ц
согреть свою душу, взрастить  заново свою  жизнь, дышать спокойно -  полным,
вольным дыханием!
     И если сейчас грохот артиллерии в Москве  и в Ленинграде столь несхожи,
- если  там каждый  звук  выстрела -  это радостная нота  симфонии Победы, а
здесь  - это  грозное  извещение о том,  что еще  несколько невинных  людей,
детей,  женщин  стали  жертвами  озверелых  фашистов  на  улицах осажденного
города, -  то  я знаю:  скоро придет  день  везде, во  всех городах  России,
артиллерия зазвучит также услаждающе, как звучит она нынче в Москве.  Только
по  инерции,  по привычке,  которую  трудно  будет сразу  изжить,  будут еще
вздрагивать  люди при  звуках  артиллерийского  залпа,  - ибо  поправившийся
человек не сразу забывает бреды, мучившие его во время болезни...
     Никогда, - и вы это знаете, - даже в самые тяжкие, самые черные дни, не
угасала, даже не уменьшалась моя вера  в  Победу.  Помните осень  1941 года,
когда   немцы  подкатывались  к  Ленинграду,   когда   впервые  мы  услышали
артиллерийскую канонаду,  когда  первые бомбы падали с  неба на город, когда
никто не знал, что будет завтра, - помните, - даже  в те дни, -  что говорил
вам я? Помните, как твердо, незыблемо верил я,  что Ленинград взят не будет?
Помните мои выступления  по радио, мои статьи, мою уверенность внутреннюю?..
Такими же, как я,  были в ту пору все,  кто действительно  любит Родину, кто
верит  в силы народа... Когда драпуны удирали  из Ленинграда,  шепча о  силе
германского оружия, - помните, как я вместе с  вами презирал их?.. Ради этой
веры в победу пережиты нечеловеческие  испытания, непредставимые трудности и
лишения...  Но вот наступают дни, когда это  начинает  оправдываться,  когда
война  поворачивается к нам  светлым лицом победы, когда поднявший  меч, уже
явно  для всех, от  меча и гибнет, и скоро единственной сохранившейся в мире
свастикой станет только  гигантская  свастика,  которую мы оставим на могиле
фашизма - в назидание всем будущим поколениям...
     Неверно,  что нельзя  найти  слов для обозначения радости.  Слова найти
можно, слова находятся сами, их  и искать  не нужно. А радость идет,  подняв
над миром шелковистый, прозрачный  полог  покоя,  которым  она  окутает всех
победивших  в этой войне, всех  усталых, измученных, но  не склонивших своей
головы, не устремившихся в тыл, не сложивших оружия...
     Вот  когда все  люди разделятся на тех, кто будет достоин  высоко нести
свою гордость тем, что он участвовал в защите Отечества, и на тех, кто будет
мучиться совестью, никогда не прощающей малодушным их слабости...
     И приятно сознавать, что ты - в числе первых...

     ИЗ ПИСЬМА ОТЦА

     25.08.1943

     Дорогой Павлушок!

     Поздравляю  тебя  с большой победой - освобождением Харькова. Овладение
Харьковом в этом году имеет значительно большее стратегическое значение, чем
даже  в  прошлом  году.  Ликвидация  Орловского  выступа  и  наше   глубокое
продвижение в сторону Полтавы вместе  со взятием Харькова создает для немцев
угрожающее положение.  Вот если  бы  в этот момент наши союзники открыли  бы
второй фронт,  то немцам  была  бы скорая крышка. А они, наши союзники,  все
совещаются, все готовятся, все взвешивают -  пора  бы  уже  и действовать. Я
знаю, как ты живо переживаешь все наши удачи, а потому от всей души рад, как
рады все граждане нашей Великой Родины...

     ИЗ ПИСЬМА ОТЦУ

     28.08.1943

     У меня и у Бориса Лихарева по горло работы, а встречаемся мы и так - то
здесь,  то там...  Прокофьев? Знаешь, он, по-моему,  очень хороший  человек,
душевный и  принципиальный - суровый, но честный, а это  -  главное.  Мне он
нравится. И то, что  он хорошо относится ко мне, - мне приятно. У меня с ним
тоже постепенно образуется общий язык, которого не было прежде...
     Как-то на днях,  после обеда,  я  гулял  с  ним  по Невскому,  сели  на
скамеечку у  Казанского собора, в сквере, читал он  мне куски из своей новой
поэмы, которую втихомолку пишет, - хорошо получается. А день  был солнечный,
желтые  листья опадали  с  деревьев, было тихо,  что редко бывает тоже,  и я
чувствовал себя хорошо.
     А действительность сегодняшняя по-прежнему сурова и трудна, но мы горды
собою, что мы - ленинградцы, у которых стойкости духа оказалось столько, что
никому, кто не был эти два года в Ленинграде, даже не понять этого...
     И если бы  у нас, ленинградцев,  был свой герб, я бы  вплел  в лавровый
венок его  два бездонных слова  - Гордость и  Горечь, определяющих  огромное
содержание пережитого нами здесь.
     И мне,  писателю,  творческая  задача  представляется такою исполинской
громадой,  что кажется, сотню лет мог бы думать и писать и  все  бы  хватило
слов. Много нужно обдумать, осмыслить,  определить, - а слова нужны  точные,
правдивые, прямые - нужна большая перспектива и нужен мир, чтоб  положить на
бумагу все то, что накопилось в душе и в памяти...

     ИЗ ПИСЕМ РОДНЫМ
     21.01.1944

     В голове моей сумбур, -  радость огромная, но от усталости, бессонницы,
все же -  сумбур, ясно и толково написать  вам  я смогу только  позже, когда
схлынет  рабочая  горячка,  в  которой   я   пребываю,  стараясь  успеть  за
стремительно    развивающимися    радостными   событиями,   хоть   короткими
корреспонденциями информировать  через ТАСС всю  страну о  них. Мне особенно
трудно, потому что  нет транспорта,  - хожу пешком и  езжу на перекладных, и
ночей  спать  не приходится, ночи порой  провожу на снегу, ибо освобожденные
населенные  пункты  большей  частью  представляют  собой груды  развалин,  а
уцелевшие дома после бегства немцев заминированы. Когда-нибудь все богатство
моих впечатлений я изложу связно и красочно, пока нет времени. Ну вот, был я
в Красном  Селе,  в самый  момент  его освобождения, когда  штурм его только
закончился,  когда  гигантские  зарева  пожаров  поднимались  к  небу,  били
минометы, взрывались  минированные  немцами  дома.  Это  было 19-го, днем. Я
провел  в  Красном  Селе  всю  ночь,  вместе  в двумя сотрудниками армейской
газеты,  а обратно  возвращался один,  стремясь  как можно скорее  попасть в
Ленинград, чтоб  дать корреспонденцию в ТАСС, и передал их  - две, в 9 утра,
по телефону, а перед тем часа два шел  пешком, уже совершенно измотанный, по
шоссе, только отбитому у немцев. Гигантский поток машин шел к удаляющемуся с
каждым часом фронту, а обратно в эти предутренние часы машин совсем не было,
и вот я шел,  пока наконец  не  сел в подвернувшийся грузовик,  а потом меня
подвез на своей штабной машине-жучке один генерал до  заставы, до трамвайной
петли, где я сел в трамвай.
     Пулково, Рехколово,  ряд  деревень  на  пути  к Красному Селу -  только
руины, на всем пути - до Николаевки - четыре уцелевших дома.
     Сегодня  на  Дворцовой  площади  выставлены   два  немецких  орудия  из
обстреливавших Ленинград.
     Завтра на рассвете я  опять еду  на  фронт, который все  удаляется и до
которого добираться трудней, а корреспондировать - еще затруднительней.
     Видите,  как  бессмысленно  я пишу.  Потому  что  третью ночь  не сплю,
некогда. Вот сегодня буду спать часов шесть, отдохну.
     Величайшее  дело наконец совершается. Еще несколько  дней - и последние
укрепления немцев под Ленинградом будут сломлены, и земля наша родная  будет
очищена полностью,  и ни один  снаряд  никогда больше  не  упадет  на  улицы
Ленинграда.  Всего этого  сознание еще не  в  силах  охватить полностью, я в
таком круговороте  событий, что  задуматься некогда. Но  для  вас главное  -
знать:  я здоров и благополучен, и бодр, как никогда, несмотря на физическую
усталость.  В такой  же  гонке  все -  писатели  и корреспонденты.  Лихарев,
Прокофьев,  Саянов, Авраменко  - все мотаются взад и вперед, пишут торопясь,
не спят. ...Вот, сию минуту, приказ: Мга?.. А у меня нет материала. Пожалуй,
опять не спать! Городов много, а я один! Да притом без машины! А  как хороши
дела!

     22.01.1944

     Сейчас уже  полночь. Я  только что вернулся из  Петергофа, точнее -  из
печальных развалин его. Ехал по Приморскому шоссе,  через стрельну, такую же
страшную,  превращенную  в  прах.  Шоссе  было  сплошь заминировано,  саперы
взрывают мины и сейчас, но узкий, в одну колею, проезд сегодня уже возможен,
- и вот мы  проехали. Сплошь заминирован и Петергоф, так  что обойти  его по
всем направлениям не  удалось,  ходить  можно  пока только  по  протоптанным
тропам, ни на шаг не отступая от них. Я  не могу передать Вам боли от всего,
что сегодня я  видел.  -  Петергофа  нет.  В  нем нет  ни  одного  полностью
сохранившегося дома. Большой дворец - это даже не  голые стены, а сквозистые
остатки   их;   прозрачный,  изуродованный  скелет  здания,  с  проваленными
перекрытиями, без следа крыш и комнат. Флигели дворца сохранили только общие
свои очертания, а западный флигель, более или менее уцелевший, превращен был
фашистским варварами  в  склад  амуниции  и  продовольствия:  в  нем  жуткое
нагромождение хлама, битые  бутылки, ужасающая вонь, ошметки,  мусор, всякая
гадость.  С  восточной стороны  дворца  --флигель  фрейлин  был  превращен в
конюшню и также обезображен. Сквозь проломы  остатков дворца открывается вид
на  Самсоновский,  идущий к  морю, канал,  -  он был превращен  фашистами  в
противотанковый  ров,  от  Самсона, раздирающего пасть льву,  остался только
мертвый камень  пьедестала, а фигур  у фонтанов  и  по  берегам канала  нет.
Прекрасный Нижний парк похож на поределый запущенный лес, частично вырублен,
вековые  липы  и  дубы,  испиленные  на  бревна  для  блиндажей  и  завалов,
заминированы,  а  в  парке  от  них  остались  только  пни. Такой же вид и у
Верхнего парка:  ни одной фигуры, замусоренные  котлованы на том месте,  где
были фонтаны, где был Нептун. Сам город --мертвое безжизненное скопище руин,
ни одного сохранившегося дома!
     То, что  можно было  успеть увидеть за несколько часов и  к  чему можно
было  подойти  без  риска  нарваться на мину,  я  увидел,  и  это зрелище  -
безжизненного, безлюдного пепелища - запомнится навсегда.
     От всех музейных ценностей  Петергофа  я  нашел только осколок разбитой
вазы великолепного фарфора, я привез его в Ленинград, как память1.
     Сейчас,  пока пишу это,  немец обстреливает  город из  самых  тяжелых и
дальнобойных  пушек, какие  еще есть  у  него.  Бьет, думается  мне, либо из
Пушкина,  либо  из  Красногвардейска, ибо  больше,  пожалуй,  ему  бить  уже
неоткуда - хочет  пакостить  городу  до последней своей минуты! Скоро, скоро
последние  обстрелы Ленинграда кончатся,  город-победитель  заживет  наконец
спокойной мирной жизнью!
     Обратно из Петергофа мы возвращались уже в  полной тьме, и вот  я дома!
Вспомнить  только,  чем был  Петергоф  для  всего  цивилизованного  мира,  а
особенно   для   нас,   ленинградцев,   -    его    фонтаны,   разноцветные,
иллюминированные в летние ночи,  его парки, музеи,  пляж, говор  праздничных
толп,  -  люди  в  нем  были  беззаботны,  любили,  отдыхали,  развлекались,
мечтали... Ныне в нем людей  нет. Он  пуст.  Его восстановить в прежнем виде
нельзя. В  душе боль, злоба, ненависть...  Я насмотрелся  в  нем  на поганое
немецкое  барахло,  на все  эти  эрзац-валенки,  куртки,  соломенные  лапти,
порнографические картинки, склянки, черт его знает на что, - на все скверные
следы  варварского  нашествия.  В  сознании  всего   этого   не  переварить,
впечатления тяжелые...
     В таком же  виде, как Петергофские дворцы,  и Константиновский дворец в
Стрельне, - я осмотрел его  весь,  в  нем были немецкие склады,  он загажен,
запакощен, полуразрушен...

     23.01.1944

     Ну, вот я и дома, после трех недель непрерывных  странствий. В коротком
письме невозможно описать ни все то, что я видел, ни всего, что в пути порой
приходилось испытывать. Если б у меня была своя  машина  или  своя  воинская
часть,  в которой обо  мне бы  кто-то заботился,  то, конечно, я  избежал бы
девяноста процентов тех, порой  невероятных,  трудностей  и того  безмерного
утомления,  какими сопровождались странствия  мои. Я  же  пользовался только
попутными   грузовиками  да  своими  собственными   ногами.  Проехал   я  на
верхотурках  этих  грузовиков около  полутора тысяч  километров  да  исходил
пешком  больше сотни. Днем часто таяло, по  ночам мороз достигал  пятнадцати
градусов. В валенках, в теплом  белье, свитере, ватных брюках и полушубке, с
рюкзаком за спиной, с двумя тяжело набитыми  полевыми сумками, пистолетом, в
шапке-ушанке  ходить  пешком  было просто невыносимо, я  измокал  и  начинал
задыхаться  на  первом  же  километре.  Но  когда  мне  удавалось   оседлать
какой-нибудь грузовик,  то на полном  его ходу, особенно  по ночам, делая за
раз  по сто  и  по сто пятьдесят километров,  я  проледеневал  насквозь,  до
последней  косточки.  И приезжал,  наконец,  на  голое  место,  на  пепелище
какой-либо  деревни,  где спать было решительно  негде. Не  раз  приходилось
спать  на  снегу, а чаще всего втискиваться в  какую-либо случайно уцелевшую
избу,  набитую людьми  до отказа, и, не  обращая  внимания  на матюги людей,
лежащих  на  полу, по  которым я волей-неволей шагал, ложиться  буквально на
них,  не снимая полушубка  и работая локтем  до тех  пор, пока тело  мое  не
вдавливалось между  двумя  спящими и не  достигало пола. Только три ночи  из
почти месяца странствий удалось мне поспать на койке. Ни разу за это время я
не  раздевался.  Естественно,   вернулся   я   в  таком,   мягко  выражаясь,
"антисанитарном" виде, что разделся  догола в передней,  а уж  потом вошел в
комнату и  начал топить  печку. И все-таки,  все-таки путешествие было столь
исключительно  интересным,  впечатления  такими  богатыми,  что все  лишения
окупаются...
     Началась поездка неудачно. Выехал на грузовике из Ленинграда, доехал до
Луги и... на два дня угодил в полевой госпиталь. Выезжая из  Ленинграда, сел
на  что-то,  прикрытое  кожухом  от  капота  машины.  Это "что-то" оказалось
бидонами  с бензином,  плохо  закупоренными. Бензин расплескивался и обливал
меня, а я заметил это только когда промок насквозь. Ватные брюки и полушубок
стали  губкой,  пропитанной бензином.  Он обжигал меня все двенадцать  часов
пути, на  ночном  морозе, градусов  в  пятнадцать, на  диком  ветру.  Ничего
поделать  я,  естественно, не мог - не  сходить  же с  грузовика  в  снежную
пустыню!  Приехал  в  Лугу и обнаружил, что все мои мягкие  части тела стали
совершенно  твердыми  и  нечувствительными.   Кроме  того,   тряска,  холод,
усталость привели  к  тому, что, когда в Луге  ввалился в первый  попавшийся
дом,  где  на полу спали  красноармейцы,  у меня  стало  плохо  с сердцем, я
провалялся  часа  три  на полу,  а утром  едва-едва дотащился до  госпиталя,
палатки  которого случайно оказались близко -  в  километре. Там смерили мне
пульс,  оказался он -  134,  поглядели  на, простите,  мою задницу и  тут же
уложили  меня  в  постель,  точней   -  на   носилки,  изображавшие  оную  и
поставленные в  той  комнате,  в  которой  за неделю до  того была  немецкая
конюшня,  так  что еще пахло  навозом.  Кожа слезла,  пузыри липли,  и  меня
перебинтовали. Пролежал здесь два с половиной дня, и, хотя врачи уговаривали
меня  полежать  еще,  я,  стремясь  скорее  к  фронту и работе, выписался  и
отправился дальше. Все последующее время  путешествия  здоровье не подводило
меня, и, если не считать постоянной безмерной  усталости и  ночей без сна, я
чувствовал себя хорошо. Сначала попал к партизанам, которые только что вышли
из боев и свертывали свою партизанскую работу,  чтоб перейти на  иную; часть
из них отправлялась в Ленинград, часть рассеивалась по районам и сельсоветам
области для  восстановительной работы. У партизан пробыл больше  трех суток,
пользуясь  их   исключительным  гостеприимством,  радушием  и  записывая  их
рассказы,  сколько успевала работать моя рука. Чудесные, замечательные люди,
иные по два  года не видели города,  все жадно расспрашивали о Ленинграде, -
так  же, как я жадно расспрашивал  их  об  их партизанской жизни. С огромным
сожалением я расстался с ними - надо было спешить дальше. И вот за остальное
время изъездил, задерживаясь на каждом новом месте не больше суток, максимум
двух,  - следующие  районы: Плюсснинский,  Струго-Красненский, Дубровенский,
Порховский, Славковский, Карамышевский. Был в десяти  километрах от Порхова,
но попасть туда не удалось, - маршрут мой лежал мимо, дальше.
     Был  в  районах,  где  на  десятках  километров  сожжено  и  уничтожено
буквально  все, где деревни испепелены так, что не  осталось  даже ни  одной
печной трубы и  все затянуто  белым саваном  снега, сверкающим на солнце. Из
него  торчат  только  куски  плетней, да  высятся кое-где  редкие  деревца с
сохранившимися  скворечнями.  Где-либо,  в  белой  и печальной  пустыне,  на
горизонте вдруг видна женщина с ведром, кажется непонятным ее присутствие  в
такой пустыне, - подъезжаем ближе - видим, как она скрывается под землей. На
родном пепелище уцелевшие  жители  роют  себе  землянки, живут  в них,  чтоб
впоследствии снова тут же поставить избу. Был в глухих вековечных лесах, где
вдруг   вырастала  передо  мной  совершенно  мирная,  не   тронутая   войной
деревенька, в которой на  рассвете  заливались  петухи, а по уличкам бродили
коровы. Это были деревни, спасенные партизанами, которые бились с немцами на
кромках этих лесов и  во всю  войну  не пустили  захватчиков  в свои  родные
деревни. Был и  в других деревнях, у окраин которых валялись трупы немцев, -
деревнях, уцелевших случайно, потому что  застигнутые врасплох  стремительно
наступавшими частями Красной Армии и отрядами партизан немцы бежали  оттуда,
буквально  выпрыгивая  в  разбиваемые  ими  руками  окна  и  сбрасывая  "для
скорости" сапоги.  Был  в  местах,  где  зверствовали фашистские карательные
отряды,  - и  ужасов  этих зверств  просто  не перечесть. Во многих деревнях
насильники запирали людей в дома,  сжигали  их  живьем  -  стариков,  детей,
женщин.  В одной деревне  так было сожжено  живьем больше двухсот человек. В
другой деревне - 130 человек, и даже кошек немцы вешали на заборах, отрубали
им  хвосты и  расстреливали.  Колодец,  набитый живыми  людьми и  взорванный
гранатами. Церковь, набитая женщинами детьми и взорванная толом. Да разве об
этом  в коротком письме расскажешь?  С рыданиями  рассказывали мне женщины о
своих  сожженных  сестрах  и  дочерях.  На  празднично-зеленой,  под  яркими
слепящими  лучами  мартовского  солнца, лесной  опушке,  на  сверкающем  под
солнцем снегу немцы расстреляли больше ста мирных жителей, - целыми семьями,
- мозжа детям головы сапогами. Я видел  это место, стоял на нем,  - такого б
не приснилось прежде и в самом кошмарном сне.
     Две  ночи  ночевал я  в  том домике,  где был штаб карательного отряда,
вершившего  эти черные  дела, в домике, превращенном в  крепость, с круговой
обороной,  колючей проволокой, извилистыми траншеями  и рвами,  бревенчатыми
брустверами,  дзотами  с  круговыми  амбразурами,  в  которых  стояли пушки,
минометы  и  пулеметы. Тут,  в  двадцати километрах от  Пскова,  немцы жили,
панически  боясь партизан. И  все-таки  рядом с этой комендатурой  партизаны
взорвали мост, под  самым носом - в  трехстах  метрах от этого  карательного
отряда. Взрывали машины, спускали под откос поезда...
     Из сотен деревень в этих районах  остались единичные. Население уцелело
только то, которое скрывалось в лесах, убегало из деревень во вырытые в чаще
лесов  землянки,  -  каждый  раз,  когда, в  течение  двух  с половиной  лет
оккупации,  немцы появлялись  вблизи  деревни,  которая всегда  на  окраинах
выставляла своих дозорных. Бесконечны горькие рассказы этих уцелевших людей,
безмерна радость их,  освобожденных от ига врага, исключительно их радушие и
гостеприимство. Они рады поделиться последней картошкой с любым командиром и
красноармейцем,  который  идет  к ним