Соленой Воды добежал. Видит, что дело  плохо,  махнул
змеиным  посохом  -  сделался  перед  ним  изо  льда   мост.   Перебежал
Мусей-талатун на другой конец Соленой Воды, стоит дразнится.
   Помчались царские нарты по ледяному мосту, да мост под ними  растаял,
и ушли нарты в воду вместе с Царем.
   А Мусей-талатун вытряхнул нимуланов из мешка:
   - Однако, тут жить будете. Правда, живем".
   Показалось мне очевидным, что  таким  образом  нимуланы  перелицевали
книгу Исход, рассказанную им каким-то миссионером, - по всей  видимости,
бедняга не вернулся из своего странствия.
   Но потом, по прошествии времени, я задумался: а  так  ли  это?  Может
быть, передо мной вовсе не уроженцы здешних мест, а пришельцы  издалека?
Ведь весь их облик говорит именно об этом. Не являются ли они  одним  из
пропавших колен Израилевых, а именно - коленом Узииловым? Отчего  именно
Узииловым, я и до сих пор не знаю -  так  постановил  тогда  мой  бедный
разум...

***

   - Не спи! - говорил Терешков и бил кулаком. Марков вскидывал  голову.
Потом голова опять падала, и Терешков снова бил и снова говорил:
   - Не спи!
   В пространстве между гробами и потолком можно было только  сидеть  на
корточках, при этом Терешкову приходилось все  время  пригибать  голову.
Наверное, путь давно не ремонтировали,  вагон  мотало.  Ехали  медленно.
Невыносимо медленно.
   Все равно - потолком в кровь исшоркало весь затылок...
   Сквозь окошко, слишком маленькое и низкое, видна  была  лишь  насыпь.
Раза три влетал жесткий свет прожекторов, наведенных в  упор,  доносился
невнятный механический голос - но тем  все  и  кончалось,  вагон  мотало
дальше, дальше...
   И лишь когда стало казаться, что  путешествие  никогда  не  кончится,
колеса застучали по стрелкам: одной,  другой,  третьей,  четвертой  -  и
завизжали тормоза!
   - Не спи! Приехали!
   Откатить дверь изнутри  оказалось  труднее,  чем  снаружи.  Был  даже
момент паники, когда показалось - что все. Что они навсегда останутся  в
этой передвижной холодной могиле.
   Но нет - дверь подалась. Еще несколько  рывков  -  ив  образовавшуюся
щель стало можно протиснуться.
   Было почти темно: сплошной  слой  серой  мокрой  ваты  почти  касался
голов.
   Редколесная горка невдалеке уверенно  прятала  вершину  в  облаках  -
словно какой-нибудь Казбек.
   Насыпь осклизла от недавнего дождя и креозота, и вряд ли снаружи было
теплее, чем в вагоне (от дыхания валил густой пар), - но  казалось,  что
почти жарко.
   Поезд стоял возле невысокого забора  из  бетонных  плит.  Правда,  по
верху его шла еще нитка колючей проволоки, местами светились  фонари,  а
на темно-сером  фоне  неба  вырисовывалась  решетчатая  вышка  с  будкой
наверху  -  но  все   это   производило   впечатление   сделанного   без
необходимости, а просто  по  привычке.  Хотя  бы  потому,  что  шагах  в
тридцати забор наклонился наружу, как  будто  на  него  с  этой  стороны
что-то когда-то навалилось -  большое  и  тяжелое.  Плиты  разошлись,  и
сквозь щель можно было пролезть достаточно легко...
   - Почему это мы все время выползаем и выползаем?  -  шепотом  спросил
Марков, отряхиваясь.
   - Потому что идиоты, - сказал Терешков.
   - Что?! - сказал Терешков, озираясь.
   - Идиоты, - повторил Терешков. - Пригнитесь. Теперь  лезьте.  Смелее,
смелее...

Из записок доктора Ивана Стрельцова

   Когда мы передали вполне спокойного Яценко - снова такого  же  Ященко
Антона Григорьевича, какого добыли в  честном  бою,  -  с  рук  на  руки
панкратовским  гориллам,  получив  еще  один  (правда,   на   этот   раз
заполненный, но  заполненный  очень  щедро)  чек  и  письменную  просьбу
заняться поиском кадуцея,  дед  Григорий  хмыкнул  сокрушенно:  "Ех,  не
вийшла в мене комерция, а  бодай  ти  пропав..."  -  и  поделился  своим
настолько примитивным, простодушным и чудовищным планом, что мы с Крисом
только раскрыли рты, а Коломиец помрачнел и сказал:
   - От же ж бандера недобитая...
   Потом они долго ворчали и препирались.
   А я тихонько пробрался в свою комнату (Ираида спала), достал из ящика
стола завернутый в газету кадуцей и вернулся.
   - Вот, ребята, - сказал я, - если вы почему-то думаете, что  на  этом
проблемы наши кончились, так ведь нет... - и развернул сверток.
   Крис наклонился над жезлом, странно вывернув голову и  скосив  глаза.
Потом тронул его пальцем.
   - Это дерево или кость? - спросил он.
   - Судя по весу, камень. Или  окаменевшее  дерево.  Я  видел  примерно
такое.
   Похожее. Только то было хрупкое, а это не очень...
   - Да, вон какие-то зарубки... похоже,  им  не  стеснялись  лупить  по
чему-то... по кому-то... Сильвестр презентовал?
   - Он.
   - Это здорово... Это по-настоящему  здорово!  Он  выхватил  мобильник
стремительно, набрал номер. Пальцы его лихорадочно тряслись.  Но  голос,
которым он заговорил,  когда  на  том  конце  отозвались,  был  сухой  и
скучный:
   - Илья Кронидович? Это Вулич. Я тут подумал немного и решил, что буду
искать  вашу  вещь.  Да.  Мне  потребуется   несколько   фотографий   и,
желательно, человек, который за эту вещь  сколько-то  времени  держался.
Рукой,  рукой,  я  имею  в  виду.  Ну,  подумайте...  Давайте  часов   в
одиннадцать. В час? Ладно, буду ждать в час... - И чуть  не  подпрыгивая
от возбуждения. - Алик,  ты  пока  прикинь,  как  можно  в  случае  чего
остановить псов, - а я на крышу. Ну, наконец хоть что-то.  Иван,  хватай
трубу!
   Уже почти рассвело, и мы  стояли  на  мокрой  после  короткого  дождя
крыше, похожие черт знает на кого. Крис сначала просто держался за  свой
сакс, а потом вдруг начал тихонько наигрывать - чего на моей  памяти  не
делал никогда.