а чью-то ногу.
     -- Прекрасная  картина,-- воскликнул он вполне искренне,--
что ж, не будем мелочны.  Вы  оказались  правы,  а  в  каталоге
должно быть ошибка.
     Говоря это, он отвлеченными пальцами достал наш контракт и
разорвал его на мелкие части, которые, как снежинки, посыпались
в массивную плевательницу.
     -- Кто   эта   старая   обезьяна?--  спросил  относительно
портрета некто в полосатом нательнике,  а  так  как  дед  моего
приятеля  был  изображен с сигарой в руке, другой балагур вынул
папиросу и собрался у портрета прикурить.
     -- Давайте условимся о цене,-- сказал  я.--  И  во  всяком
случае уйдемте отсюда.
     -- Пропустите,  господа,--  крикнул мосье Годар, отстраняя
любопытных. В конце залы оказался проход, которого я прежде  не
заметил,  мы  пробились  туда.--  Я  ничего  не  могу решить,--
говорил мосье Годар, перекрикивая шум.-- Решимость только тогда
хороша,   когда   подкреплена   законом.   Я   должен    сперва
посоветоваться  с  мэром,  который  только  что  умер  и еще не
избран. Думаю, что купить портрет вам не  удастся,  но  тем  не
менее хочу вам показать еще другие наши сокровища.
     Мы  очутились  в  зале несколько больших размеров. Там, на
длинном  столе  под  стеклом,  раскрыты  были  толстые,   плохо
выпеченные книги с желтыми пятнами на грубых листах. Вдоль стен
стояли военные куклы в ботфортах с раструбами.
     -- Давайте  обсудим,--  взмолился  я,  порываясь направить
пируэты мосье Годара к плюшевому дивану в углу. Но мне  помешал
сторож.   Потрясая   единственной   рукой,   он   догонял  нас,
сопровождаемый веселым табуном молодых людей, из  которых  один
надел себе на голову медный шлем с рембрандтовским бликом.
     -- Снимите,  снимите!  --  воскликнул  мосье  Годар,  и от
чьего-то толчка шлем со звоном слетел с хулигана.
     -- Дальше,-- сказал мосье Годар, дергая меня за  рукав,  и
мы попали в отдел античной скульптуры.
     На  минуту  я  заблудился  среди громадных мраморных ног и
дважды обежал кругом исполинского колена,  покамест  не  увидел
опять  мосье Годара, который искал меня за белой пятой соседней
великанши.  Тут  какой-то  человек  в  котелке,  видно  на  нее
взобравшийся,  вдруг с большой вышины упал на каменный пол. Его
стал поднимать товарищ, но оба были навеселе, и, махнув на  них
рукой,  мосье  Годар  полетел  в  следующую  комнату, где сияли
восточные ткани,  гончие  мчались  по  лазурным  коврам,  и  на
тигровой шкуре лежал лук с колчаном.
     Но  странное  дело:  от  простора  и  пестроты было только
тяжело,  мутно,--  и  потому  ли,  что  все  новые   посетители
проносились   мимо,  или  потому,  что  мне  хотелось  поскорее
выбраться из ненужно удлинившегося  музея,  чтобы  в  свободной
тишине  докончить  с  мосье  Годаром  деловой разговор, но меня
охватила какая-то тревога. Между тем мы перенеслись еще в  одну
залу, которая уж совсем была громадная, судя по тому, что в ней
помещался  целый  скелет кита, подобный остову фрегата, а далее
открывались еще и еще  залы,  косо  лоснились  полотна  широких
картин,  полные грозовых облаков, среди которых плавали в синих
и розовых ризах нежные идолы религиозной живописи,  и  все  это
разрешалось  внезапным  волнением  туманных завес, и зажигались
люстры, и  в  освещенных  аквариумах  рыбы  виляли  прозрачными
шлейфами,  а  когда  мы  взбежали  по  лестнице,  то сверху, из
галереи,  увидели  внизу  толпу   седых   людей   и   зонтиков,
осматривающих громадную модель мироздания.
     Наконец,  в каком-то пасмурном, но великолепном помещении,
отведенном истории паровых машин,  мне  удалось  остановить  на
мгновение моего беспечного вожака.
     -- Довольно,--   крикнул   я,--   я  ухожу.  Мы  поговорим
завтра...
     Его уже не было. Я повернулся, увидел  в  вершке  от  себя
высокие  колеса  вспотевшего  локомотива  и долго пытался найти
между макетами вокзалов обратный  путь...  Как  странно  горели
лиловые  сигнальные огни во мраке за веером мокрых рельсов, как
сжималось мое бедное сердце... Вдруг  опять  все  переменилось:
передо   мной  тянулся  бесконечно  длинный  проход,  где  было
множество конторских шкапов  и  неуловимо  спешивших  людей,  а
кинувшись  в  сторону,  я  очутился  среди  тысячи  музыкальных
инструментов,-- в зеркальной стене отражалась анфилада  роялей,
а  посредине  был  бассейн с бронзовым Орфеем на зеленой глыбе.
Тема воды на этом не кончилась, ибо, метнувшись назад, я угодил
в отдел фонтанов,  ручьев,  прудков,  и  трудно  было  идти  по
извилистому и склизкому их краю.
     Изредка,  то  с  одной  стороны,  то  с  другой,  каменные
лестницы с лужами на ступенях, странно пугавшие меня, уходили в
туманные пропасти, где раздавались свистки, звон  посуды,  стук
пишущих  машинок,  удары молотков и много других звуков, словно
там были какие-то выставочные помещения, уже закрывающиеся  или
еще  недостроенные.  Потом  я попал в темноту, где натыкался на
неведомую мебель, покамест, увидя красный огонек, я не вышел на
платформу, лязгнувшую подо мной... а  за  ней  вдруг  открылась
светлая, со вкусом убранная гостиная в стиле ампир, но ни души,
ни  души...  Мне  уже было непередаваемо страшно, но всякий раз
как я поворачивался и  старался  вернуться  по  уже  пройденным
переходам,  я  оказывался  в  еще не виданном месте,-- в зимнем
саду с гортензиями и разбитыми стеклами,  за  которыми  чернела
искусственная  ночь,  или  в  пустой  лаборатории,  с  пыльными
алембиками на столах. Наконец я вбежал  в  какое-то  помещение,
где  стояли  вешалки,  чудовищно  нагруженные  черными пальто и
каракулевыми шубами; там, в глубине за  дверью,  вдруг  грянули
аплодисменты,  но  когда я дверь распахнул, никакого театра там
не было, а просто мягкая муть, туман, превосходно  подделанный,
с  совершенно  убедительными  пятнами  расплывающихся  фонарей.
Более, чем убедительными! Я двинулся туда, и сразу  отрадное  и
несомненное  ощущение  действительности  сменило наконец всю ту
нереальную дрянь, среди которой я только  что  метался.  Камень
под   моими   ногами  был  настоящая  панель,  осыпанная  чудно
пахнущим,  только  что  выпавшим  снегом,  на  котором   редкие
пешеходы  уже  успели  оставить  черные,  свежие следы. Сначала
тишина и снежная сырость ночи,  чем-то  поразительно  знакомые,
были  приятны  мне после моих горячечных блужданий. Доверчиво я
стал соображать, куда я собственно выбрался, и почему  снег,  и
какие  это фонари преувеличенно, но мутно лучащиеся там и сям в
коричневом  мраке.  Я  осмотрел  и,  нагнувшись,  даже   тронул
каменную   тумбу...  потом  взглянул  на  свою  ладонь,  полную
мокрого, зернистого холодка, словно думая, что  прочту  на  ней
объяснение.  Я  почувствовал,  как  легко,  как наивно одет, но
ясное сознание того, что из музейных дебрей я  вышел  на  волю,
опять  в настоящую жизнь, это сознание было еще так сильно, что
в первые две-три минуты я не испытывал ни удивления, ни страха.
Продолжая неторопливый осмотр, я оглянулся на дом,  у  которого
стоял  -- и сразу обратил внимание на железные ступени с такими
же  перилами,  спускавшиеся  в  подвальный  снег.  Что-то  меня
кольнуло  в  сердце  и  уже с новым, беспокойным любопытством я
взглянул на мостовую, на белый ее покров, по которому  тянулись
черные  линии,  на  бурое  небо, по которому изредка промахивал
странный свет, и на толстый  парапет  поодаль:  за  ним  чуялся
провал,  поскрипывало  и булькало что-то, а дальше, за впадиной
мрака, тянулась цепь мохнатых огней. Промокшими  туфлями  шурша
по  снегу, я прошел несколько шагов и все посматривал на темный
дом справа: только  в  одном  окне  тихо  светилась  лампа  под
зеленым   стеклянным  колпаком,--  а  вот  запертые  деревянные
ворота, а вот, должно быть,--  ставни  спящей  лавки...  и  при
свете  фонаря,  форма  которого  уже  давно  мне  кричала  свою
невозможную  весть,  я  разобрал   кончик   вывески:   "...инка
сапог",--  но  не  снегом,  не  снегом был затерт твердый знак.
"Нет, я сейчас  проснусь",--  произнес  я  вслух  и,  дрожа,  с
колотящимся  сердцем, повернулся, пошел, остановился опять,-- и
где-то раздавался,  удаляясь,  мягкий  ленивый  и  ровный  стук
копыт,  и  снег  ермолкой  сидел  на  чуть косой тумбе, и он же
смутно белел на поленнице из-за забора,  и  я  уже  непоправимо
знал,  где  нахожусь.  Увы!  это  была не Россия моей памяти, а
всамделишная, сегодняшняя, заказанная мне, безнадежно рабская и
безнадежно родная. Полупризрак  в  легком  заграничном  костюме
стоял  на равнодушном снегу, октябрьской ночью, где-то на Мойке
или на Фонтанке, а может быть и на Обводном  канале,--  и  надо
было  что-то  делать, куда-то идти, бежать, дико оберегать свою
хрупкую, свою беззаконную жизнь. О, как часто во  сне  мне  уже
приходилось  испытывать  нечто  подобное,  но  теперь  это была
действительность, было действительным все,-- и воздух,  как  бы
просеянный  снегом, и еще не замерзший канал, и рыбный садок, и
особенная квадратность темных и желтых окон. Навстречу  мне  из
тумана  вышел человек в меховой шапке, с портфелем под мышкой и
кинул на меня удивленный взгляд, а потом еще обернулся, пройдя.
Я подождал, пока он  скрылся,  и  тогда  начал  страшно  быстро
вытаскивать все, что у меня было в карманах, и рвать, бросать в
снег, утаптывать,-- бумаги, письмо от сестры из Парижа, пятьсот
франков,  платок,  папиросы,  но  для  того,  чтобы  совершенно
отделаться от  всех  эмигрантских  чешуй,  необходимо  было  бы
содрать  и  уничтожить  одежду,  белье,  обувь, все,-- остаться
идеально нагим, и хотя меня и так трясло от тоски и  холода,  я
сделал, что мог.
     Но  довольно.  Не  стану  рассказывать  ни о том, как меня
задержали, ни о дальнейших моих испытаниях. Достаточно сказать,
что мне стоило неимоверного терпения и трудов обратно выбраться
за границу и что с той  поры  я  заклялся  исполнять  поручения
чужого безумия.

     Париж, 1938 г.




     Владимир Набоков. Тяжелый дым

     Когда зажглись, чуть ли не одним махом до самого  Байришер
Плац,  висящие  над  улицей  фонари, все в неосвещенной комнате
слегка сдвинулось со своих линий под  влиянием  уличных  лучей,
снявших первым делом копию с узора кисейной занавески. Уже часа
три,   за   вычетом   краткого  промежутка  ужина  (краткого  и
совершенно безмолвного, благо отец и сестра были опять в  ссоре
и  читали за столом), он так лежал на кушетке, длинный, плоский
юноша в пенсне, поблескивающем  среди  полумрака.  Одурманенный
хорошо  знакомым ему томительным, протяжным чувством, он лежал,
и  смотрел,  и  прищуривался,   и   любая   продольная   черта,
перекладина,  тень  перекладины,  обращались в морской горизонт
или в кайму далекого берега. Как только глаз научился механизму
этих метаморфоз,  они  стали  происходить  сами  по  себе,  как
продолжают  за спиной чудотворца зря оживать камушки, и теперь,
то в одном, то в другом месте комнатного космоса,  складывалась
вдруг  и  углублялась  мнимая  перспектива,  графический мираж,
обольстительный  своей  прозрачностью  и  пустынностью:  полоса
воды, скажем, и черный мыс с маленьким силуэтом араукарии.
     Из  глубины  соседней  гостиной, отделенной от его комнаты
раздвижными дверьми (сквозь слепое, зыбкое стекло которых горел
рассыпанный по зыби  желтый  блеск  тамошней  лампы,  а  пониже
сквозил, как в глубокой воде, расплывчато-темный прислон стула,
ставимого   так   ввиду   поползновения   дверей   медленно,  с
содроганиями, разъезжаться), слышался  по  временам  невнятный,
малословный  разговор.  Там (должно быть, на дальней оттоманке)
сидела сестра  со  своим  знакомым,  и,  судя  по  таинственным
паузам,     разрешавшимся,     наконец,    покашливанием    или
нежно-вопросительным смешком, они целовались. Были еще звуки  с
улицы:  завивался  вверх,  как  легкий  столб,  шум автомобиля,
венчаясь гудком на перекрестке,  или,  наоборот,  начиналось  с
гудка   и  проносилось  с  дребезжанием,  в  котором  принимала
посильное участие дрожь дверей.
     И как  сквозь  медузу  проходит  свет  воды  и  каждое  ее
колебание,  так  все  проникало  через  него,  и  ощущение этой
текучести преображалось в подобие ясновидения: лежа  плашмя  на
кушетке,  относимой  вбок  течением  теней,  он  вместе  с  тем
сопутствовал далеким прохожим и воображал  то  панель  у  самых
глаз,  с  дотошной  отчетливостью,  с какой видит ее собака, то
рисунок голых ветвей на не совсем  еще  бескрасочном  небе,  то
чередование  витрин:  куклу-парикмахера,  анатомически не более
развитую, чем  дама  червей;  рамочный  магазин  с  вересковыми
пейзажами и неизбежной Inconnue de la Seine (Незнакомкой с <
берегов   >  Сены  (франц.)  )  (столь  популярной  в
Берлине)  среди  многочисленных  портретов  главы  государства;
магазин  ламп,  где все они горят, и невольно спрашиваешь себя,
какая же из них там своя, обиходная...
     Он спохватился, лежа  мумией  в  темноте,  что  получается
неловко:  сестра,  может  быть,  думает,  что  его нет дома. Но
двинуться было неимоверно трудно. Трудно,--  ибо  сейчас  форма
его   существа   совершенно  лишилась  отличительных  примет  и
устойчивых границ; его рукой мог быть, например, переулок по ту
сторону дома, а позвоночником -- хребтообразная туча через  все
небо  с  холодком  звезд  на  востоке.  Ни  полосатая темнота в
комнате, ни освещенное золотою зыбью  ночное  море,  в  которое
преобразилось  стекло  дверей,  не  давали  ему верного способа
отмерить и отмежевать самого себя, и он  только  тогда  отыскал
этот  способ, когда проворным чувствилищем вдруг повернувшегося
во рту языка (бросившего как бы  спросонья  проверить,  все  ли
благополучно)  нащупал  инородную  мягкость застрявшего в зубах
говяжьего  волоконца  и  заодно  подумал,  сколько  уже  раз  в
продолжение  двадцатилетней  жизни  менялась  эта невидимая, но
осязаемая обстановка зубов, к которой язык  привыкал,  пока  не
выпадала   пломба,  оставляя  за  собой  пропасть,  которая  со
временем заполнялась вновь.
     Понуждаемый не столько  откровенной  тишиной  за  дверьми,
сколько   желанием  найти  что-нибудь  остренькое  для  подмоги
одинокому   слепому   работнику,   он,   наконец,    потянулся,
приподнялся  и,  засветив лампу на столе, полностью восстановил
свой телесный образ. Он увидел и ощутил  себя  (пенсне,  черные
усики,  нечистая  кожа на лбу) с тем омерзением, которое всегда
испытывал, когда на минуту возвращался  к  себе  и  в  себя  из
темного  тумана,  предвещавшего...  что?  Какой  образ  примет,
наконец,  мучительная  сила,  раздражающая  душу?  Откуда   оно
взялось,  это  растущее  во мне? Мой день был такой как всегда,
университет, библиотека, но по мокрой крыше  трактира  на  краю
пустыря,  когда  с  поручением отца пришлось переть к Осиповым,
стлался отяжелевший от сырости, сытый, сонный дым из трубы,  не
хотел  подняться,  не  хотел  отделиться  от  милого  тлена,  и
тогда-то именно екнуло в груди, тогда-то...
     На столе лоснилась клеенчатая тетрадь, и рядом валялся, на
пегом от клякс бюваре, бритвенный ножичек  с  каемкой  ржавчины
вокруг отверстий. Кроме того лампа освещала английскую булавку.
Он  се разогнул и острием, следуя несколько суетливым указаниям
языка, извлек  волоконце,  проглотил...  лучше  всяких  яств...
После чего язык, довольный, улегся.
     Вдруг, сквозь зыбкое стекло дверей, появилась, приложенная
извне, русалочья рука; затем половины судорожно раздвинулись, и
просунулась кудлатая голова сестры.
     -- Гришенька,--  сказала  она,--  пожалуйста,  будь ангел,
достань папирос у папы.
     Он ничего не ответил,  и  она  совсем  сузила  яркие  щели
мохнатых  глаз  (очень  плохо  видела без своих роговых очков),
стараясь рассмотреть, не спит ли он.
     -- Достань, Гришенька,-- повторила она еще просительнее,--
ну, сделай это. Я не хочу к нему ходить после вчерашнего.
     -- Я может быть тоже не хочу,-- сказал он. -- Скоренько,--
нежно произнесла сестра.-- А, Гришенька?
     -- Хорошо,  отстань,--  сказал  он  наконец,  и,   бережно
воссоединив дверные половины, она растворилась в стекле.
     Он  опять  подвинулся  к  освещенному  столу,  с  надеждой
вспомнив,  что  куда-то  засунул  забытую   однажды   приятелем
коробочку  папирос. Теперь уже не видно было блестящей булавки,
а клеенчатая тетрадь лежала иначе, полураскрывшись (как человек
меняет положение во  сне).  Кажется  --  между  книгами.  Полки
тянулись  сразу  над  столом, свет лампы добирался до корешков.
Тут  был  и  случайный  хлам  (больше  всего),  и  учебники  по
политической  экономии  (я хотел совсем другое, но отец настоял
на своем); были и любимые, в  разное  время  потрафившие  душе,
книги,  "Шатер"  и "Сестра моя жизнь", "Вечер у Клэр" и "Bal du
compte d'Orgel" ("Бал графа д'Оржеля" (франц.)), "Защита
Лужина"  и   "Двенадцать   стульев",   Гофман   и   Гёльдерлин,
Боратынский  и  старый русский Бэдекер. Он почувствовал, уже не
первый,--  нежный,  таинственный  толчок  в   душе   и   замер,
прислушиваясь  --  не  повторится  ли?  Душа  была напряжена до
крайности, мысли затмевались, и, придя  в  себя,  он  не  сразу
вспомнил,  почему  стоит  у  стола  и трогает книги. Бело-синяя
картонная коробочка, засунутая между Зомбартом  и  Достоевским,
оказалась  пустой.  По-видимому, не отвертеться. Была, впрочем,
еще одна возможность.
     Вяло и почти беззвучно волоча ноги в ветхих ночных  туфлях
и  неподтянутых  штанах,  он  из  своей  комнаты переместился в
прихожую  и  там  нащупал  свет.   На   подзеркальнике,   около
щегольской  бежевой  кепки  гостя,  остался мягкий, мятый кусок
бумаги; оболочка освобожденных роз. Он пошарил в  пальто  отца,
проникая  брезгливыми  пальцами  в  бесчувственный  мир  чужого
кармана, но не  нашел  в  нем  тех  запасных  папирос,  которые
надеялся      добыть,      зная      тяжеловатую      отцовскую
предусмотрительность. Ничего не поделаешь, надо к нему...
     Но  тут,  то  есть   в   каком-то   неопределенном   месте
сомнамбулического его маршрута, он снова попал в полосу тумана,
и на этот раз возобновившиеся толчки в душе были так властны, а
главное  настолько  живее  всех  внешних  восприятий, что он не
тотчас и не вполне признал собою,  своим  пределом  и  обликом,
сутуловатого  юношу  с  бледной  небритой щекой и красным ухом,
бесшумно  проплывшего  в  зеркале.  Догнав  себя,  он  вошел  в
столовую.
     Там,  у  стола,  накрытого  давно  опочившей  прислугой  к
вечернему чаю, сидел отец и, одним пальцем  шурша  в  черной  с
проседью  бороде,  а  в  пальцах другой руки держа на отлете за
упругие зажимчики пенсне, изучал большой, рвущийся  на  сгибах,
план  Берлина.  На  днях произошел страстный, русского порядка,
спор у знакомых о том, как ближе пройти от такой-то до такой-то
улицы, по которым,  впрочем,  никто  из  споривших  никогда  не
хаживал,  и теперь, судя по удивленно недовольному выражению на
склоненном лице отца, с двумя  розовыми  восьмерками  по  бокам
носа, выяснилось, что он был тогда неправ.
     -- Что  тебе?  -- спросил он, вскинув глаза на сына (может
быть, с тайной надеждой, что я сяду, сниму  попону  с  чайника,
налью   себе,   ему).--   Папирос?   --  продолжал  он  тем  же
вопросительным тоном, уловив направление взгляда сына,  который
было  зашел за его спину, чтобы достать коробку, стоявшую около
его прибора, но отец уже передавал ее слева  направо,  так  что
случилась заминка.
     -- Он  ушел?  --  задал он третий вопрос. -- Нет,-- сказал
сын, забрав горсть шелковистых папирос.
     Выходя из столовой, он еще заметил, как отец всем корпусом
повернулся на стуле к стенным часам с таким  видом,  будто  они
сказали  что-то,  а  потом начал поворачиваться обратно, но тут
дверь закрылась, я не досмотрел. Я  не  досмотрел,  мне  не  до
этого,  но  и это, и давешние морские дали, и маленькое горящее
лицо сестры, и невнятный гул  круглой,  прозрачной  ночи,  все,
по-видимому,