Мне  думается,  что в этом смысл писательского творчества:
изображать обыкновенные вещи так, как они отразятся в  ласковых
зеркалах   будущих  времен,  находить  в  них  ту  благоуханную
нежность, которую почуют только наши потомки в те далекие  дни,
когда   всякая  мелочь  нашего  обихода  станет  сама  по  себе
прекрасной и праздничной,-- в те дни, когда  человек,  надевший
самый  простенький  сегодняшний пиджачок, будет уже наряжен для
изысканного маскарада. III РАБОТЫ
     Вот образы разных работ, которые я наблюдаю из трамвайного
окна.
     На перекрестке вдоль  рельс  разворочен  асфальт;  четверо
рабочих  поочередно  бьют  молотами  по котырге; первый ударил,
второй уже  опускает  размашистым  и  точным  движением  молот;
второй  молот  грянул  и опять высоко поднимается, пока рушатся
равномерно, один за другим,  третий,  четвертый.  Я  слушаю  их
неторопливый звон, чугунные куранты, четыре повторяющиеся ноты.
     Молодой  белый  пекарь в колпаке промахнул на трехколесном
велосипеде: есть что-то ангельское в человеке, осыпанном мукой.
Дребезжит  фургон  с  ящиками  на  крыше,  в  ящиках  изумрудно
поблескивают  ровные ряды пустых бутылок, собранных по кабакам.
Таинственно провезли на телеге длинную черную лиственницу:  она
лежит  плашмя,  макушка  мягко  вздрагивает,  а корни с землей,
завернутые в плотную рогожу, образуют у ее основания  огромную,
желтовато-бурую    бомбу.   Почтальон   подставил   мешок   под
кобальтовый  почтовый  ящик,  нацепляет  его  снизу  и   тайно,
незримо, с поспешным шелестом, ящик опоражнивается, и почтальон
захлопывает  квадратную  пасть  отяжелевшего  мешка.  Но,  быть
может, прекраснее всего --  бланжевые,  в  розовых  подтеках  и
извилинах, туши, наваленные на грузовик, и человек в переднике,
в  кожаном  капюшоне с долгим затыльником, который берет тяжкую
тушу на спину и, сгорбившись, несет ее через панель  в  румяную
лавку мясника.

IV
ЭДЕМ
     Во  всяком  большом  городе  есть  своего рода земной рай,
созданный человеком.
     Если церкви говорят нам  об  Евангелии,  то  зоологические
сады  напоминают  нам  о  торжественном и нежном начале Ветхого
Завета. Жаль только, что  этот  искусственный  рай  --  весь  в
решетках,  но правда, не будь оград, лев пожрал бы лань. Все же
это,   конечно,   рай,--   поскольку   человек   способен   рай
восстановить,  И недаром против берлинского Зоологического сада
большая гостиница названа так: гостиница Эден.
     Теперь,  зимой,  когда  тропических  зверей  спрятали,   я
советую  посещать дом земноводных, насекомых, рыб. В полутемной
зале ряды озаренных витрин по бокам похожи на те оконца, сквозь
которые капитан Немо глядел из своей подводной лодки на морские
существа,  вьющиеся  между   развалин   Атлантиды.   За   этими
витринами,   в   сияющих   углублениях,   скользят,   вспыхивая
плавниками, прозрачные рыбы, дышат морские цветы, и на  песочке
лежит живая пурпурная звезда о пяти концах. Вот, значит, откуда
взялась  пресловутая эмблема: с самого дна океана -- из темноты
потопленных Атлантид, давным-давно переживших  всякие  смуты,--
опыты глуповатых утопий,-- и все то, что тревожит нас.
     И,  конечно,  нужно  посмотреть,  как  кормят черепах. Эти
тяжкие,  древние  роговые  купола  привезены  с   Галапагосских
островов.  Из-под пятипудового купола медленно (как задержанный
снимок  в   кинематографе),   с   какой-то   дряхлой   опаской,
высовывается  морщинистая  плоская  голова  и  две ни на что не
способные лапы. И толстым, рыхлым языком,  чем-то  напоминающим
язык  гугнивого  кретина, которого вяло рвет безобразной речью,
черепаха, уткнувшись  в  кучу  мокрых  овощей,  неопрятно  жует
листья.
     Но  этот  купол  над  ней,--  ах,  этот  купол,-- вековой,
потертый, тусклая бронза, великолепный груз времен...

V
ПИВНАЯ
     -- Это очень плохой  путеводитель,--  мрачно  говорит  мой
постоянный  собутыльник.--  Кому интересно знать, как вы сели в
трамвай, как поехали в берлинский Аквариум?
     Пивная,  в  которой  мы  с  ним  сидим,  состоит  из  двух
помещений,  одно  большое,  другое  поменьше.  В  первом  стоит
посредине биллиард, по  углам  --  несколько  столиков,  против
входной  двери  --  стойка,  и  за  ней  бутылки  на  полках. В
простенке висят, как бумажные  знамена,  газеты  и  журналы  на
коротких  древках.  В  глубине  --  широкий проход, и там видна
тесная комнатка с зеленым диваном вдоль стены, под зеркалом, из
которого  вываливается  полукруглый  стол,  покрытый  клетчатой
клеенкой,  и  прочно  становится  перед  диваном.  Эта  комната
относится  к  убогой   квартирке   хозяина.   Там   жена   его,
полногрудая, увядшая немка, кормит супом белокурого ребенка.
     -- Неинтересно,--   утверждает   с   унылым   зевком   мой
приятель.--  Дело  вовсе  не  в  трамваях  и  черепахах.  Да  и
вообще...  Скучно, одним словом. Скучный, чужой город. И жить в
нем дорого...
     Из нашего  угла  подле  стойки  очень  отчетливо  видны  в
глубине,  в проходе,-- диван, зеркало, стол. Хозяйка убирает со
стола   посуду.   Ребенок,   опираясь   локтями,    внимательно
разглядывает иллюстрированный журнал, надетый на рукоятку.
     -- Что  вы  там  увидели,--  спрашивает  мой собутыльник и
медленно, со вздохом, оборачивается, тяжко скрипя стулом.
     Там, в глубине, ребенок остался на диване один. Ему оттуда
видно  зальце  пивной,  где  мы  сидим,--  бархатный   островок
биллиарда,   костяной   белый   шар,  который  нельзя  трогать,
металлический  лоск  стойки,  двое  тучных  шоферов  за   одним
столиком  и  мы  с приятелем за другим. Он ко всему этому давно
привык, его не смущает эта близость наша,-- но я знаю одно: что
бы ни случилось с ним в жизни, он  навсегда  запомнит  картину,
которую  в детстве ежедневно видел из комнатки, где его кормили
супом --  запомнит  и  биллиард,  и  вечернего  посетителя  без
пиджака,  отодвигавшего белым углом локоть, стрелявшего кием по
шару,-- и сизый дым сигар, и гул голосов, и  отца  за  стойкой,
наливавшего из крана кружку пива.
     -- Не понимаю, что вы там увидели,-- говорит мой приятель,
снова поворачиваясь ко мне.
     И  как  мне ему втолковать, что я подглядел чье-то будущее
воспоминание?



     Владимир Набоков. Благость

     Мастерскую я унаследовал от фотографа. У стены еще  стояло
лиловатое полотно, изображавшее часть балюстрады и белесую урну
на  фоне  мутного сада. В плетеном кресле, словно у входа в эту
гуашевую даль, я и просидел до утра, думая о тебе. На  рассвете
стало  очень  холодно.  Постепенно выплыли из темноты в пыльный
туман  глиняные  болванки,--  одна,  твое  подобие,  обмотанная
мокрой  тряпкой. Я прошел через эту туманную светлицу -- что-то
крошилось, потрескивало под ногой,-- и  концом  длинного  шеста
зацепил  и открыл одну за другой черные занавески, висевшие как
клочья рваных знамен, вдоль покатого стекла.  Впустив  утро  --
прищуренное,  жалкое,--  я рассмеялся, сам не зная чему,-- быть
может тому, что вот я всю  ночь  просидел  в  плетеном  кресле,
среди мусора, гипсовых осколков, в пыли высохшего пластилина,--
и думал о тебе.
     Когда  при  мне  произносили твое имя, вот какое чувство я
испытывал: удар черноты, душистое и сильное  движенье;  так  ты
заламывала  руки,  оправляя вуаль. Любил я тебя давно, а
почему любил -- не знаю. Лживая и  дикая,  живущая  в  праздной
печали.
     Недавно  я  нашел  на  столике  у  тебя  в  спальне пустую
спичечную коробку; на ней был надгробный холмик пепла и золотой
окурок, грубый, мужской. Я умолял тебя объяснить.  Ты  нехорошо
смеялась.  И потом расплакалась, и я, все простив тебе, обнимал
твои колени, прижимался мокрыми  ресницами  к  теплому  черному
шелку. После этого я Две недели не видел тебя.
     Осеннее  утро  мерцало от ветра. Я бережно поставил шест в
угол.  В  широкий  пролет  окна  видны  были  черепичные  крыши
Берлина--  очертанья их менялись, благодаря неверным внутренним
переливам стекла,-- и среди крыш  бронзовым  арбузом  вздымался
дальний   купол.   Облака  летели  и  прорывались,  обнажая  на
мгновенье легкую изумленную осеннюю синеву. Накануне я  говорил
с  тобой  в  телефон.  Не  выдержал,  сам  позвонил. Условились
встретиться сегодня, у Бранденбургских ворот. Голос твой сквозь
пчелиный гуд  был  далек  и  тревожен.  Скользил,  пропадал.  Я
говорил  с  тобой, плотно зажмурившись, и хотелось плакать. Моя
любовь к тебе была  бьющейся,  восходящей  теплотой  слез.  Рай
представлялся  мне  именно так: молчанье и слезы, и теплый шелк
твоих колен. Ты понять это не могла.
     Когда после обеда я вышел на улицу  --  встретить  тебя,--
голова  закружилась  от  сухого  воздуха,  от  потоков  желтого
солнца. Каждый луч отдавался в висках. По  панели,  с  шорохом,
торопливо, вперевалку, бежали большие рыжие листья.
     Я  шел и думал о том, что верно на свиданье ты не придешь.
А если и придешь, то все равно опять поссоримся. Я умел  только
лепить и любить. Тебе было мало этого.
     Вот  и  грузные  ворота.  Сквозь  проймы их протискивались
толстобокие  автобусы  и  катились   дальше   вдоль   бульвара,
уходящего  вдаль, в тревожный синий блеск ветреного дня. Я ждал
тебя под тяжелой сенью, между холодных колонн, у железного окна
гауптвахты. Было людно: шли  со  службы  берлинские  чиновники,
нечисто  выбритые,  у  каждого под мышкой портфель, в глазах --
мутная тошнота,  что  бывает,  когда  натощак  выкуришь  плохую
сигару.  Без  конца  мелькали их усталые и хищные лица, высокие
воротнички. Прошла дама в красной соломенной шляпе, в пальто из
серого барашка, юноша в бархатных штанах  с  пуговицами  пониже
(колен. И еще другие.
     Я  ждал,  опираясь  на  трость,  в  холодной  тени угловых
колонн. Я не верил, что ты придешь.
     А у колонны, неподалеку от окна гауптвахты, был  лоток  --
открытки,  планы,  веера цветных снимков,-- а рядом на табурете
сидела коричневая старушка, коротконогая,  полная,  с  круглым,
рябым лицом,-- и тоже ждала.
     Я  подумал:  кто из нас первый дождется, кто раньше явится
-- покупатель или ты. У старушки был вид вот какой: "Я  ничего,
я  так,  случайно  присела тут; правда, рядом какой-то лоток --
очень хорошие, любопытные вещицы. Но я -- ничего..."
     Люди  без  конца  проходили  между  колонн,  огибая   угол
гауптвахты;  иной  взглянет  на  открытки.  Тогда  старушка вся
напрягалась,  впивалась  яркими  крохотными  глазами   в   лицо
прохожего,  словно  внушала ему: купи, купи...-- но тот, окинув
взглядом цветные и серые снимки, шел  дальше,  и  она,  как  бы
равнодушно,  опускала  глаза,  продолжала читать красную книгу,
что держала на коленях.
     Я не верил, что ты придешь. Но  ждал  тебя,  как  не  ждал
никогда, тревожно курил, заглядывал за ворота на чистую площадь
в  начале  бульвара;  и  снова отходил в свой угол, стараясь не
подавать виду, что жду, стараясь  представить  себе,  что  вот,
пока  я  не  гляжу,  ты  идешь,  приближаешься,  что если опять
взгляну туда, за угол, то увижу  твою  котиковую  шубу,  черное
кружево,  свисающее  с  края  шляпы  на  глаза,--  и нарочно не
смотрел, дорожил самообманом,
     Хлынул  холодный   ветер.   Старушка   встала,   принялась
вставлять  плотнее  свои  открытки.  На  ней  было что-то вроде
короткого тулупчика -- желтый плюш, сборки  у  поясницы.  Подол
коричневой  юбки был подтянут спереди выше, чем сзади, и потому
казалось, что она ходит,  выпятив  живот.  Я  различал  добрые,
тихие  складки  на  маленькой круглой шляпе, на потертых утиных
сапожках. Она деловито возилась у лотка.  Рядом,  на  табурете,
осталась  книга  --  путеводитель по Берлину,-- и осенний ветер
рассеянно поворачивал страницы, трепал план,  выпавший  из  них
ступеньками.
     Мне  становилось  холодно.  Папироса тлела криво и горько.
Волны неприязненной прохлады обдавали грудь. Покупатель не шел.
     А старушка уселась снова, и так как  табурет  был  слишком
для  нее  высок,  ей пришлось сперва поерзать, подошвы ее тупых
сапожков  попеременно  отделялись  от  панели.  Я  кинул  прочь
папиросу, подхватил ее концом трости: огненные брызги.
     Прошло  уже  с час,-- быть может больше. Как я мог думать,
что ты придешь? Небо незаметно  превратилось  в  одну  сплошную
тучу,  и  прохожие  шли  еще поспешнее, горбились, придерживали
шапки, дама, переходившая площадь, открыла  на  ходу  зонтик...
Было бы просто чудо, если б ты теперь пришла.
     Старушка,  аккуратно переложив в книгу закладку, как будто
призадумалась. Мне кажется, ей  представлялся  иностранец-богач
из  Адлона,  который  купил  бы  весь ее товар, и переплатил, и
заказал бы еще и еще видовых открыток, путеводителей всяких.  И
ей,  вероятно,  нетепло  было  в этом плюшевом тулупчике. Но ты
ведь обещала прийти.  Мне  вспоминался  телефон,  бегущая  тень
твоего  голоса.  Господи,  как  мне хотелось тебя видеть. Снова
хлынул недобрый ветер. Я поднял воротник.
     И вдруг  окно  гауптвахты  отворилось,  и  зеленый  солдат
окликнул  старушку.  Она  быстро  сползла с табурета и, выпятив
живот, подкатилась к окну. Солдат покойным движеньем  подал  ей
дымящуюся  кружку  и  прикрыл раму. Повернулось и ушло в темную
глубину его зеленое плечо.
     Старушка, бережно неся кружку, вернулась к  своему  месту.
Это  был  кофе  с  молоком -- если судить по коричневой бахроме
пенки, приставшей к краю.
     И она стала пить. Я никогда не видал, чтобы пил человек  с
таким  совершенным, глубоким, сосредоточенным наслаждением. Она
забыла свой лоток, открытки, холодный  ветер,  американца,--  и
только  потягивала, посасывала, вся ушла в кофе свой, точно так
же, как и  я  забыл  свое  ожидание  и  видел  только  плюшевый
тулупчик,  потускневшие  от  блаженства  глаза, короткие руки в
шерстяных митенках, сжимавшие  кружку.  Она  пила  долго,  пила
медленными  глотками,  благоговейно  слизывала  бахрому  пенки,
грела ладони о теплую жесть. И в  душу  мою  вливалась  темная,
сладкая  теплота.  Душа  моя  тоже  пила,  тоже  грелась,-- и у
коричневой старушки был вкус кофе с молоком.
     Допила. На мгновенье застыла. Потом встала и направилась к
окну,-- отдать пустую кружку.
     Но  не  доходя  она  остановилась.  Ее  губы  собрались  в
улыбочку. Быстро подкатилась она обратно к лотку, выдернула две
цветные  открытки  и,  снова  подбежав к железной решетке окна,
мягко  постучала  шерстяным   кулачком   по   стеклу.   Решетка
отпахнулась,  скользнул  зеленый рукав с блестящей пуговицей на
обшлаге, и старушка сунула в черное  окно  кружку,  открытки  и
торопливо  закивала.  Солдат,  разглядывая снимки, отвернулся в
глубину, медленно прикрывая за собою раму.
     Тогда я  почувствовал  нежность  мира,  глубокую  благость
всего,  что  окружало  меня, сладостную связь между мной и всем
сущим,-- и понял, что радость,  которую  я  искал  в  тебе,  не
только   в   тебе  таится,  а  дышит  вокруг  меня  повсюду,  в
пролетающих уличных звуках, в подоле смешно подтянутой юбки,  в
железном  и  нежном  гудении ветра, в осенних тучах, набухающих
дождем. Я понял, что мир вовсе  не  борьба,  не  череда  хищных
случайностей,   а   мерцающая   радость,  благостное  волнение,
подарок, не оцененный нами.
     И в этот миг, наконец, ты пришла, вернее  не  ты,  а  чета
немцев,--  он  в  непромокаемом плаще, ноги в длинных чулках --
зеленые бутылки,-- она худая, высокая, в пантеровом пальто. Они
подошли  к  лотку,  мужчина  стал  выбирать,  и  моя   кофейная
старушка,  раскрасневшись, напыжившись, глядела то в глаза ему,
то на  открытки,  суетливо,  напряженно  работая  бровями,  как
делает  старый извозчик, всем телом своим подгоняющий клячу. Но
не успел немец выбрать, как его жена  пожала  плечом,  оттянула
его за рукав,-- и тогда-то заметил я, что она на тебя похожа,--
сходство  было  не  в  чертах,  не  в  одежде,--  а  вот в этой
брезгливой недоброй ужимке,  в  этом  скользком  и  равнодушном
взгляде.  И  оба  они  пошли  дальше,  ничего  не  купивши,-- а
старушка  только   улыбнулась,   вставила   обратно   открытки,
углубилась  опять в свою красную книгу. Мне незачем было дольше
ждать. Я пошел прочь по вечереющим улицам,  заглядывал  в  лица
прохожим,  ловил улыбки, изумительные маленькие движения,-- вот
прыгает  косица  девчонки,  бросающей  мячик   о   стену,   вот
отразилась  божественная  печаль  в  лиловатом овальном глазу у
лошади: ловил я и собирал все это, и крупные, косые капли дождя
учащались, и вспомнился мне  прохладный  уют  моей  мастерской,
вылепленные мною мышцы, лбы и пряди волос, и в пальцах я ощутил
мягкую щекотку мысли, начинающей творить.
     Стемнело.  Летал  дождь.  Ветер  бурно  встречал  меня  на
поворотах.  А  потом  лязгнул  и  просиял  янтарными   стеклами
трамвайный  вагон,  полный  черных  силуэтов,--  и я вскочил на
ходу, стал вытирать руки, мокрые от дождя.
     В вагоне люди сидели нахохлясь, сонно покачиваясь.  Черные
стекла  были  в  мелких,  частых  каплях  дождя,  будто  сплошь
подернутое бисером звезд ночное небо. Гремели мы  вдоль  улицы,
обсаженной  шумными  каштанами, и мне все казалось, что влажные
ветви хлещут по  окнам.  А  когда  трамвай  останавливался,  то
слышно  было,  как  стукались наверху об крышу срываемые ветром
каштаны: ток -- и опять, упруго и нежно: ток... ток...  Трамвай
трезвонил  и  трогался,  и  в  мокрых  стеклах  дробился  блеск
фонарей, и я ждал с чувством пронзительного счастия  повторения
тех  высоких  и  кротких  звуков.  Удар тормоза, остановка,-- и
снова одиноко падал круглый каштан,-- погодя  падал  я  второй,
стукаясь и катясь по крыше: ток... ток...



     Владимир Набоков. Катастрофа

     В  зеркальную  мглу  улицы убегал последний трамвай, и над
ним, по  проволоке,  с  треском  и  трепетом  стремилась  вдаль
бенгальская искра, лазурная звезда.
     -- Что  ж,  поплетемся  пешком,  хотя ты очень пьян, Марк,
очень пьян...
     Искра потухла. Крыши под луной лоснились: серебряные углы,
косые провалы мрака.
     Сквозь  темный  блеск  шел  он  домой,--  Марк  Штандфусс,
приказчик,  полубог,  светловолосый  Марк, счастливец в высоком
крахмальном  воротнике.  Над  белой  полоской.  сзади,   волосы
кончались смешным неподстриженным хвостиком, как у мальчика. За
этот  хвостик  Клара  и полюбила его,-- да, клялась, что любит,
что забыла стройного, нищего иностранца, снимавшего  в  прошлом
году комнату у госпожи Гайзе, ее матери.
     -- И все-таки, Марк, ты пьян...
     Сегодня  друзья  чествовали пивом и песнями Марка и рыжую,
бледную Клару,-- а через неделю будет их свадьба,  и  потом  до
конца   жизни  --  счастье  и  тишина,  и  ночью  рыжий  пожар,
рассыпанный по подушке, а утром -- опять  тихий  смех,  зеленое
платье, прохлада оголенных рук.
     Посреди  площади-- черный вигвам, красный огонек: починяют
рельсы. Он вспомнил, как сегодня целовал ее под короткий рукав,
в тот трогательный след, что остался от прививки оспы. И теперь
шел домой, пошатываясь от счастья и  хмеля,  размахивая  тонкой
тростью,  и  в  темных  домах  по  той  стороне пустынной улицы
хлопало ночное эхо в такт его шагов, а потом смолкло, когда  он
повернул  за  угол,  где  у  решетки стоял все тот же человек в
переднике и картузе, продавец горячих  сосисок,  и  высвистывал
по-птичьи, нежно и грустно: вюрстхен... вюрстхен...
     Марку  стало  сладостно жаль сосисок, луны, голубой искры,
пробежавшей по проволоке,-- и, прислонясь  к  забору,  он  весь
сжался,  напрягся  и  вдруг,  помирая со смеху, выдул в круглую
щелку: "Клара... Клара... о, Клара, моя милая..."
     А за черным забором, в провале между домов, был квадратный
пустырь: там, что громадные гроба, стояли мебельные фургоны. Их
раздуло от груза. Бог весть, что было навалено в  них.  Дубовые
баулы,  верно, да люстры, как железные пауки, да тяжкие костяки
двухспальной кровати.  Луна  обдавала  их  крепким  блеском.  А
слева,  на  задней  голой  стене дома, распластались гигантские
черные