тозвался Савиньон. - Слышал его на баррикаде.
     - Я очень боюсь за тебя. Не был ли ты связан с ними?
     - Только как автор памфлетов "Мазаринады".
     - Ах, это ужасно! Теперь, когда ты дома, нужно вести себя "не колебля
пламени свечи".
     - Может быть, совсем не дыша? - не без иронии спросил Сирано.
     - Затаиться,  затаиться,  сынок! Мы спрячем тебя на чердаке, никто не
узнает, что ты вернулся. Именно здесь тебя искать не станут.
     - Пожалуй, - согласился Сирано.
     - Ты должен дать слово матери, что ничего не будешь делать.
     - Нет, почему же! Я буду писать.
     - О мой бог! Опять памфлеты!
     - Нет,  трагедию,  которую обещал  помочь поставить на  сцене  герцог
д'Ашперон. Кстати, что слышно о нем?
     - Ничего не слышала о притеснении герцога.  Очень уважаемый человек в
Париже.
     - Немного приду в себя, наведаюсь к нему.
     - Нет,  нет! Ты не должен показываться на улице, чтобы никто не узнал
тебя!
     - Я  думаю,  мало найдется таких,  которые смогли бы  меня узнать,  -
горько усмехнулся Савиньон.
     - Берегущегося оберегает сам  господь  бог!  Будь  горестно  к  слову
сказано,  но  вспомним  скончавшегося нашего  деревенского  кюре.  Он  так
говорил.
     - Я был на его похоронах.
     - Какое золотое было сердце!
     - Великий Вершитель Добра!
     - Именно так: вершитель добра. Как ты хорошо про него сказал.
     Беседу матери с  сыном прервал поспешный приход монахов из  монастыря
св. Иеронима, где умер старший брат Савиньона Жозеф.
     Это  были два сытых монаха с  лоснящимися лицами,  с  узкими губами и
выпуклыми глазами,  казначей монастыря и его помощник. Они были так похожи
друг на друга,  что выглядели близнецами,  хотя и  не состояли в  родстве,
отличаясь к тому же и возрастом.
     - Спаси вас господь! - елейно начал старший. - Мы рады разделить ваше
семейное счастье по случаю возвращения блудного сына.
     Сирано нахмурился:
     - Как вы об этом пронюхали, отец мой?
     Младший монах поморщился и произнес укоризненным басом:
     - Не  следует говорить так  о  слугах господних,  достойный Сирано де
Бержерак. Мы с отцом Максимилианом, в отличие от меня, старшим, давно ждем
вашего возвращения, о чем нам поведал наш послушник.
     - Надеюсь,   отцы  мои  Максимилианы,  вы  не  причисляете  безмерное
удивление к числу смертных грехов?
     - Все безмерное грешно,  сын мой,  - тоненьким голосом отозвался отец
Максимилиан-старший. - Боюсь лишь, что у вас других грехов без меры.
     - Тогда,  чтобы умерить этот мой "грех удивления",  признайтесь, отцы
мои  Максимилианы,  что  за  причина заставила вас  так  жадно ждать моего
возвращения из дальних стран?
     - Говорить об ожидании,  к тому же жадном,  неуместно, - назидательно
поднял  палец  казначей  монастыря,  -  ибо  монастырь наш  заинтересован,
господин Сирано де  Бержерак,  чтобы все наследники вашего почившего отца,
да примет господь его душу, были в сборе при разделе наследства.
     - Наследство? А какое отношение вы к нему имеете?
     - Прямое,  -  гулким  басом  вставил  теперь  младший  монах,  -  ибо
монастырь наш,  причисленный к  ордену Иисуса нашего Христа,  представляет
усопшего в  его  стенах и  постригшегося там  Жозефа Сирано де  Бержерака,
внезапно скончавшегося.
     - Мы пришли с миром от имени нашего ордена,  господин Савиньон. Мы не
хотим  доводить дело  до  рассмотрения в  парламенте,  -  елейно продолжал
старший иезуит.  - Это будет слишком обременительно для вас. Знаете, какие
эти судейские! Им все время надо платить!
     - Какое дело? До какого разбирательства в парламенте?
     - Мы уповаем, - еще более тоненьким голосом заговорил казначей, - что
вы  в  благости  господней,  печалясь о  потере  старшего брата,  отдадите
монастырю св.  Иеронима всю долю братского наследства.  Мы  уже говорили с
вашей почтенной матушкой, но она убедила нас подождать вашего возвращения,
и вы видите,  мы,  как служители господни,  пошли ей навстречу,  зная о ее
безутешном горе.
     - Вы,  иезуиты,  претендуете на наследство человека,  умершего раньше
отца?  -  еле  сдерживаясь,  произнес  Савиньон.  -  Не  имея  притом  его
волеизъявления.
     - Для вас,  господин де Бержерак,  если вы достаточно благочестивы и,
надеемся, отреклись от былого вольнодумства, брат ваш всегда должен жить в
нашей памяти,  и вам надлежит,  -  поучал старший монах,  - делиться с ним
всем своим достоянием,  как с живым,  ибо он жив в думах монастыря,  коему
завещано представлять его и после кончины.
     - Слушайте,  вы,  разбойники в рясах!  Не думайте,  что,  запугав мою
покорную мать зловещей тенью своего ордена,  вы сможете в моем присутствии
грабить ее семью!
     - Ваш жалкий вид,  почтенный господин де Бержерак,  -  ехидно заметил
Максимилиан-старший,   -  не  говорит  в  пользу  того,  что  господь  бог
благоволит к  вам и  простил ваши прегрешения.  И  потому пристало ли вам,
вольнодумцу и  противнику церкви,  после  ниспосланного вам  возмездия так
говорить с ее служителями?
     - Вон отсюда! - заревел Савиньон. - Я дал клятву не вынимать шпаги из
ножен,  но я  отделаю вас обоих шпагой в  ножнах,  уподобив ее палке!  Вон
отсюда!  Или  вы  забыли,  как я  угостил монастырских крыс у  костра близ
Нельских ворот?
     Монахи в страхе вскочили,  подбирая сутаны. Вид разгневанного скелета
был ужасен.  Казалось,  выходец с того света грозит им или,  что еще хуже,
пособник сатаны!
     - Знайте,  жадные стервятники,  прижившиеся под  монастырской крышей,
что  никогда  вам  не  видеть  ни  раскаявшегося вольнодумца,  ни  единого
отцовского пистоля.  А  вот  отцовский пистолет вы  можете  узреть,  благо
клятва моя распространяется только на шпагу, а не на пистолеты!
     "Жадные монастырские крысы",  бормоча проклятья и  грозя  сокрушающим
гневом ордена Иисуса против закоренелого атеиста,  вновь проявляющего себя
в своей адской сущности,  поспешили убраться из дома де Бержераков, твердо
намереваясь,    однако,    "по-иезуитски"   с   жестокой   справедливостью
рассчитаться с безбожником, припомнив ему все его "злодеяния".
     Мать восхищенно смотрела на Савиньона:
     - Я думала,  что не узнаю тебя,  увидев, во что ты превратился. А ты,
оказывается, прежний!
     - Поверь,  матушка,  ничто  не  в  состоянии сломить  твоего  с  виду
немощного сына! Ничто! Я читал тебе когда-то сонет о том, что терзало меня
когда-то  в  ожидании  желанного  яда.   Сейчас,  чтобы  понять  меня,  им
отравившегося,  выслушай несколько строчек,  которые я  сочинил по  дороге
сюда:

                      Пусть в жизни потерял я все,
                      Подавлен горький стон мой!
                      Пусть дух мой срамом потрясен,
                      Но все же я не сломлен!

     - Не сломлен! Не сломлен! - воскликнула мать.
     В дверях стоял восхищенный юноша, младший брат Савиньона. Он прибежал
при известии о возвращении брата и видел бегство монахов.


     Глава вторая

     ПОДМОСТКИ

                                   Гениальное -        всегда        чуждо
                                   современникам.  Великий физик  XX  века
                                   Макс Планк говорил: "Новые идеи никогда
                                   не принимаются.  Они или опровергаются,
                                   или вымирают их противники".


     Савиньон Сирано де Бержерак, оправившийся заботами матери от пагубных
последствий лечения и уж не столь похожий на живого мертвеца, даже снова с
густой шевелюрой,  правда принадлежащей теперь парику, какие стали входить
в моду после полысения Людовика XIII, появился в так знакомом ему трактире
Латинского квартала.
     Дубовая стойка и за ней все тот же,  казалось, нестареющий трактирщик
в  заношенном  белом  переднике,  с  тараканьими  усами  на  длинном,  как
перевернутая бутылка,  лице;  грубо сколоченные из досок столы и  такие же
скамьи при них;  шумные посетители,  преимущественно студенты,  художники,
поэты,  как и во времена, когда Сирано разыскивал среди них своего первого
секунданта Шапелля или  после  дуэли  пил  со  своим  противником,  старым
капитаном де Лонгвилем,  вино за этим же столом,  а потом встретился с ним
еще  раз  здесь,   потрясенный  своим  несчастьем,   и  выслушал  от  него
омерзительную историю пленения двух испанских дам.
     Сирано  невольно передернул плечами.  Волна  пережитого накатилась на
него.  Но он пересилил себя.  Нет! Не для того он явился сюда, чтобы снова
впасть в отчаянье!  Он не просто член тайного общества доброносцев,  жизнь
его отныне должна быть посвящена выполнению долга, завещанного незабвенным
учителем, Демонием Тристаном! Сирано привычно тряхнул кудрями (на этот раз
парика!), оглядывая помещение.
     Кисло  пахло  пролитым вином,  дешевой  кухней  и  неряшливой толпой.
Кто-то из посетителей читал стихи или пел,  кто-то спорил,  а  то и просто
горланил.
     Сирано сел за свободный столик.  Гарсон в кожаном  переднике,  ловкий
малый  с  наглыми глазами,  плавным картинным движением поставил перед ним
кувшин вина и,  как было заказано,  две кружки,  очевидно,  еще для одного
посетителя.
     А вот и он!
     Старый приятель Савиньона,  войдя в трактир, печальными глазами искал
Сирано.
     Этот взор как-то не вязался с  элегантной видной фигуркой человека со
свободными манерами,  присущими  странствующему актеру,  способному играть
сегодня разбойника, а завтра вельможу или коронованную особу.
     Мольер увидел Сирано, машущего ему рукой, и подошел к нему.
     Они обнялись и сели за стол.
     Сирано внимательно оглядывал былого соученика.
     - Я думал, ты веселее, - заметил он.
     - Я веселю других своей печалью, - ответил Мольер.
     - Печалью?
     - Да, грущу о судьбах горестных людей! Но не во мне дело.
     - Начнем  с  тебя,   поскольку  успех  мной  задуманного  зависит  от
благополучия твоего.
     Мольер пожал плечами:
     - Играю,  как  комедиант,  пишу комедии,  как  поэт,  а  вернее,  как
живописец с окружающей меня натуры.
     - Как?  Без  греческих богов,  без римских матрон?  Без всем знакомых
масок?
     - Стремлюсь не смешить людей,  а выставлять на посмешище их пороки...
Ведь люди готовы прослыть скорее дурными, чем казаться смешными.
     - Согласен с тобой, Жан, и сам готов идти таким путем.
     - Я  помню,  как  ты  высмеял  в  своей  юношеской комедии  педантов,
уродующих воспитанием молодых людей.
     - Меня освистали церковные приспешники.
     - Церковь -  это крепость зла.  Ее непросто взять штурмом.  Я в своей
комедии о  лицемерах принужден прикрыться поклоном в  сторону "монарха!  -
врага обмана"!* Как не быть мне печальным, веселя других, если я предвижу,
что попы постараются лишить меня даже гроба**.  Ведь нас,  актеров, как бы
ни был популярен театр во Франции,  не считают за людей и хоронить готовы,
как собак.
     _______________
          * В комедии, названной впоследствии "Тартюфом". (Примеч. авт.)
          ** Церковь не простила Мольеру "Тартюфа" и, когда Мольер умер на
     сцене  "без  покаяния  и  причастия",  всячески  препятствовала   его
     похоронам. (Примеч. авт.)

     - Но окружают вниманием даже при дворе.
     - Вниманием,  а не уважением. Что я для них, для знатных? Мольер? Сын
придворного  камердинера  Поклена?   Не  граф  и   не  маркиз,   способный
становиться ими лишь на сцене!
     - Чтобы они увидели в тебе самих себя.
     - Нет!  Только не себя!  Скорее своего соседа по театральному креслу,
чтоб посмеяться вдоволь над ним,  но никак не над собой! Однако перейдем к
тебе. Ты пострадал от медицины?
     - Пожалуй, да.
     - Они  у  меня  на  прицеле,   невежественные  каннибалы,   именуемые
лекарями,   первые  помощники  смерти!*   Они   даже  не   знают  строения
человеческого  организма.   Попы  запрещают  им  резать  трупы,  и  врачам
достаются или казненные,  или покойники,  похищенные с кладбищ. Немудрено,
что  студентов-медиков вместо понятий о  человеческом теле учат проведению
диспутов о  том,  сколько  раз  в  месяц  полезно напиваться до  скотского
состояния.
     _______________
          * Мольер высмеял современных  ему  медиков  в  комедиях  "Мнимый
     больной" и "Лекарь поневоле". (Примеч. авт.)

     - Ты зол на лекарей?
     - Не больше, чем на других невежд.
     - Как раз на них я и хочу обрушиться,  но не комедией на этот раз,  а
трагедией, поставить которую в театре и прошу тебя помочь.
     - Трагедией?  Вот как?  Я  знаю твои ядовитые памфлеты и ждал от тебя
чего-нибудь в  этом  роде.  Тебе  так  удались "Проделки Скапена".  Хочешь
трагедией высмеивать невежд?
     - Нет! Показывать их во весь их "исторический рост"!
     - История?
     - Да, столетняя, "Смерть Агриппы".
     - Этого чародея, колдуна, как принято считать?
     - Ученого,  еще в прошлом веке поднявшегося выше всех,  осмелившегося
признать за  женщиной права,  равные мужским,  получившего в  своих колбах
вещества, никому дотоле неизвестные!
     - Но не золото же!
     - Он  получил нечто  более  ценное,  заложив основы  науки  будущего,
которая в грядущем перевернет весь мир!*
     _______________
          * Сирано  был  прав,  поскольку  алхимики действительно заложили
     основу современной химии,  о чем он мог догадываться  лишь  благодаря
     своим представлениям о мире Солярии. (Примеч. авт.)

     - Ты замахнулся на невежество, но средоточие его - все та же церковь.
Берегись!
     - Прямо я ее не затрону.  Мой Агриппа, правда, преследуемый монахами,
светлый  гуманист  Корнелиус  Генрих  Неттесгеймский,   профессор,   врач,
философ, потрясший всех трактатом "о недостоверности и тщете наук"!
     - Он отрицал науки?
     - Нет!  Лжемудрецов,  которые считают,  что  то,  чего они не  знают,
существовать не  может!  И  будто не  результат опыта достоверен,  а  лишь
мнение авторитета!  Вот  это я  и  покажу со  сцены,  чтоб у  людей сердца
заныли!
     - Браво! Но, берясь за трагедию, ты вступаешь в соперничество с самим
Корнелем.
     - Сирано,  как  ты  знаешь,  не  страшился никого!  Предвидя  критику
адептов,  я  заранее парирую возможные удары,  соблюдая все  три единства:
места, действия и времени, уложив все события в двадцать четыре часа.
     - Твоей трагедии не хватает еще одного единства.
     - Какого?
     - Денег. Без них, мой друг, трагедии не поставишь.
     - У меня есть меценат, герцог д'Ашперон. Он обещал помочь.
     - Тогда другое дело! Но ты откройся мне. Когда я обличаю пороки, я их
вижу вокруг.  А ты? Веришь ли ты, подобно своему герою, в "недостоверность
и тщету наук"?
     - Еще бы! - усмехнулся Сирано, подумав о Солярии и той высоте знаний,
с   которой   современные  ему   научные   взгляды   кажутся  непроходимым
невежеством.   Сирано   было   нелегко  выбрать  способ   осуждения  этого
невежества, помня заветы Тристана.
     - Так ты веришь утверждению Агриппы? - спрашивал Мольер.
     - Верить  можно  в  бога,  что  я  предоставляю  делать  попам  и  их
прихожанам.  Я  же -  знаю!  Знаю,  почему Агриппа был на голову выше всех
наших знатоков знаний*.
     _______________
          * В своем трактате  "Иной  свет..."  Сирано  де  Бержерак  прямо
     указывает на общение Агриппы с Демонием Сократа. (Примеч. авт.)

     - Знатоков знаний? - удивился Мольер. - Как ты странно сказал!
     Сирано  спохватился.  Совсем не  нужно  упоминать на  Земле  понятия,
принятые на Солярии. Тристан не одобрил бы этого.
     - Итак,  дружище,  решено!  Пусть  герцог  д'Ашперон поможет золотом,
которое,  к сожалению,  не успел сделать Агриппа,  а театр я беру на себя.
Горе невеждам! Передай мне рукопись трагедии.
     - Она со мной.
     - Тем лучше.  Можно сразу начать репетиции.  Лишь бы твои памфлеты из
"Мазаринады" не помешали нам!


     Строительство Версаля,  которому  предстояло стать  примером подлинно
королевской роскоши для всей Европы,  способствовало тому,  чтобы трагедия
Сирано де  Бержерака "Смерть Агриппы" была  поставлена в  театре,  которым
увлекалась тогда вся знать Парижа.
     Сирано де Бержерак непривычно волновался,  ожидая последней репетиции
перед премьерой.
     Он пригласил друзей, которые помнили его.
     К сожалению,  времена Фронды отличались обилием бессмысленных дуэлей,
в  которых Сирано,  к  счастью,  не  принимал участия.  За  четыре года на
поединках было убито около тысячи вельмож.
     Несмотря на то,  что поединки по-прежнему считались запрещенными,  на
дуэли дрались не только два противника,  но и  их секунданты.  И многих из
своих  былых  товарищей не  смог  теперь  пригласить Сирано  на  последнюю
репетицию, а потом на премьеру.
     Он  рассчитывал на  успех,  ибо  театральные знатоки не  скупились на
похвалы.
     Сирано встречал  в  вестибюле  театра герцога д'Ашперона,  прибывшего
вместе с Ноде,  как всегда,  утопавшем в брюссельских кружевах; приехал из
деревни  и  приодевшийся Кола Лебре;  из имения недавно скончавшегося отца
прискакал  граф  Шапелль  де  Луилье,  прихватив  с  собой  еще  несколько
сотоварищей,  слушавших  приватный курс лекций профессора Гассенди и,  что
особенно обрадовало Сирано,  явился и сам профессор  Гассенди,  пожелавший
увидеть  творение  своего  ученика.  Пришел  и бравый старый вояка капитан
барон де Ловелет, которого сопровождали, к удивлению Сирано, графиня де Ла
Морлиер,  конечно,  вместе  со  своим  крысоподобным чичисбеем маркизом де
Шампань.
     Почтила репетицию своим величавым присутствием и герцогиня де Шеврез,
привезя с собой толпу театралов с едва пробившимися усиками.
     Словом,   последняя  репетиция  напоминала  премьеру,   правда,   без
проданных билетов.  Но  слава  могла  начаться  с  нее,  а  Сирано  весьма
рассчитывал на это.
     Последней он  встретил  свою  мать,  скромно  одетую,  сопровождаемую
младшим сыном,  у которого глаза горели от волнения,  восхищения и надежды
на торжество Савиньона, перед которым он преклонялся.
     Мольер,  сам  не  участвуя в  представлении,  обходил гостей вместе с
Сирано,   радушно  рассаживал  их  в  креслах,   успевал  каждому  сказать
какую-нибудь остроту, а даме комплимент.
     Когда все гости уже расселись,  Сирано заметил, что в зал прошмыгнули
два монаха, показавшиеся ему знакомыми.
     Администратор театра,  к которому Сирано обратился с вопросом об этих
странных для театра гостях,  глубокомысленно ответил,  что не мог отказать
настоятелю монастыря св.  Иеронима,  который прислал двух  своих  братьев,
получивших на то специальное соизволение от епископа.
     Сирано встревожился и поделился своими опасениями с Мольером.
     - Ты знаешь, Сирано, как я опасаюсь церкви, но у нас серьезная защита
в лице самого церковного цензора, разрешившего твою трагедию к постановке.
Что значат тонзуры против цензуры!  -  сострил он и расхохотался. Но глаза
его оставались если не печальными, то серьезными.
     Репетиция прошла как подлинное представление и с необычайным успехом.
     Автора поздравляли.  Сама герцогиня де Шеврез пригласила его в ложу и
сказала,  что передаст королю свое восхищение трагедией,  которая, конечно
же, не уступает творениям гордеца Корнеля.
     Графиня де Ла Морлиер, в свою очередь, уверенно добавила:
     - Я  никогда  не  думала,  что  женщины  могут  быть  равноправными с
мужчинами.  Я  совершенно не согласна с вашим профессором Агриппой.  Может
быть,  он и очень умен,  но, поверьте женщине, я никогда бы не согласилась
на такое равноправие.  Наша женская сила в нашем неравноправии.  Не правда
ли, маркиз?
     Маркиз де  Шампань  поспешил  заверить  свою повелительницу,  что она
совершенно права,  ибо женское неравноправие и дает женщине ни  с  чем  не
сравнимые права властвовать над мужчинами.
     Кола Лебре обнимал Сирано с мокрыми глазами.
     - Веришь ли,  Сави,  я  плакал,  когда умер Агриппа,  я  почувствовал
потерю, которую как бы понес сам.
     - Это так