ь
на север, в сторону от экватора, туда, где рос Огненный Цветок. Знал
Прометей, что энергии реактора теперь не хватит на взлет. Знал, что корабль
не сможет покинуть грозную планету. Но Прометен, улетая, сказал людям, что
достанет Огненный Цветок. Мог ли он отступить?..

Корабль опустился у подножия крутого, скалистого вулкана. Со скалы двумя
красно-желтыми реками, стекала лава. А между раскаленными потоками, на
отвесном, черном от пепла утесе горел Огненный Цветок.

Сейчас их много на Земле, этих Огненных Цветов. Мы привыкли к ним, и
все-таки нас вновь и вновь поражает их красота. Да, надписи, прочитанные
когда-то звездными капитанами, сказали правду: Огненный Цветок удесятеряет
силы человека, просветляет разум, дает долгую жизнь. Разве не потому
влюбленный юноша вместо объяснения дарит девушке Огненный Цветок? Разве не
потому лучшие свои праздники мы украшаем Огненными Цветами? В них светится
огонь, давший когда-то человеку великую силу. Огонь любви... Огонь
разума... Огонь жизни...

Прометей был поэтом, и он первым из людей взял в руки Огненный Цветок.
Попробуйте же представить себе, что он тогда почувствовал!

Да, красив Огненный Цветок! Узкие его лепестки переливаются мягким светом,
краски смешиваются, меняются, то становятся ослепительно яркими, то
бледнеют, приобретая прозрачность...

Прав был старый, мудрый капитан "Экватора": Огненный Цветок вырос в
раскаленной атмосфере и вобрал ее силу и краски.

Говорят, что Прометей, сорвав Огненный Цветок, от волнения впервые не мог
сложить стихи. Он лишь изменил несколько слов в сказанном до него:

Ты можешь, Зевс, громадой тяжких туч

Накрыть весь мир,

Ты можешь, как мальчишка,

Сбивающий репьи,

Крушить дубы и скалы,

Но ни земли моей

Ты не разрушишь,

Ни корабля, который не тобой построен,

Ни этого цветка,

Чей животворный пламень

Тебе внушает зависть.

Жадные языки раскаленной лавы лизали утес, подбираясь к титановым бортам
корабля. Но Прометей уже положил руку на рычаг управления. Заглушая
грозовые раскаты, взревели дюзы. Корабль устремился вверх, в изрезанное
молниями небо. И потускнели молнии рядом с ослепительным пламенем,
извергнутым мощными дюзами.

Огненный Цветок был похищен у Зевса!

Однако тяжелая расплата ждала Прометея. Корабль не смог вырваться в
Звездный Мир. Быстро иссякла энергия реактора, невидимые цепи притяжения
сковали корабль, привязали его к планете, превратив в ее спутник.

Так Зевс отомстил Прометею.

Рассказывают, что тысячелетия назад люди придумали миф, похожий на историю
Прометея - поэта и звездного капитана. Рассказывают также, что в этом мифе
титан, похитивший у богов огонь и отдавший его людям, был за это много
веков прикован к скале. Утверждают даже, что похитителя звали Прометеем.
Жалкая выдумка! Разве люди оставили бы того, кто принес им огонь! Они
ополчились бы на богов. Кто может быть сильнее людей?

Нет, скорее всего здесь какая-то ошибка. Ибо совершенно иначе завершился
подвиг Прометея - поэта и звездного капитана.

Люди Земли не оставили человека, похитившего для них Огненный Цветок.
Антенны земных станций приняли сигнал бедствия, посланный Прометеем. И
тотчас же всем кораблям во всех частях Звездного Мира земные станции
послали приказ: "На помощь!" С той минуты, как радиоволны, несущие приказ,
касались антенны корабля, капитан - где бы он ни находился - должен был
прежде всего думать о спасении Прометея. Таков был смысл приказа.

Вслед за этим земные станции обратились ко всем людям во всех уголках
Земли. И в этот час каждый человек, живущий на Земле, сделал для спасения
Прометея то, что он мог сделать. Разум всех людей, их знания, опыт, воля,
энергия слились в единое целое. Так возник план прорыва к звезде Феридан.

Эскадра из шести мощных кораблей ушла я Звездный Мир. На борту корабля были
самые смелые капитаны, самые опытные штурманы, самые искусные инженеры.
Капитаны других кораблей, ранее покинувших Землю, спешили навстречу
эскадре, чтобы отдать ей энергию своих реакторов. Пополняя запасы энергии,
эскадра могла идти на скорости, которой еще никто не достигал.

Как сказано, в эскадре было шесть кораблей. Два корабля получили
повреждения от метеоритов и вернулись на Землю. Эскадра же, набирая
скорость, шла вперед. Два других корабля не смогли преодолеть магнитное
поле у звезды Ван-Маанена и совершили посадку на планеты в системе этой
звезды. Эскадра же, набирая скорость, шла вперед. Еще один корабль не
выдержал огромной скорости полета и отстал. Но последний из посланных
кораблей - на нем был поднят флаг эскадры - пробился к звезде Феридан.

С трудом погасив скорость, он подошел к планете Зевс и передал огромную
мощь своего реактора кораблю Прометея.

Разорвав цепи притяжения, оба корабля устремились в Звездный Мир.

А навстречу им уже мчались другие корабли, несущие неизрасходованную
энергию.

Так был освобожден Прометей.

Уходя к Земле, он сказал мстительной планете Зевс:

Вот я, гляди! Я создаю людей,

Леплю их

По своему подобью,

Чтобы они, как я, умели

Страдать и плакать.

И радоваться, наслаждаясь жизнью,

И презирать ничтожество твое

Подобно мне!

Он был поэтом, он похитил у Зевса для людей Огненный Цветок - и потому имел
право так говорить.

Помните же все идущие по неизведанным дорогам Звездного Мира: Земля никогда
не оставят того, кто совершил подвиг во имя людей.


   Валентина Журавлева.
   Сквозь время.

"Знание-сила", 1958, ‘ 7.


Это был страх. Самый обыкновенный страх - навязчивый, липкий. Зорин никак
не мог отделаться от ощущения, что проказа прячется где-то здесь, в
комнате. Он устал, но боялся подойти к креслу. Он хотел пить, но боялся
прикоснуться к графину. Болезнь могла быть везде - даже в вазе с ландышами.

Стараясь заглушить страх, он быстро ходил по комнате. Тень, не поспевая за
ним, металась по расчерченному квадратами паркету.

- Бациллы проказы, - бормотал Зорин. - Бациллы Хансена... Хансена? Да, да,
конечно...

Больше он ничего не мог припомнить, и это только усиливало страх. Может
быть, заражен и воздух? Может быть, вдыхая воздух, теплый, насыщенный
пряным ароматом ландышей, он глотает и эти проклятые бациллы Хансена?

Он почти подбежал к окну, рванул задвижку.

Холод оттеснял страх. В окно залетали снежинки. Ветер подхлестывал их, они
кружились деловито, чинно. В танце снежинок было что-то очень привычное,
много раз виденное. Это успокаивало.

Сумерки скрывали очертания предметов, и Зорин никак не мог понять - вяз или
осокорь растет напротив окна. Ему почему-то казалось очень важным
определить породу дерева. Он щурил близорукие глаза, вглядываясь в
наползавшую тьму.

Машинально он прикоснулся к оконной раме, и сейчас же ударом электрического
тока вернулся страх. Нельзя было трогать раму! В этой комнате нельзя было
ни к чему прикасаться! Он вытащил платок и принялся вытирать пальцы.

За спиной тихо скрипнула дверь. Зорин вздрогнул - нервы отзывались на звук,
как туго натянутые струны, - обернулся, поспешно пряча платок.

В дверях стоял человек в коричневом костюме. Лицо и руки человека были
скрыты бинтами. Дымчатые очки прикрывали глаза.

"Человек-невидимка", - почему-то подумал Зорин.

- Товарищ Садовский? - голос Зорина выдавал его волнение. - Доктор
Садовский?

- Да. Александр Юрьевич Садовский, - ответ прозвучал подчеркнуто вежливо.

Зорин шагнул вперед, протянул руку и сейчас же, спохватившись, отдернул ее.

- Очень приятно вас видеть, - пробормотал он, чувствуя, что краснеет, и
понимая, что говорит глупость.

- Садитесь, профессор, - Садовский кивнул на кресло.

Несколько секунд они еще стояли друг против друга: высокий, чуть
сутуловатый Садовский, низкий, очень полный Зорин. Потом Зорин рывком
придвинул кресло. И странное дело - опустившись в кресло, которое минуту
назад казалось ему таким страшным, он неожиданно почувствовал облегчение.

Садовский, прихрамывая, прошел к другому креслу.

* * *

Проказа - как тигр. В терпении, с которым она преследует жертву, есть
что-то страшное, неотвратимое. Год, два, десять, тридцать лет она выжидает.
Потом прыжок - и когти впиваются в тело, рвут, терзают...

Александр Садовский мог победить проказу. Ему просто не повезло. Случилось
почти невероятное. Он, врач-лепролог, сам заболел проказой.

Это произошло весной, когда он испытывал созданный им препарат АД. Новый
препарат совершал чудеса - он был намного сильнее сульфетрона, пропизола,
хаульмугрового масла. Но иногда - это случалось нечасто - препарат АД
вызывал резкое обострение болезни. Садовскому не удавалось нащупать
закономерность. Требовались эксперименты, десятки, пожалуй, даже сотни
длительных экспериментов.

А проказа ответила ударом на удар. Четырнадцатого апреля, утром, умываясь,
Садовский заметил на кисти правой руки красноватое пятнышко овальной формы.
Через неделю такие же пятна появились и на лице. Еще через месяц пятна
превратились в язвы.

Это была какая-то редчайшая разновидность лепроматозной проказы -
злокачественная, скоротечная. Проказа словно мстила человеку, посягнувшему
на ее тайны. Препарат АД не помогал. Каждый эксперимент - теперь Садовский
экспериментировал на себе - приносил ухудшение.

Лепрозорий размещался в двух одинаковых трехэтажных зданиях. В одном
находилась клиника. Здесь же жили больные. В другом были квартиры врачей и
обслуживающего персонала. Еще весной Садовский перебрался в клинику. С
этого времени он жил в химической лаборатории. Впрочем, жил - не то слово.
Он работал. Работал утром, вечером, ночью. Победу над проказой - а с ней и
спасенье - могла дать только скорость. Нужно было обогнать болезнь.

Препарат АД приготовлялся из солей двух кислот - хаульмугровой и
гиднокарповой. Действие препарата зависело от его состава. Где-то,
отмеренная сотыми долями процента, проходила граница между жизнью и смертью.

Все лето Садовский искал способ получения химически чистой гиднокарповой
кислоты. Осенью врачи проверили действие очищенного препарата АД на
больных. В шестнадцати случаях из семнадцати препарат принес почти полное
излечение. И только у семнадцатого больного врачи констатировали обострение
процесса. Этим больным был сам Садовский.

Новые опыты - новые неудачи. Они подгоняли болезнь. История болезни
Александра Садовского быстро превратилась в пухлую папку. Садовский был и
исследователем, и врачом, и больным. В историю болезни вписывались скупые,
пожалуй, излишне скупые жалобы больного, латынь врача, химические формулы
исследователя. Каждый опыт приближал победу исследователя. Каждый опыт
приближал гибель больного. Врачу оставалось определить - что произойдет
раньше.

В декабре Садовский-врач знал: больной погибнет прежде, чем исследователь
найдет средство спасения. Исследователю нужно было три-четыре года;
больному оставалось восемь, может быть, десять месяцев.

Эксперименты продолжались. Садовский-исследователь считал, что он имеет
право распоряжаться жизнью Садовского-больного. Но одиннадцатого января
главный врач лепрозория категорически запретил дальнейшие эксперименты.
Садовский не спорил. Его болезнь уже давно перестала быть типичной, а
значит, и интересной для опытов. Он отдал все свои записи ассистентам и
перебрался в маленькую комнату рядом с клиникой. В лабораторию он больше не
приходил.

...Проказа - как тигр. Она кромсает свою жертву и убивает ее, только
изуродовав до неузнаваемости.

Садовского теперь лечили обычными сульфопрепаратами. Но когти проказы
мертвой хваткой вонзались все глубже и глубже.

Проказа победила.

* * *

- Продолжайте, продолжайте, профессор. Я слушаю.

Белая маска бинтов скрывала выражение лица Садовского. Это раздражало
Зорина. Он терял уверенность, сбивался, по нескольку раз повторял одно и то
же. Продуманная система аргументов расползалась как карточный домик.

- Понимаете, продление жизни... Я хочу сказать, борьба со старостью...

Он вспомнил, что именно с этих слов начал разговор. Дымчатые стекла очков
Садовского ехидно поблескивали.

- Видите ли...

Зорин замолчал. Ему было жарко. По лбу, вызывая неприятное ощущение,
капельками стекал пот. Как назло, платок куда-то запропастился.

- Старость? - переспросил Садовский. - Старость мне не грозит.

Зорин бросился напролом.

- Проказа излечима?

Садовский пожал плечами.

- Когда как.

- Я имею в виду вашу болезнь.

За дымчатыми стеклами очков что-то блеснуло.

- Сейчас неизлечима.

Платок, наконец, отыскался. Зорин вытер лоб. Машинально придвинул кресло к
Садовскому.

- Сейчас неизлечима? Так... А потом?

Садовский ответил не сразу.

- Года через три. Не раньше, - он покачал головой. - Впрочем, это срок,
рассчитанный на сумасшедшую работу. Скажем, так - лет через восемь.

- Восемь лет? А вы... я хочу сказать... вы... - Зорин смотрел на ландыши, -
в вашем распоряжении... простите...

Садовский понимающе кивнул головой.

- Семь месяцев. Может быть, восемь. И не больше десяти.

- Восемь лет и восемь месяцев! - Зорин говорил почти весело. - Что же,
именно так, - он придвинул кресло вплотную к креслу Садовского. -
Послушайте, Александр Юрьевич, представьте себе, что вы... ну... заснете на
эти восемь лет. Понимаете - на восемь лет? Если понадобится - даже на
двадцать. И проснетесь, когда люди научатся лечить... вашу болезнь.

Обтянутая бинтами рука медленно поднялась вверх, сняла очки. В узкой
прорези марли Зорин увидел карие глаза. В их взгляде было что-то необычное.
Они смотрели слишком пристально. Только приглядевшись, Зорин заметил -
ресниц и бровей почти не было.

- Сон? - глаза прищурились. - Вы полагаете, проказа не страшна спящему
человеку? Организм живет, значит, живут и бациллы проказы.

- Нет, нет. Я имею в виду другой сон. Сон, при котором организм почти не
живет.

- Смерть?

- Сон, - с нажимом повторил Зорин... - Потому что после смерти не
просыпаются.

Глаза Садовского смотрели враждебно.

- Давайте говорить начистоту, Борис Аркадьевич, - нетерпеливыми взмахами
затянутой в бинты руки он подчеркивал каждое слово. - Вы прилетели сюда
неспроста. Что вы хотите? Что вы предлагаете? Говорите... или я уйду.

- Ладно. Будем говорить начистоту. Как врач с врачом. Вы о гипотермии
слышали?

- Да. Операции, которые проводят при искусственном понижении температуры
организма. Но какое отношение вы имеете к хирургии? Ваша область -
продление жизни.

- Вот, вот. Продление жизни, - Зорин утвердительно кивнул. - Я не умею еще
продлевать жизнь бодрствующего человека. Но продлить жизнь человека спящего
- я могу. Улавливаете?

- Нет.

- Если человек спит обычным сном - он живет. Если человек спит при глубокой
гипотермии, он... он не живет. И, следовательно, не стареет.

Садовский пожал плечами.

- Человеческий организм можно охладить на восемь, ну, десять градусов. Что
это изменит? Основной обмен в организме будет продолжаться. Значит, будет
продолжаться и жизнь - пусть даже замедленно.

Зорин протестующе хмыкнул. Пробормотал:

- Закон сохранения консервативности.

- Что? Как вы сказали?

Зорин забыл, что перед ним сидит больной, неизлечимо больной человек.
Злость неуживчива - она вытесняет другие чувства. А возражения всегда злили
Зорина. Он знал это... и все-таки злился.

- Я сказал - закон сохранения консервативности. По моим наблюдениям,
ученый, революционизирующий одну область знания, почти всегда консервативен
в другой. Если бы я не знал, коллега, о ваших работах по лепрологии... Ну,
откуда вы взяли эту цифру - десять градусов? - Он не дал Садовскому
ответить. - А если тридцать градусов? Или тридцать пять?

- Заморозить человека до нуля, а потом вернуть к жизни? Не верю.

Платок опять куда-то запропастился. Зорин шарил по карманам.

- Насколько я помню, - продолжал Садовский, - сердце человека не
выдерживает охлаждения ниже двадцати шести градусов. Фибрилляция
желудочков...

Зорин быстро поднял голову.

- Ого! Вы и это знаете? Да, да, сердце не выдерживает. Но ведь можно
выключить сердце, и тогда фибрилляция не наступит. Я применяю для
поддержания сердечной деятельности аппарат "искусственное сердце-легкие".
Кровообращение обходит сердце. Фибрилляция не наступает. Я охлаждал
человека почти до нуля. И после этого сердечная функция возобновлялась!
Нет, нет, коллега, дайте мне досказать... Самое главное - при глубоком
охлаждении и замедленном кровообращении человек живет, но... - Зорин поднял
палец, - но все жизненные процессы замедляются в сотни раз... Ну, что вы
хотите сказать?

Садовский молчал.

- Сейчас ваша болезнь неизлечима, - Зорин запнулся, вопросительно посмотрел
на Садовского, повторил, - да, неизлечима! Вы это знаете лучше меня. Но
если вы согласитесь, мы обманем проказу. Вам нужно, - он поправился, -
науке нужно восемь лет? Превосходно! Эти восемь лет для вас будут одним
месяцем.

Садовский молчал.

- Я провел уже десятки опытов, - говорил Зорин. - Продолжительность
переохлаждения, правда, не превышала трех недель. Но здесь дело идет о
жизни. Единственная возможность... И потом, вы понимаете, при необходимости
эксперимент можно прервать. Простите, я хотел сказать не эксперимент, а...
это... лечение...

Он снова принялся за поиски платка. Садовский надел очки. Потянулся к вазе
с цветами, поправил ландыши.

Платок отыскался. Зорин сосредоточенно - словно это имело очень важное
значение - вытирал бритую голову.

Садовский встал. Сказал твердо:

- Не хочу!

* * *

С Волги тянуло несильным, но холодным ветром. Ночью снова выпал снег, и
Садовскому приходилось утаптывать тропинку. Узкая, едва видная под снегом,
она петляла между деревьями. По старой - кто знает сколько десятилетий
существовавшей - традиции, каждый больной, попав в лепрозорий, сажал
дерево. Больные верили: вырастил дерево - выздоровеешь. Врачи говорили:
труд отвлекает - это полезно. И традиция соблюдалась строго, В последние
годы многие излечивались, но никто не уезжал из лепрозория, не посадив дуб,
вяз или осокорь.

Прежде Садовский просто не обращал на это внимания, он верил только в
науку. Теперь он понимал, что, кроме науки, есть многое другое, что
объединяется довольно неопределенным словом "жизнь".

Он облюбовал место и решил весною посадить дубок. Главному врачу он сказал
серьезно: "Труд, говорят, отвлекает". Тот ответил тоже серьезно: "Это,
говорят, полезно".

Почва здесь была дрянная - песчаник, солончаки. Сам по себе рос только
ак-джусан - белая полынь. Чтобы дерево принялось, приходилось поработать.
Это, наверное, и в самом деле было полезно.

Деревья росли вперемежку - старые и молодые. На холме, выше остальных,
стояли три вяза. Их посадил штурман дальнего плавания, заразившийся
проказой где-то на Гавайях. Он называл деревья по морскому: среднее, то,
что повыше, - гротом, два других - фоком и бизаныо. Летом они действительно
напоминали мачты с наполненными ветром зелеными парусами. Штурмана
вылечили, и года два назад он покинул лепрозорий. Деревья-мачты остались.
По соседству с ними Садовский и собирался посадить свой дубок. Сейчас здесь
был только снежный сугроб.

Садовский медленно обошел его. Правая нога побаливала. Ощущение было такое,
как от холода. Но он знал, что холод этот совсем особого рода. Он вообще
хорошо представлял себе, что будет дальше. Появятся новые язвы.
Окончательно выпадут брови и ресницы. Утолстятся ушные мочки. Разрушится
носовая перегородка. Ухудшится, а может быть, и совсем пропадет зрение.
Дышать будет все труднее и труднее. Потом... То, что произойдет потом,
врачи деликатно называют "летальным исходом".

Садовский и сам не смог бы объяснить, почему он не принял предложения
Зорина. Он должен был его принять. Он даже хотел его принять. Если человеку
терять нечего, он ничем не рискует. Прописная истина. Перед смертью не
надышишься. Тоже прописная истина. Но обе эти истины - а с ними и многие
другие - летели к черту, едва только Садовский задумывался над словами
Зорина. Нечего терять? Чушь! П