Илья
Ионов  (он же  заведующий Ленинградским  отделением Госиздата), Вольф Эрлих,
Михаил  Фроман,  Илья  Садофьев,  Василий Каменский, Николай Клюев,  Николай
Браун, Елизавета Полонская, Мария  Шкапская, Ида Наппельбаум; прозаики Борис
Лавренев,  Георгий  Устинов,  Николай  Никитин,  Борис  Четвериков,  Николай
Баршев;  актриса  Эльга  Каминская; литературоведы  Борис  Эйхенбаум,  Павел
Медведев, Борис Соловьев;  фотографы  Моисей  Наппельбаум,  братья  Виктор и
Александр Буллы.

     ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

     Декабрь 1925

     Утро в гостинице. У Есенина  -  Эрлих, Устинов  и кто-то  еще. Есенин и
Эрлих брились. Оставив бритвенный прибор, Есенин сказал: "Черт знает, что за
гостиница...  Даже чернил нет..."  Что-то говорили в тоне  самом  обыденном,
полушутливо. Потом Есенин вынул из внутреннего кармана пиджака листок бумаги
и засунул его во внутренний карман Эрлиху. Тот поднял руку, хотел вытащить и
прочесть.
     - Брось, не читай... Успеешь... - с улыбкой сказал Есенин.
     Эрлих не стал читать и забыл о бумажке - забыл до следующего дня, когда
в  гостинице, у тела  Есенина, Устинов ему  напомнил о ней.  Эрлих вынул  из
кармана  и  прочел  написанное  стихотворенье:  "До  свиданья, друг мой,  до
свиданья..."
     Весь  день 27-го до 6 вечера Есенин, Эрлих и Устинов провели  вместе, в
разговорах  не было  решительно ничего  необычного.  Говорилось  о том,  что
завтра предстоит  много  беготни по  городу,  говорилось о журнале,  который
хочет организовать Есенин. В 6 часов все ушли, и  Есенин остался один. Эрлих
забыл  у  Есенина  портфель  и  около  8 вечера  зашел  за ним.  Дверь  была
незаперта, Есенин принял его, несколько минут болтали.  Есенин  хотел спать.
Эрлих ушел.
     В  этот день  у  Фромана  собрались:  Лавренев,  Баршев,  Спасский,  я,
Наппельбаум  и еще  несколько человек.  В  десятом часу к Фроману  пришел  и
Эрлих. Болтали  о  разных  разностях,  между  прочим,  и  о Есенине. Шутили,
смеялись, вечер прошел обычно.  Часа в 2 ночи все разошлись. Эрлих остался у
Фромана ночевать.
     Утром  28-го,  около  9  с половиной часов, Эрлих пришел  в гостиницу к
Есенину. Стучал. Долго не открывали. Эрлих позвал коридорного. Открыли дверь
запасным ключом.
     Описание  комнаты  -  известно. Эрлих  позвонил  в Госиздат  Садофьеву,
позвонил Фроману.  Пришли  сейчас  же  они  и те,  кто  случайно  оказался в
Госиздате: Вс. Рождественский, Б. Лавренев, П. Медведев и др.
     Милиция (на полу нашли разорванную фотографию, карточку сына).
     Позвонил в "Вечернюю  Красную газету". Половина номеров тиража была уже
выпущена. Другая половина  вышла  с  таким извещением: "Сегодня в Ленинграде
умер поэт Сергей Есенин".
     Отправил телеграмму в Москву сестре, жене.
     Есенина положили  на  дровни - на нем было  белье  и  брюки,  ботинок и
пиджака   не   было.  Накрыли  простыней.   Отвезли  в  Обуховскую.  Комнату
запечатали.
     В 3 - 4 часа дня почти все уже знали о смерти Есенина. Позднее узнали и
об  обстоятельствах смерти.  Тихонов  был ошеломлен,  говорил по телефону  с
Фроманом, узнав из газеты. Мне звонили от пролетарских поэтов (Ленинградское
отделение ЛАПП.  - В. Л.),  спрашивали  подробности. Вечером было экстренное
заседание "Содружества писателей".

     29. 12. 1925

     Утром - заседание правления Союза поэтов. Утром приехала жена Есенина -
Софья  Андреевна. Ее  встретила  Шкапская.  На  автомобиле со  Шкапской  и с
Ионовым  поехали  в Госиздат  за  документом,  а  затем  уже  без  Ионова  в
Обуховскую больницу. Шкапская неотлучно была  с Софьей Андреевной весь день;
они вдвоем хлопотали у тела.
     В  пять  часов вечера  в помещении Союза писателей (Фонтанка,  50) была
назначена гражданская панихида.
     В  углу   первой   комнаты  -  возвышение.  Комната  полна  народу,  не
протиснуться.  Тихонов, Садофьев,  Полонская, Пяст,  Рождественский,  Клюев,
Каменский,  члены  "Содружества",  пролетарские  поэты,  большинство  членов
Союза, посторонняя публика.
     Около 6 часов привезли тело Есенина. Оркестр Госиздата, находившийся во
второй комнате, заиграл похоронный марш. Тихонов, Браун, я и еще  человек  6
внесли  гроб,  поставили  на  возвышенье,  сняли  крышку.  Положили  в  гроб
приготовленные заранее  цветы.  С двух  сторон -  венки.  На одном  - лента:
"Поэту Есенину от Ленинградского Отделения Гос. Издата"...
     В течение часа длилось молчание. Никто  не произносил речей. Толпились,
ходили тихо. Никто  не разговаривал друг  с другом,  а  посторонних, которые
стали шептаться, просили  замолчать: Софья Андреевна  стояла со  Шкапской  у
стены - отдельно ото всех. Бледный и измученный Эрлих - тоже у стены и  тоже
отдельно.  Тут он уже не  хлопотал -  предоставил это другим. Клюев стоял  в
толпе и, не отрываясь, смотрел на Есенина. Плакал.
     В гроб, в ноги Есенину,  кто-то положил его книжки,  и наверху - лежало
"Преображенье".
     От  толпы  отделилась какая-то  молодая девушка в белой меховой шляпке,
подошла к гробу. Встала на колени  и  склонила голову. Поднялась. Поцеловала
руку Есенину.  Отошла.  Какая-то старуха,  в  деревенских  сапогах, не то  в
зипуне, не  то в  овчинном  полушубке,  подошла  к  гробу. Долго крестилась.
Приложилась и тоже заковыляла назад. Больше никто к гробу не подходил.
     Около 7 часов явился скульптор Золотаревский со своими  мастерами. Гроб
перенесли  во вторую  комнату. Поставили на стол. Публику просили остаться в
первой комнате. Во второй тем не менее скопилось много - все свои.
     Софья Андреевна в кресле в углу, у  печки.  С  виду  спокойна. Шкапская
потом говорила, что весь этот день С. А. была в тяжелом  оцепенении. Тихонов
-  белый  -  сидел  в  другом  углу на  стуле,  отдельно  от  всех. Какой-то
интервьюер схватил его за рукав: "Несколько слов, товарищ Тихонов. Несколько
слов". Тихонов устало отмахнулся от него рукой.
     Было  тихо. Только в  соседней комнате  гудел разговор  оркестрантов...
Один из них  штудировал маленькую летучку - извещенье о гражданской панихиде
и о проводах тела Есенина, которую разбрасывали по городу газетчики.
     Публика  прибывала.  Стояли  уже  на   лестнице.  Пришел  Ионов,  давал
распоряжения. Я  пошел отыскивать  ножницы. Софья Андреевна  отрезала  прядь
волос - всегда пышно взлохмаченных, а сегодня гладко зачесанных назад.
     Маски   сняты.   Гроб   перенесен  опять   в  большую  комнату.  Хотели
отправляться на вокзал, но  исчезла колесница. Тихонов и еще кто-то побежали
в бюро похоронных процессий за другой.




     Фотограф  Булла  раздвинул  треножник,  направил  аппарат на гроб.  Все
отодвинулись. По другую  сторону гроба встали Ионов, Садофьев, еще несколько
человек,  вызвали из толпы  Клюева и  Эрлиха. Они медленно  прошли туда же и
встали в поле зрения аппарата.
     Кто-то сзади усиленно толкал меня, стараясь протиснуться к гробу, чтобы
быть сфотографированным. Но толпа стояла так плотно,  что  пробраться он все
же не сумел.
     Вспыхнул магний.
     Колесница стояла внизу. Стали собираться в путь. Браун, Рождественский,
я  поднесли крышку гроба и держали ее,  пока друзья Есенина прощались с ним.
Клюев склонился над телом и долго шептал и целовал его. Кто-то еще подходил.
Крышка опущена. Мы вынесли гроб. Вторично заиграл оркестр.
     Погода  теплая.  Мокрый  снег  ворочается  под  ногами. Темно.  Шли  по
Невскому.  Прохожие   останавливались:  "Кого  хоронят?"   "Поэта  Есенина".
Присоединялись. Когда отошли  от Союза, было  человек 200  - 300.  К вокзалу
пришло человек 500.
     Товарный вагон был уже подан.
     Поставили гроб в вагон - пустой, темный...
     Жена Никитина  устанавливала горшки с цветами, приспосабливала венки; в
вагон приходил Эйхенбаум, но скоро ушел. Перед вагоном -  толпа. Ионов встал
в дверях вагона.  Сказал небольшую  речь  о значении  Есенина.  После Ионова
выступил  с  аналогичной речью  Садофьев. После  Садофьева  Эльга  Каминская
прочла 2 стихотворения Есенина.
     Софья Андреевна и Шкапская вышли из вагона.
     Кто-то просил Тихонова сказать несколько слов. Тихонов отказался.
     К 10-ти часам все было прилажено, устроено. Публика  разошлась. Оркестр
ушел  еще раньше, сразу после прибытия на вокзал. Последней из вагона  вышла
жена Никитина. Вагон запломбировали.
     Мы  собрались в  буфете, пили чай  и говорили.  За  столиком:  Тихонов,
Никитин с женой, Садофьев с женой, Полонская, Эрлих, Шкапская и, кажется, Б.
Соловьев. Отдельно  от нас, за другим  столом  -  Софья Андреевна, Наседкин,
скульптор и кто-то еще.
     Мы, печальные, усталые,  обсуждали все, что нужно было  сделать еще.  И
вспоминали. Тихонов рассказывал, как после  первого известия он в буквальном
смысле  слова  - вспотел, как не мог успокоиться до вечера,  как не спал всю
ночь  - почти галлюцинируя. И только увидев тело сегодня  в Союзе, он как-то
спокойнее  стал, как-то отдал себе  отчет в происшедшем. А происшедшее  было
так ошеломляюще,  что никто не мог понять  его до конца, никто из нас еще не
умел говорить о Есенине - мертвом.
     Знали, что завтра в газетах будет много лишнего, ненужного и неверного.
Решили принять меры к тому, чтобы этого не случилось - надо просмотреть весь
материал для завтрашних газет. Тихонов и Никитин поехали по редакциям. Никто
не  сомневался в том,  что  Есенина надо хоронить в Москве, а не в Рязанской
губернии. Садофьеву поручено было хлопотать об  этом в Москве (как оказалось
после, Москва сама так же решила).
     Около 11  вечера вышли  на  платформу. Поезд был  уже подан, и вагон  с
гробом  прицеплен к  хвосту.  В  11.15  поезд  тронулся. Я  протянул  руку к
проходящему  вагону  и  прошуршал  по  его  стенке.  В  Москву уехали  Софья
Андреевна,  Садофьев, Наседкин и  Эрлих. На  платформе  остались:  Шкапская,
Никитина, Садофьева, Соловьев, Вл. Пяст. Пошли по домам.
     Газеты  этого   дня   пестрели   уже   сведениями  о   смерти  Есенина,
воспоминаниями, подробностями.  Кое-что  в газетах было  искажено, например,
рассказ   о   стихотворении,  будто  написанном  кровью,  и   другие  мелкие
подробности.
     Во  все  последующие  дни  в  клубах,  в  райкомах,  в   других  местах
устраивались вечера  памяти Есенина,  читались доклады,  стихи... До сих пор
слово  "Есенин" не сходит с уст. Где бы  ни встречались люди друг с  другом,
темы о смерти Есенина не миновать. И не только в литературном мире.
     В один  из  последующих  дней  по телеграмме  из  Москвы  от похоронной
комиссии я получил одежду Есенина из Обуховской больницы - кулек, завернутый
в простыню и перевязанный веревкой.
     Вещи держал у себя, пока их не взял у меня приехавший из Москвы Эрлих.
     И. Наппельбаум сфотографировала лист со стихотворением, отпечаток можно
получить у нее.





     8.01.1926

     Вернувшийся из Москвы Садофьев сделал в Союзе поэтов доклад о похоронах
Есенина  в Москве.  Комнатки Союза  были  переполнены,  редко  бывает  такое
сборище. После доклада читались стихи памяти Есенина.

     29.01.1926

     На  25  января был назначен большой вечер памяти  Есенина  в  помещении
филармонии.  Вечер  должен  был быть  устроен Союзом  поэтов.  Была  избрана
организационная  комиссия,  в  которую вошли:  Садофьев,  Лавренев,  Фроман,
Эрлих, Четвериков и я,  однако из-за отсутствия средств - зал стоит 400 руб.
-  вечер  устроить  не  удалось.  Дело  передали  КУБУчу1,  и  вечер  должен
состояться 8 февраля. Поэты будут читать стихи, посвященные Есенину, артисты
декламировать стихи самого Есенина.

     Записи о  встречах  с  Мандельштамом,  беседы с ним,  то здесь  то  там
разбросанные по дневнику, а также записки самого Мандельштама, сохранившиеся
в  архиве,  можно  собрать  в  отдельную   работу.  Мандельштам   -  человек
экстраординарный - не был призван спокойно и постоянно ладить с  окружающими
его людьми. Но Лукницкого он ценил, и дружеское общение у Мандельштама с ним
получалось.  Он к этому общению стремился и  часто даже был инициатором его.
Павел Николаевич, пожалуй, единственный, с кем Мандельштам ладил всегда.
     Лукницкому   было    тяжко   вдвойне:   он   воспринимал    не   только
мандельштамовскую неуравновешенность, но, находясь  в "плену" Ахматовой, еще
и   ее   глазами  -  неоднозначно,   противоречиво,  в  зависимости   от  ее
обстоятельств и ее настроения...
     Это можно проследить,  читая в е с ь дневник. Но дневник  есть дневник,
и, пока он не опубликован,  читатель найдет в  этой книге несколько  записей
Лукницкого  о Мандельштаме  вне  контекста,  как,  впрочем, и  многие другие
записи...

     1.02.1926

     Встретив на Невском только что вернувшегося из Крыма Осипа Мандельштама
и отдав свой  локоть его руке, я направился с ним в сторону, противоположную
той, куда шел. Обменявшись  приветствиями и  расспросив о  Крыме, я  услышал
робкую, хотя и торжественным тоном произнесенную, фразу:
     - Павел Николаевич, вы не смогли бы одолжить мне денег?
     - Сколько, Осип Эмильевич? То, что есть у меня, - в вашем распоряжении.
     - А сколько у вас есть? - пытливо заглянул он мне в глаза.
     - У меня есть рубль с хвостиком.
     - Если б вы дали мне полтинник, я думаю, что этого хватило бы мне.
     Мандельштам шел на почту  отправлять телеграмму  жене, и было у него  в
кармане девяносто  копеек. Но,  дойдя  до угла  Невского  и Михайловской, он
неожиданно свернул на Михайловскую:
     -  Давайте зайдем  сначала  к Александру  Николаевичу  Тихонову... Он в
"Европейской" живет и завтра уезжает.
     Гордо,  не  смотря на  открывшего дверь швейцара, Мандельштам, за ним я
вошли в гостиницу.
     - Дома Тихонов, который живет в двести  двенадцатом номере?  -  спросил
Мандельштам.
     - Он живет не в двести двенадцатом, а в триста двадцатом. Дома.
     Мандельштам стал подниматься.  Но  служитель остановил  его и предложил
снять  калоши.  Снял. В  этот  момент  человек,  указавший  номер  Тихонова,
подбежал снизу:
     - Вы просили Тихонова? Я ошибся. Он не  в триста двадцатом, а в  триста
третьем, и его нет дома.
     Мандельштам невозмутимо:
     - Недаром  мне  показалось  странным,  что  человек  в  час  дня  может
оказаться дома, не правда ли?
     И начал искать калоши, которые услужливый  портье уже  убрал в сторону.
Нашел их, вставил в них ноги. Некоторое время простоял, не двигаясь, видимо,
размышляя, можно ли не платить за такой короткий срок хранения калош. Должно
быть,  решив, что не  платить  можно,  и  улучив  секунду,  когда  служитель
отвернулся ?
     Мандельштам  сделал  быстрый и  крутой  поворот  "кру-гом" и, намеренно
медленно шагая, чтобы  служитель не заподозрил его в желании скрыться, пошел
по направлению к выходу
     -  Я  хотел  поговорить с Тихоновым  о "Шуме Времени", который  я  хочу
переиздать в "Круге"...
     Мы пришли на почту. У окошка стояли человек десять. Я занял  очередь, а
Мандельштам  быстро  подошел  к столу,  за которым  люди  составляли  тексты
телеграмм,  наклонился  к столу из-за  спины какого-то мужчины и  торопливым
движением выхватил из-под  его  руки бланк.  Бланк  оказался  уже исписанным
сидящим  за  столом человеком,  и тот  удивленно,  с  явным  неудовольствием
мгновенно  протянул  за  листком  руку.  Сконфуженный  Мандельштам  принялся
извиняться.
     - Это верх рассеянности... Бога ради простите!
     Найдя  наконец  чистый бланк,  он отошел в угол комнаты, к  конторке, и
начал писать. Через несколько секунд я услышал его жалобный возглас:
     - Павел Николаевич!..
     - Осип Эмильевич?..
     - Подойдите сюда!
     Я оставил очередь, подошел.  Он кончиком пера показал мне  расплывшуюся
букву "я" и растерянно, как-то застенчиво спросил:
     - Ведь это уже не "я"?
     - Да, это уже клякса.
     Пошел  искать  новый бланк. Наконец  телеграмма  в двадцать два  слова,
кончавшаяся словами:  "пишу  ежедневно",  была составлена,  и Осип Эмильевич
мгновенно высчитал, сколько она стоит.  Я всыпал ему в перчатку, сквозь дыры
которой виднелись бледные пальцы, серебряную мелочь.  Телеграмма отправилась
в Ялту, а мы вышли и зашагали по Невскому, беседуя о лопнувшем Госиздате, об
уезжающем   в   четырехмесячный  отпуск   Ионове,   чья  мечта,   по  мнению
Мандельштама, стать после всех  этих  событий редактором "Красной Нови", и о
Пастернаке, с которым Мандельштам провел  вчера весь день в Москве и который
прочел ему огромное количество стихотворений.

     10.05.1926

     Вечер у Спасских.
     Вечер оказался  лучше, чем я думал, потому  что  хорошо играла на рояле
Юдина,  и  музыка,  которой  я  давно не  слышал, дала  мне несколько  минут
гармонического существования. А  в 1-м  отделении читали  прозу  и  стихи К.
Федин, М. Кузмин, Б. Лившиц, К. Вагинов, С. Спасский и Н. Баршев.
     Домой вчера вернулся в 1-м часу и до 4-х читал Шенье и Пушкина.
     А сегодня - вот уже 4-й час  ночи, и я кончаю эту  запись.  В  окно уже
брезжит  предутренний свет - светлеет очень быстро. Скоро придут белые ночи.
Хороши они были в прошлом году...

     12.05.1926

     Поехал к А. Н. Толстому. Он еще не встал. Ждал его в столовой. Вышел он
в белой  пижаме.  Пил с ним кофе. Толстой рассказывал медленно, но  охотно о
Гумилеве,  и о  дуэли его с Волошиным, и о подноготной этой дуэли,  позорной
для Волошина. Я спросил Толстого, есть ли у него автографы. Он предложил мне
перерыть сундук с его архивами  - письмами. Пересмотрел подробно все - нашел
одно письмо. "Вам  вернуть его  после снятия  копии?" -  спросил  я. Толстой
махнул рукой: "Куда мне оно! Берите".
     Толстой  знает,  что у  него  будет собственная  биография и почему  не
сделать хорошего дела  для  биографии другого? Звал меня обедать,  обещая за
обедом много рассказать  о Гумилеве, сказал, что записать все мне придется в
несколько приемов...

     20.05.1926

     К  АА  должны  были  прийти  Гуковские1  и  Данько2.  Я  ушел на  вечер
Маяковского.
     Народу  была  тьма  -  на плечах друг у  друга сидели.  С Тихоновой,  с
Эрлихом и еще 3  другими пошли к Тихоновым и сидели у них до утра. Пили чай,
и Тихонов рассказывал о Маяковском. Рассказывает он великолепно.

     18.12.1926

     У  М.  Шкапской.  Шкапская с самодовольством  демонстрирует  всем  свои
литературные  "сокровища"  -  толстую  тетрадь  с  автографами,  портретами,
анекдотами  и  разными  наклейками.  Собрались  К.  Вагинов,  А.  Шварц,  И.
Оксенов3, П. Медведев, Н. Павлович, М. Фроман, Н. Дмитриев.
     В  11 часов вечера пришел  Тихонов. Сидя на столе,  прочел  новую  свою
поэму  - в ней Кавказ,  медвежонок,  тигр  и  пр. - 680 строк. Много хороших
мест,  большая ясность и  точность выражения. Очень  много  экзотики. Фроман
говорит: "Тихонов, как пастух, слова гоняет  стадами. Ходасевич - напротив -
работает над отдельными словами, а Ахматова - над строчкой..."



     Память наполнится
     воздухом, ветром сырым...


     ИЗ ПИСЬМА РОЖДЕСТВЕНСКОГО

     23.06.1926

     Дорогой  Павлик! Вчера  был  в Геленджике, купался  в море  и вспоминал
тебя. Здесь нашел Мануйлова (издатель альманаха "Норд", бакинский студент)4,
который  весьма  похож  на  тебя  не  только  возрастом,  разговорами,  но и
литературными интересами.  Живет  он у своего отца, профессора-медика. Место
дивное, едва ли не лучше  Гурзуфа,  потому что  берег  бухты  сохранил очень
многое от своей дикости, а окрестные горы (которые еще ближе, чем это было в
Крыму)  не  вполне  исследованы  и  могут  служить  целью  самых  заманчивых
прогулок.
     У  нас  с  Витей  Мануйловым  зародилась  мысль.  У  него  всегда  есть
возможность достать здесь большую комнату  за 30 рублей в месяц, надо только
поторопиться. Обеды около 50 копеек. Черешня 15 - 20 коп. фунт... Витя очень
уговаривал  меня взять комнату  пополам, но я связан работой и  рекомендовал
ему тебя, он  с  радостью ухватился  за  эту мысль. Добавил,  что  если  еще
кто-нибудь с тобой приедет, будет еще лучше.
     Если тебе т