купаться.  У  конечной  остановки  трамвая,  на зеленой скамье,
проводники -- коренастые, в огромных тупых сапогах -- отдыхали,
вкусно покуривая,  и  потирали  изредка  тяжелые,  пропахнувшие
металлом  руки,  глядя, как рядом, вдоль самых рельс, человек в
мокром фартуке поливает цветущий шиповник, как вода  серебряным
гибким веером хлещет из блестящей кишки, то летая на солнце, то
наклоняясь плавно над трепещущими кустами. Я проходил мимо них,
зажав под мышкой свернутое полотенце, быстрым шагом направлялся
к   опушке   леса;   там   частые   и   тонкие   стволы  сосен,
шероховато-бурые внизу, телесного цвета повыше, были  испещрены
мелкими  тенями,  и  на  чахлой траве под ними валялись, как бы
дополняя друг друга, лоскутки солнца и лоскутки газет. Внезапно
небо  весело  раздвигало  стволы;  по  серым  волнам  песка   я
спускался  к  озеру,  где  вскрикивали  да  поеживались  голоса
купавшихся и мелькали на светлой глади темные  поплавки  голов.
На  пологом  скате  навзничь и ничком лежали тела всех оттенков
солнечной масти  --  иные  еще  белые  с  розоватым  крапом  на
лопатках,  иные  же  жаркие,  как мед или цвет крепкого кофе со
сливками.  Я  освобождался  от  рубашки,  и  сразу  со   слепою
нежностью наваливалось на меня солнце.
     И каждое утро, ровно в девять, появлялся подле меня один и
тот же  человек.  Это  был  колченогий пожилой немец в штанах и
куртке  полувоенного   покроя,   с   большой   лысой   головой,
выглаженной  солнцем  до  красного  лоску.  Он приносил с собой
черный, как  старый  ворон,  зонтик  и  ладно  схваченный  тюк,
который  тотчас  делился  на серое одеяло, купальную простыню и
пачку газет.  Одеяло  он  аккуратно  раскладывал  на  песке  и,
оставшись в одних трусиках, заранее надетых под штаны, преуютно
на  одеяле устраивался, прилаживал раскрытый зонтик за головой,
чтобы тень падала только на лицо, и принимался за газеты.
     Я  искоса  следил  за   ним,   примечая   темную,   словно
расчесанную  шерсть  на  его  крепких, кривых ногах, пухловатое
брюхо с глубоким пупом, глядящим, как глаз, в небо,--  и  очень
мне  было  занятно  гадать,  кто этот человек, так благочестиво
любивший солнце.
     Мы валялись на песке часами.  По  небу  текли  волнующимся
караваном   летние  облака  --  облака-верблюды,  облака-шатры.
Солнце старалось проскользнуть между них, но  они  находили  на
него ослепительным краем, воздух потухал, потом снова назревало
сиянье,  но  первым  озарялся не наш, а супротивный берег,-- мы
еще были в тени, ровной и бесцветной, а там ложился уже  теплый
свет,  там  тени сосен оживали на песке, вспыхивали вылепленные
из солнца маленькие, голые люди,-- и внезапно, как  счастливое,
огромное  око,  раскрывалось сиянье и на нашей стороне. Тогда я
вскакивал на ноги, серый песок  мягко  обжигал  мне  ступни,  я
бежал  к  воде,  шумно в нее врезался. Хорошо потом высыхать на
угреве, чувствовать, как солнце вкрадчивыми устами  жадно  пьет
прохладный бисер, оставшийся на теле.
     Немец  мой  захлопывает  зонтик  и,  осторожно  вздрагивая
кривыми икрами, в свой черед спускается к воде, где, по  обычаю
пожилых  купальщиков  омывши  сначала голову, широким движением
пускается вплавь. Продавец кислых  леденцов  проходит  берегом,
выкрикивая  свой товар. Двое других в купальных костюмах быстро
проносят  ведро  с  огурцами  --  и  соседи  мои   по   солнцу,
грубоватые,  на  диво  сложенные молодцы, подхватывают короткие
возгласы торговцев, искусно подражая им. Голый  младенец,  весь
черный  от сырого песка, прилипшего к нему, ковыляет мимо меня,
и смешно прыгает маленький клювик  между  неловких  толстеньких
ног.   Рядом   сидит   его   мать,   полураздетая,  миловидная,
расчесывает, закусив шпильки, свои  черные  длинные  волосы.  А
подальше, у самой опушки, коричневые юноши сильно играют в мяч,
швыряя  его  одной рукой, и оживает в этом движении бессмертный
размах дискобола, и вот аттическим шорохом закипают  на  легком
ветру  сосны, и сдается мне, что весь мир, как вон тот, большой
и плотный, мяч, перелетел дивной дугой о6ратно в охапку  нагого
языческого бога. И в это мгновенье с каким-то эоловым возгласом
всплывает  над соснами аэроплан, и смуглый атлет, прервав игру,
смотрит на небо, где к солнцу несутся два синих крыла, гуденье,
восторг Дедала. Мне хочется все это  рассказать  моему  соседу,
когда,  тяжело  дыша, скаля неровные зубы, он выходит из воды и
ложится опять на песок. Но немецких слов у меня слишком мало, и
только поэтому он не понимает меня -- зато улыбается  мне  всем
существом, блеском лысины, черным пучком усов, веселым мясистым
брюхом с тропкой шерсти, сбегающей посередке.

     2

     Мне  профессия  его  открылась  совсем  случайно. Как-то в
сумерки, когда глуше ревут автомобили и по-южному горят в синем
воздухе горки апельсинов на лотках, я забрел в далекий  квартал
и  завернул  в  пивную  утолить  вечернюю жажду, столь знакомую
городским бродягам.  Мой  веселый  немец  стоял  за  блестевшей
стойкой,  пускал  из крана толстую струю, дощечкой срезал пену,
пышно переливавшуюся через край. На стойку облокотился огромный
тяжкий извозчик с седыми усищами  и  смотрел  на  кран,  слушал
пиво,  шипевшее,  как  лошадиная  моча.  Подняв  на меня глаза,
хозяин дружелюбно осклабился, налил пива и  мне,  звонко  кинул
монету  в  ящик. Рядом мыла и вытирала стаканы, проворно скрипя
тряпкой, девушка в клетчатом платье, светловолосая,  с  острыми
розовыми локтями. В тот же вечер я узнал, что это его дочь, что
зовут ее Эмма, а его самого -- Краузе. Я сел в уголок и стал не
спеша  потягивать  легкое,  белогривое  пиво,  чуть  отдававшее
металлом.  Кабачок  был  обычного  типа  --  две-три   питейных
рекламы,   оленьи  рога,  низкий  темный  потолок  в  гирляндах
бумажных флажков, след какого-то фестиваля.  Позади  стойки  на
полках   блестели   бутылки,   повыше   крупно   тикали   часы,
старомодные, в виде шалашика с выскакивавшей кукушкой. Чугунная
печка тянула свою кольчатую трубу вдоль стены и перегибала ее в
пестроту потолочных флажков. На  голых  крепких  столах  грязно
белели  картонные  подставки для пивных кружек. У одного из них
сонный мужчина  с  аппетитными  складками  жира  на  затылке  и
белозубый  угрюмый парень, с виду наборщик или монтер, играли в
кости.
     Было хорошо, покойно. Часы, не торопясь, отламывали  сухие
дольки  времени,  Эмма позвякивала стеклом и все посматривала в
угол, где  в  узком  зеркале,  пересеченном  золотыми  литерами
рекламы, отражался острый профиль монтера и рука его, поднявшая
черную воронку с игральными костями.
     На   следующее  утро  я  опять  проходил  мимо  коренастых
трамвайщиков,  мимо  веера  воды,  в  котором  дивно  скользила
радуга,  и  очутился опять на озерном берегу, где уже полеживал
Краузе. Он высунул из-под зонтика потное лицо и заговорил --  о
воде,  о  зное.  Я  лег,  зажмурился от солнца, и, когда открыл
глаза, все кругом было голубое. Вдруг по  береговой  дороге,  в
пятнах солнца между сосен, прокатил небольшой фургон, за ним --
полицейский  ня велосипеде. В фургоне билась, заливалась тонким
рыдающим лаем пойманная собачонка. Крауэе  привстал,  изо  всех
сил  крикнул:  "Осторожно!  ловец  собак!"  --  и  сразу кто-то
подхватил этот крик,  крик  передавался  из  глотки  в  глотку,
огибая  круглое  озеро,  опережая ловца, и предупрежденные люди
бросались  к   своим   собакам,   напяливали   им   намордники,
нащелкивали   привязи.   Крауэе   с   удовольствием   прослушал
удаляющиеся звучные  повторения  и  добродушно  подмигнул  мне:
"Так. Ни одной больше не схватит".
     Я  стал  довольно  часто заходить в его кабачок. Мне очень
нравилась Эмма -- се голые локти  и  маленькое  птичье  лицо  с
пустыми  и  нежными глазами. Но особенно нравилось мне, как она
глядела  на  своего  любовника   монтера,   когда   он   лениво
облокачивался на стойку. Я видел его сбоку -- горестную злобную
морщину  у  рта,  горящий  волчий глаз, синюю щетину на впалой,
давно нс выбритой щеке. Она глядела на него с таким  испугом  и
любовью, пока он, пристально впившись в нее взором, что-то тихо
ей  говорил,  она  так  доверчиво  кивала  головой,  полуоткрыв
бледные губы,-- что мне в моем углу  становилось  восхитительно
весело  и  легко, словно Бог подтвердил мне бессмертие души или
гений похвалил мои книги. Я запомнил  также  мокрую  от  пивной
пены  руку  монтера, большой палец этой руки, сжавший кружку,--
громадный черный ноготь с трещиной посередке.
     Последний раз, когда я побывал там, вечер,  помнится,  был
душный,  грозовой,  потом  поднялся  вихрь,  и  на площади люди
побежали к лестнице подземной станции: в пепельной мгле площади
ветер рвал одежды, как на картине "Гибель  Помпеи".  Хозяину  в
тусклом  кабачке было жарко, он расстегнул ворот и хмуро ужинал
с двумя лавочниками. Было  уже  поздно,  и  по  стеклам  шуршал
дождь,  когда  пришел  монтер.  Он  вымок,  продрог и с досадой
пробормотал что-то, увидя, что  нет  Эммы  за  стойкой.  Краузе
молчал, жуя серую, как булыжник, колбасу.
     И   тут   я  почувствовал,  что  сейчас  произойдет  нечто
удивительное. Я много выпил, и душа моя, жадное, глазастое  мое
нутро  требовало  зрелищ.  Началось  все  очень просто. Монтер,
подойдя  к  стойке,  небрежно  налил  себе  рюмку  коньяку   из
клювастой бутылки, проглотил, отер губы кистью руки и,, хлопнув
себя по картузу, двинулся к двери. Краузе опустил крестом нож и
вилку на тарелку и громко
     сказал:

     -- Стой! Двадцать пфеннигов.
     Монтер,  взявшись  было  за  ручку  двери, обернулся: -- Я
полагаю, что я здесь у себя.
     -- Ты не заплатишь? -- спросил Краузе.

     Из глубины под часами  вышла  вдруг  Эмма,  посмотрела  на
отца,  на  любовника,  замерла. Над ней из шалашика выскочила с
писком кукушка и спряталась опять.
     -- Оставьте меня в покое,-- медленно проговорил  монтер  и
вышел вон.
     Тогда  Краузе  с  удивительной  живостью  кинулся  за ним,
рванул дверь. Допив остаток пива, я выбежал тоже: порыв  сырого
ветра приятно хлынул мне в лицо.
     Они  стояли  друг  против  друга  на черной, блестевшей от
дождя панели и оба орали -- я не мог разобрать все  слова  и  в
этом  восходящем,  рокочущем  рыке,  но  одно  слово  отчетливо
повторялось в  нем:  двадцать,  двадцать,  двадцать.  Несколько
людей  уже  остановились  поглядеть на ссору -- я сам любовался
ею, отблеском фонаря на искаженных лицах, напряженной жилой  на
шее  Краузе,--  и  при  этом  мне  вспомнилось  почему-то,  что
однажды, в портовом притоне, я великолепно подрался  с  черным,
как жук, итальянцем: рука моя оказалась у него во рту и яростно
выжимала, старалась разорвать внутреннюю мокрую кожу его щеки.
     Монтер  и  Краузе  орали  все громче. Мимо меня скользнула
Эмма, стала, не смела подойти, и только отчаянно вскрикивала :
     -- Отто!.. Отец!..  Отто!..  Отец!..--  и  при  каждом  ее
вскрике  сдержанным, выжидательным гоготом колыхалась небольшая
толпа.
     Они пустились в рукопашную  с  жадностью,  глухо  забухали
кулаки;  монтер бил молча, а Краузе, ударяя, коротко гакал: ат,
ат. У тощего Отто сразу согнулась спина, темная  кровь  потекла
из  ноздри  -- он вдруг попытался схватить тяжелую руку, бившую
его по лицу, но вместо этого  пошатнулся  и  рухнул  ничком  на
панель.  К  нему подбежали, скрыли его из виду. Я вспомнил, что
оставил на столике шапку,  и  вошел  обратно  в  кабак.  В  нем
показалось  странно  тихо  и светло. В углу сидела Эмма, уронив
голову на вытянутую через стол руку. Я подошел, погладил ее  по
волосам,  она  подняла ко мне заплаканное лицо и снова опустила
голову. Тогда я осторожно  поцеловал  ее  в  нежный,  пахнувший
кухней  пробор  и,  найдя  шапку,  вышел  на улицу. Там все еще
толпился народ. Краузе, тяжело дыша,--  как  тогда  на  берегу,
когда он вылезал из воды,-- объяснял что-то полицейскому.
     Я  не  знаю  и знать не хочу, кто виноват, кто прав в этой
краткой истории.  Ее  можно  было,  конечно,  повернуть  совсем
иначе,  с  сочувствием  рассказать,  как  из-за  медной монетки
оскорблено было счастие, как Эмма проплакала всю ночь и, заснув
к утру, видела опять -- во сне -- - озверевшего  отца,  мявшего
ее  любовника.  А  может  быть,  дело  вовсе  не в страданиях и
радостях человеческих, а в игре теней и света на живом теле,  в
гармонии   мелочей,   собранных   вот   сегодня,   вот   сейчас
единственным и неповторимым образом.

---------------------------------------------------------------------------

     Впервые рассказ был опубликован в газете "Руль" (Берлин)
26 сентября 1925 г.


     Владимир Набоков.
     Слово

     Унесенный из дольней ночи вдохновенным ветром  сновиденья,
я  стоял  на  краю  дороги, под чистым небом, сплошь золотым, в
необычайной горной стране. Я чувствовал, не глядя, глянец, углы
и грани громадных мозаичных скал, и ослепительные  пропасти,  и
зеркальное  сверканье  многих  озер,  лежащих  где-то внизу, за
мною. Душа была схвачена ощущеньем божественной разноцветности,
воли и вышины: я знал, что я в  раю.  Но  в  моей  земной  душе
острым  пламенем  стояла  единая земная мысль -- и как ревниво,
как  сурово  охранял  я  се  от  дыханья  исполинской  красоты,
окружившей  меня...  Эта мысль, это голое пламя страданья, была
мысль о земной моей родине:  босой  и  нищий,  на  краю  горной
дороги  я  ждал небожителей, милосердных и лучезарных, и ветер,
как предчувствие чуда, играл в моих волосах, хрустальным  гулом
наполнял  ущелья,  волновал  сказочные шелка деревьев, цветущих
между скал, вдоль дороги; вверх по стволам  взлизывали  длинные
травы,  словно  языки  огня;  крупные  цветы плавно срывались с
блестящих ветвей и, как летучие чаши, до краев налитые солнцем,
скользили по воздуху, раздувая прозрачные,  выпуклые  лепестки;
запах  их,  сырой  и  сладкий,  напоминал  мне  все лучшее, что
изведал я в жизни.
     И внезапно  дорога,  на  которой  я  стоял,  задыхаясь  от
блеска,  наполнилась  бурей крыл... Толпой вырастая из каких-то
ослепительных провалов, шли жданные ангелы. Их поступь казалась
воздушной, словно движенье  цветных  облаков,  прозрачные  лики
были  недвижны,  только  восторженно  дрожали лучистые ресницы.
Между  ними  парили  бирюзовые  птицы,   заливаясь   счастливым
девическим   смехом,   и   скакали  гибкие  оранжевые  звери  в
причудливых черных крапах: извивались они в  воздухе,  бесшумно
выбрасывали атласные лапы, ловили летящие цветы -- и кружась, и
взвиваясь, и сияя глазами, проносились мимо меня...
     Крылья,  крылья,  крылья! Как передам изгибы их и оттенки?
Все они были мощные и мягкие -- рыжие,  багряные,  густо-синие,
бархатно-черные  с  огненной  пылью на круглых концах изогнутых
перьев. Стремительно стояли эти  крутые  тучи  над  светящимися
плечами  ангелов;  иной из них, в каком-то дивном порыве, будто
не в силах сдержать блаженства, внезапно,  на  одно  мгновенье,
распахивал  свою  крылатую  красоту,  и  это  было  как всплеск
солнца, как сверканье миллионов глаз.
     Толпы их  проходили,  взирая  ввысь.  Я  видел:  очи  их--
ликующие бездны, в их очах -- замиранье полета. Шли они плавной
поступью,  осыпаемые  цветами.  Цветы  проливали  на  лету свой
влажный блеск:  играли,  крутясь  и  взвиваясь,  яркие  гладкие
звери:  блаженно  звенели  птицы,  взмывая  и  опускаясь,  а я,
ослепленный, трясущийся нищий, стоял на краю дороги, и  в  моей
нищей  душе все та же лепетала мысль: взмолиться бы, взмолиться
к ним, рассказать, ах,  рассказать,  что  на  прекраснейшей  из
Божьих  звезд  есть  страна -- моя страна,-- умирающая в тяжких
мороках. Я чувствовал,  что,  захвати  я  в  горсть  хоть  один
дрожащий  отблеск,  я принес бы в мою страну такую радость, что
мгновенно озарились бы, закружились людские души  под  плеск  и
хруст воскресшей весны, под золотой гром проснувшихся храмов...
     И  ,  вытянув  дрожащие  руки, стараясь преградить ангелам
путь, я стал хвататься за края  их  ярких  риз,  за  волнистую,
жаркую  бахрому изогнутых перьев, скользящих сквозь пальцы мои,
как пушистые цветы,  я  стонал,  я  метался,  я  в  исступленье
вымаливал  подаянье,  но ангелы шли вперед и вперед, не замечая
меня, обратив  ввысь  точеные  лики.  Стремились  их  сонмы  на
райский праздник, в нестерпимо сияющий просвет, где клубилось и
дышало  Божество:  о  нем я не смел помыслить. Я видел огненные
паутины, брызги, узоры на гигантских, рдяных, рыжих, фиолетовых
крыльях, и надо мной проходили волны пушистого шелеста, шныряли
бирюзовые птицы в радужных  венцах,  плыли  цветы,  срываясь  с
блестящих  ветвей... "Стой, выслушай меня",-- кричал я, пытаясь
обнять легкие ангельские ноги,-- но их  ступни  --  неощутимые,
неудержимые  --  скользили  через  мои  протянутые руки, и края
широких крыл, вея  мимо,  только  опаляли  мне  губы.  И  вдали
золотой просвет между сочной четко расцвеченных скал заполнялся
их  плещущей  бурей;  уходили  они,  уходили,  замирал  высокий
взволнованный смех райских  птиц,  перестали  слетать  цветы  с
деревьев: я ослабел, затих...
     И  тогда случилось чудо: отстал один из последних ангелов,
и обернулся, и тихо приблизился ко мне. Я увидел его  глубокие,
пристальные,  алмазные очи под стремительными дугами бровей. На
ребрах раскинутых крыл мерцал как будто  иней,  а  сами  крылья
были   серые,   неописуемого  оттенка  серого,  и  каждое  перо
оканчивалось  серебристым   серпом.   Лик   его,   очерк   чуть
улыбающихся  губи  прямого,  чистого  лба  напоминал мне черты,
виденные на земле. Казалось,  слились  в  единый  чудесный  лик
изгибы,  лучи  и прелесть всех любимых мною лиц -- черты людей,
давно ушедших от меня. Казалось, все  те  знакомые  звуки,  что
отдельно   касались   слуха  моего,  ныне  заключены  в  единый
совершенный напев.
     Он подошел ко мне, он улыбался, я не мог смотреть на него.
Но, взглянув на его ноги, я  заметил  сетку  голубых  жилок  на
ступне  и  одну бледную родинку -- и по этим жилкам, и по этому
пятнышку я понял, что он еще не совсем отвернулся от земли, что
он может понять мою молитву.
     И тогда, склонив голову, прижав обожженные,  яркой  глиной
испачканные  ладони  к  ослепленным глазам, я стал рассказывать
свою скорбь. Хотелось мне объяснить, как .прекрасна моя  страна
и  как  страшен ее черный обморок, но нужных слов я не находил.
Торопясь и повторяясь, я лепетал  все  о  каких-то  мелочах,  о
каком-то  сгоревшем  доме,  гдр  некогда солнечный лоск половиц
отражался в наклонном зеркале, о старых книгах и  старых  липах
лепетал  я,  о  безделушках, о первых моих стихах в кобальтовой
школьной тетради,  о  каком-то  сером  валуне,  обросшем  дикой
малиной  посреди  поля,  полного  скабиоз  и  ромашек, но самое
главное я никак высказать не мог  --  путался  я,  осекался,  и
начинал  сызнова, и опять беспомощной скороговоркой рассказывал
о комнатах в прохладной и звонкой усадьбе, о  липах,  о  первой
любви,  о  шмелях, спящих на скабиозах... Казалось мне, что вот
сейчас-сейчас дойду до самого главного, объясню все  горе  моей
родины,  но почему-то я мог вспомнить только о вещах маленьких,
совсем  земных,  не  умеющих  ни  говорить,  ни  плакать   теми
крупными,  жгучими,  страшными  слезами, о которых я хотел и не
мог рассказать...
     Замолк  я,  поднял  голову.  Ангел  с  тихой  внимательной
улыбкой   неподвижно  смотрел  на  меня  своими  продолговатыми
алмазными очами -- и я почувствовал, что понимает он все...
     -- Прости меня,-- воскликнул я,  робко  целуя  родинку  на
светлой   ступне,--  прости,  что  я  только  умею  говорить  о
мимолетном, о малом. Но ты ведь понимаешь... Милосердный, серый
ангел, ответь же мне, помоги, скажи мне, что спасет мою страну?
     И на мгновенье обняв плечи мои голубиными своими  крылами,
ангел  молвил  единственное  слово,  и в голосе его я узнал все
любимые, все смолкнувшие голоса. Слово, сказанное им, было  так
прекрас