о никогда не попадая
в самый дом. Это бесило его; он жаждал приглашения только затем, чтобы
высокомерно отказаться от него, - да н вообще все время был начеку, хмурый,
загорелый, лохматый, с постоянной игрой челюстных желваков, - и всякое
Танина слово как бы отбрасывало в его сторону маленькую тень оскорбления,
и Боже мой, как он их всех ненавидел - ее двоюродных братьев, подруг, веселых
собак... Внезапно все это бесшумно смешалось, исчезло - и вот, в бархатной
темноте августовской ночи, он сидит на парковой калитке и ждет; покалывает
засунутая между рубашкой и телом записка, которую, как в старых романах,
ему принесла босая девчонка. Лаконический призыв на свидание показался
ему издевательством, но все-таки он поддался ему - и был прав: от ровного
шороха ночи отделился легкий хруст шагов. Ее приход, ее бормотание и близость
были для него чудом; внезапное прикосновение ее холодных, проворных пальцев
изумило его чистоту. Сквозь деревья горела огромная, быстро поднимавшаяся
луна. Обливаясь слезами, дрожа и солеными губами слепо тычась в него, Таня
говорила, что завтра уезжает с матерью на юг и что все кончено, о, как
можно было быть таким непонятливым... "Останьтесь, Таня", - взмолился он,
но поднялся ветер, она зарыдала еще пуще... когда же она убежала, он остался
сидеть неподвижно, слушая шум в ушах, а погодя пошел прочь по темной и
как будто шевелившейся дороге, и потом была война с немцами, и вообще все
как-то расползлось, - но постепенно стянулось снова, и он уже был ассистентом
профессора Бэра (Behr) на чешском курорте, а в 1924 году, что ли, работал
у него в Савойе, и однажды - кажется, в Шамони - попался молодой советский
геолог, разговорились, и, упомянув о том, что тут пятьдесят лет тому назад
погиб смертью простого туриста Федченко (исследователь Ферганы!), геолог
добавил,  что  вот постоянно так случается: этих отважных людей
смерть так привыкла преследовать в диких горах и пустынях,  что
уже  без  особого  умысла,  шутя, задевает их при всяких других
обстоятельствах и, к своему же удивлению, застает их  врасплох,
-  вот так погибли и Федченко, и Северцев, и Годунов-Чердынцев,
не   говоря   уже   об   иностранных    классиках    -    Сник,
Дюмон-Дюрвилль...  А  еще  через  несколько  лет Иннокентий был
проездом в Париже и, посетив по делу коллегу, уже бежал вниз по
лестнице, надевая перчатку, когда на одной из площадок вышла из
лифта высокая сутуловатая дама, в которой  он  мгновенно  узнал
Елизавету  Павловну. "Конечно, помню вас, еще бы не помнить", -
произнесла она, глядя на в лицо ему, а как-то через его  плечо,
точно  за  ним  стоял кто-то (она чуть косила). "Ну, пойдемте к
нам,  голубчик",  -  продолжала  она,  выйдя   из   мгновенного
оцепенения,  и  отвернула  носком  угол  толстого, пресыщенного
пылью мата, чтобы достать из-под него ключ. Иннокентий вошел за
ней,   мучась,   ибо   никак   не  мог  вспомнить,  что  именно
рассказывали ему по поводу того, как и когда погиб ее муж..

   А потом пришла домой Таня, вся как-то уточнившаяся
за  эти  двадцать  лет,  с  уменьшившимся  лицом и подобревшими
глазами, - сразу закурила, засмеялась, без стеснения  вспоминая
с  ним то отдаленное лето, - и он все дивился, что и Таня, и ее
мать не поминают покойного и так просто говорят о прошлом, а не
плачут навзрыд, как ему, чужому, хотелось плакать, - или, может
быть, держали фасон? Появилась  бледная,  темноголовая  девочка
лет  десяти  -  "А  вот  моя дочка, - ну пойди сюда", - сказала
Таня, суя порозовевший окурок  в  морскую  раковину,  служившую
пепельницей.  Вернулся  домой  Танин  муж, Кутасов, и Елизавета
Павловна, встретив его в соседней комнате, предупредила о госте
на своем, вывезенном из России, домашнем французском языке: "Le
fils du  maitre  d.eccole  ches  nous  au  village",  -  и  тут
Иннокентий  вспомнил,  как Таня сказала раз подруге, намекая на
его (красивые) руки, "regarde ses mains",-  и  теперь,  слушая,
как  девочка  с  чудесной, отечественной певучестью отвечает на
вопросы матери, он успел злорадно подумать: "Небось, теперь  не
на  что  учить  детей  по-иностранному",  то  есть не сообразил
сразу, что ныне в этом русском языке и состоит  как  раз  самая
праздная, самая лучшая роскошь..

   Беседа не ладилась; Таня, что-то спутав, уверяла,
что  он ее когда-то учил революционным стихам о том, как деспот
пирует, а грозные буквы давно на стене уж чертит рука  роковая.
"Другими   словами,   первая  стенгазета",  -  сказал  Кутасов,
любивший острить.  Еще  выяснилось,  что  Танин  брат  живет  в
Берлине,  и Елизавета Павловна, принялась рассказывать о нем...
Вдруг Иннокентий  почувствовал:  ничто-ничто  не  пропадает,  в
памяти  накопляются сокровища, растут скрытые склады в темноте,
в пыли, и вот кто-то  проезжий  вдруг  требует  у  библиотекаря
книгу,  невыдававшуюся  двадцать лет.  Он встал, простился, его
не  очень  задерживали.  Странно:  дрожали  ноги.   Вот   какая
потрясающая  встреча.  Перейдя  через площадь, он вошел в кафе,
заказал напиток, привстал, чтобы вынуть  из-под  себя  свою  же
задавленную  шляпу.   Какое  ужасное  на душе беспокойство... А
было ему беспокойно по нескольким причинам.  Во-первых,  потому
что   Таня   оказалась   такой  же  привлекательной,  такой  же
неуязвимой, как и некогда...

      Берлин, 1936 г.


     Владимир Набоков.
     Бритва

       Недаром в полку звали его: Бритва. У этого человека лицо
было лишено анфаса. Когда его знакомые думали о нем,  то  могли
его  представить  себе  только  в  профиль,  и этот профиль был
замечательный: нос острый, как  угол  чертежного  треугольника,
крепкий,  как локоть, подбородок, длинные нежные ресницы, какие
бывают у очень упрямых и жестоких людей. Прозывался он  Иванов.
     В  той  кличке,  которую  ему  некогда дали, было странное
ясновидение. Нередко бывает, что человек по фамилии
     Штейн   становится  превосходным  минералогом.  И  капитан
Иванов, попав, после одного эпического побега и многих  пресных
мытарств,  в  Берлин,  занялся  именно  тем,  на что его давняя
кличка намекала,-- цирюльным делом. Служил он в  небольшой,  но
чистой  парикмахерской,  где  кроме  него  стригли и брили двое
подмастерий,  относившихся  с  веселым  уважением  к  "русскому
капитану", и был еще сам хозяин -- кислый толстяк, с серебряным
грохотом  поворачивавший  ручку  кассы,--  и  рще  малокровная,
прозрачная    маникюрша,    которая,   казалось,   высохла   от
прикосновении к бесчисленным человеческим  пальцам,  ложившимся
по  пяти  штук  сразу  на бархатную подушечку перед ней. Иванов
работал отлично, но некоторой помехой было  то,  что  плохо  он
говорил   по-немецки.   Впрочем,  он  скоро  понял,  как  нужно
поступать, а именно: ставить после одной  фразы  вопросительное
"нихт?"  (  Нет (нем.)) а после следующей вопросительное "вас?"
(Что (нем.)) -- и потом опять "нихт?" итак далее, вперемежку. И
замечательно,  что,  хотя  он научился стричь только в Берлине,
ухватки у него были точно такие же, как у российских стригунов,
которые,  как  известно,  много  стрекочат ножницами впустую --
пострекочат, нацелятся, отхватят клок, другой, и опять  быстро,
быстро,  словно  по  инерции,  продолжают  хлопотать лезвиями в
воздухе. Его коллеги уважали его как  раз  за  этот  щегольский
звон.
     Ножницы  да  бритва,  несомненно,  холодные оружия, и этот
постоянный металлический трепет был чем-то приятен воинственной
душе  Иванова.  Человек  он  был  злопамятный  и  неглупый. Его
большую, благородную, великолепную отчизну какой-то скучный шут
погубил  ради красного словца, и это он простить не мог. В душе
у него, как  туго  свернутая  пружина,  сжималась  до  поры  до
времени месть.
     Однажды,  в  очень жаркое, сизое, летнее утро, оба коллеги
Иванова, пользуясь тем, что в  это  рабочее  время  посетителей
почти  не бывает, отпросились на часок, а сам хозяин, умирая от
жары и давно зреющего желания,  молча  увел  в  заднюю  комнату
бледненькую, на все согласную маникюршу. Иванов, оставшись один
в светлой парикмахерской, просмотрел газету и  потом,  закурив,
вышел, весь белый, на порог и стал глядеть на прохожих.
     Мимо  мелькали  люди  в  сопровождении  своих синих теней,
которые ломались на краю  панели  и  бесстрашно  скользили  под
сверкавшие  колеса  автомобилей, оставлявших на жарком асфальте
ленточные отпечатки, подобные узорчатым шкуркам змей.  И  вдруг
прямо  на белого Иванова свернул с тротуара плотный, низенького
роста господин в черном костюме, котелке и с  черным  портфелем
под  мышкой.  Иванов,  мигая от солнца, посторонился, пропустил
его в парикмахерскую.
     Тогда  вошедший  отразился  во  всех  зеркалах  сразу -- в
профиль,  вполоборота,  потом  восковой  лысиной,   с   которой
поднялся,  чтобы  зацепиться  за  крюк, черный котелок. И когда
господин повернулся лицом к зеркалам,  сиявшим  над  мраморными
подставками,  на  которых  золотом  и зеленью отливали флаконы,
Иванов  мгновенно  узнал  это  подвижное,  пухлявое   лицо,   с
пронзительными  глазками  и  толстым  родимым  прыщом у правого
крыла носа.
     Господин  молча  сел  перед  зеркалом  и, промычав что-то,
постучал  тупым  пальцем  по  неопрятной  щеке,  что   значило:
бриться.  Иванов,  в  каком-то тумане изумления, завернул его в
простыню, взбил тепловатую пену в фарфоровой чашечке, кисточкой
стал  мазать  господину  щеки,  круглый  подбородок,  надгубье,
осторожно  обошел  родимый  прыщ,  указательным  пальцем   стал
втирать  пену,--и  все  это  делал  машинально  --  так  Он был
потрясен встретить опять этого человека.
     Теперь  лицо господина оказалось в белой рыхлой массе пены
до глаз, а глаза были маленькие,  блестящие,  как  мерцательные
колесики часового механизма. Иванов открыл бритву, и когда стал
точить ее о ремень,  вдруг  оправился  от  своего  изумления  и
почувствовал, что этот человек в его власти.
     И,  наклонившись через восковую лысину, он приблизил синее
лезвие бритвы к мыльной маске и очень тихо сказал:
     --  Мое почтение, товарищ. Давно ли вы из наших мест? Нет,
прошу вас не двигаться, а то я могу вас уже сейчас порезать.
     Мерцательные   колесики  заходили  быстрее,  взглянули  на
острый профиль Иванова, остановились.
     Иванов  тупым  краем  бритвы  снял  лишнее  хлопье  пены и
продолжал:
     --  Я  вас  очень  хорошо помню, товарищ... Простите, вашу
фамилию мне неприятно произнести.  Помню,  как  вы  допрашивали
меня,  в  Харькове,  лет  шесть тому назад. Помню вашу подпись,
дорогой мой... Но, как видите, я жив.
     И  тогда  случилось  следующее:  глазки  забегали  и вдруг
плотно закрылись. Человек зажмурился, как жмурился тот  дикарь,
который полагал, что с закрытыми глазами он невидим.
      Иванов нежно водил бритвой по шуршащей, холодной щеке. --
Мы совершенно одни, товарищ. Понимаете ? Вот, не так  скользнет
бритва,  и  сразу  будет  много  крови.  Тут  вот бьется сонная
артерия. Много крови, очень даже много. Но  до  этого  я  хочу,
чтобы  лицо  у вас было прилично выбрито, и кроме того хочу вам
кое-что рассказать. Иванов осторожно приподнял  двумя  пальцами
мясистый  кончик  его  носа  и  все  так  же  нежно  стал брить
пространство над губой.
     --  Дело  вот в чем, товарищ: я все помню, отлично помню и
хочу, чтобы и вы вспомнили...
     И тихим голосом Иванов стал рассказывать, неторопливо брея
неподвижное, откинутое назад лицо. И этот рассказ, должно быть,
был  очень  страшен,  ибо изредка его рука останавливалась и он
совсем близко наклонялся к господину, который  в  белом  саване
простыни сидел, как мертвый, прикрыв выпуклые веки.
     -- Вот и все,-- вздохнул Иванов.-- Вот и весь рассказ. Как
вы думаете, чем можно искупить все это? С чем сравнивают острую
шашку? И еще подумайте: мы совершенно одни, совершенно одни.
     --  Покойников  всегда  бреют,--  продолжал  Иванов, снизу
вверх  проводя  лезвием  по  его  натянутой  шее.--   Бреют   и
приговоренных  к  смертной  казни.  И  теперь  я  брею  вас. Вы
понимаете, что сейчас будет?
     Человек сидел не шевелясь, не раскрывая глаз. Теперь с его
лица сошла мыльная  маска,  следы  пены  оставались  только  на
скулах,  я  около ушей. Это напряженное, безглазое, полное лицо
было так бледно, что Иванов подумал  было,  не  хватил  ли  его
паралич,  но,  когда  он  плашмя  приложил  бритву  к его щеке,
человек вздрогнул всем корпусом. Глаз, впрочем, он не открыл.
     Иванов  поспешно  отер  ему  лицо, плюнул пудрой в него из
выдувного флакона.
     --  Будет с вас,-- сказал он спокойно.-- Я доволен, можете
идти.
     С  брезгливой поспешностью он сдернул с его плеч простыню.
Человек остался сидеть.
     -- Вставай, дура! -- крикнул Иванов и поднял его за рукав.
Тот застыл,  с  плотно  закрытыми  глазами,  посредине  зальца.
Иванов  напялил на него котелок, сунул ему портфель под руку --
и повернул его к двери. Только тогда человек двинулся, его лицо
с закрытыми глазами мелькнуло во всех зеркалах; как автомат, он
переступил порог двери, которую Иванов держал открытой,  и  все
той  же  механической  походкой, сжимая вытянутой одеревеневшей
рукой портфель и глядя в солнечную муть улицы, как у  греческих
статуй, глазами,-- ушел.

---------------------------------------------------------------------------

     Впервые  рассказ  был опубликован в газете "Руль" (Берлин)
19 февраля 1926 г.


     Владимир Набоков.
     Нежить

     Я   задумчиво   пером   обводил   круглую,  дрожащую  тень
чернильницы. В дальней комнате пробили часы, а мне,  мечтателю,
померещилось, что кто-то стучится в дверь,-- сперва тихохонько,
потом все громче; стукнул двенадцать раз подряд и  выжидательно
замер. -- Да, я здесь, войдите,..
     Ручка   дверная  застенчиво  скрипнула,  склонилось  пламя
слезящейся свечи, и он бочком вынырнул из прямоугольника  мрака
--  согнутый,  серый,  запорошенный  пыльцою  ночи  морозной  и
звездистой... Знал я лицо его -- ах, давно знал!
     Правый  глаз был еще в тени, левый пугливо глядел иа меня,
продолговатый,  дымчато-зеленый;  и  зрачок  рдел,  как   точка
ржавчины...   А   этот   мшисто-серый   клок   на   виске,   да
бледно-серебристая, едва приметная бровь,-- а смешная  морщинка
у  безусого рта,-- как это все дразнило, бередило смутно память
мою! Я встал -- он шагнул вперед.
     Худое   пальтишко   застегнуто   было  как-то  не  так  --
по-женски; в руке он держал  шапку  --  нет,  темный,  неладный
узелок,-- шапки-то не было вовсе...
     -  Да,  конечно,  я  знал  его  -- даже, пожалуй, любил,--
только вот никак придумать не мог, где и когда мы  встречались,
а,  верно,  встречались  мы  часто,  иначе я не запомнил бы так
твердо вон этих бруснично-красных губ, заостренных ушей, кадыка
забавного...
     С  приветливым  бормотаньем  я  пожал его легкую, холодную
руку, тронул спинку дряхлого кресла.  Он  сел,  как  ворона  на
пень, и заговорил торопливо:
     --  Так  жутко на улицах. Я и зашел. Зашел проведать тебя.
Узнаешь? Мы ведь с тобой, бывало, что ни день резвились вместе,
аукались... Там -- на родине... Неужто забыл?
     Голос его словно ослепил меня, в глазах запестрело, голова
закружилась;   я   вспомнил   счастье,    гулкое,    безмерное,
невозвратное счастье...
     Нет,  не  может  быть!  Я  -- один... Это все -- лишь бред
прихотливый! Но  рядом  со  мной  и  вправду  кто-то  сидел  --
костлявый,  нелепый,  в  ушастых немецких сапожках, и голос его
звенел, шелестел, золотой,  сочно-зеленый,  знакомый,  а  слова
были все такие простые, людские...
     --  Ну вот -- вспомнил... Да, я -- прежний Леший, задорная
нежить... А вот и мне пришлось бежать...
     Он  вздохнул  глубоко,  и  почудилось  мне  вновь  -- тучи
шатучие, высокие волны листвы, блестки бересты что брызги пены,
да вечный, сладостный гул... Он нагнулся ко мне, мягко заглянул
в глаза.
     --  Помнишь лес наш, ель черную, березу белую? Вырубили...
Жаль было мне нестерпимо; вижу, березки хрустят, валятся, а чем
помогу? В болото загнали меня, плакал я, выл, выпью бухал -- да
скоком-скоком в ближний бор.
     Тосковал  я  там;  все  отхлипать  не  мог...  Только стал
привыкать -- глядь, бора и нет  --  одно  сизое  гарево.  Опять
пришлось  побродяжить.  Подыскал  я себе лесок -- хороший лесок
был, частый, темный, свежий,-- а все как-то не то... Бывало, от
зари  до зари играл я, свистал неистово, бил в ладоши, прохожих
пугал... Сам помнишь: заплутался ты однажды в глуши моей --  ты
и  белое  платьице,--  а  я  тропинки  в  узел связывал, стволы
кружил, мигал сквозь листву -- всю ночь проморочил... Но я  так
только,   шутки  ради,  даром  что  чернили  меня...  А  тут  я
присмирел; невеселое было новоселье... Днем и ночью вокруг  все
трещало что-то. Сперва я думал -- свой брат, леший там тешится;
окликнул,  прислушался.  Трещит  себе,  громыхает  --  нет,  не
по-нашему  выходит.  Раз, под вечер, выскочил я на прогалину --
вижу, лежат люди -- кто на спине,  кто  на  брюхе.  Ну,  думаю,
поразбужу  их,  расшевелю!  Стал я ветвями встряхивать, шишками
лукаться, шуршать, гукать... Битый час провозился--  все  ни  к
чему. А как ближе взглянул, так и обмер. У того голова на одной
красной ниточке висит, у того вместо живота  --  ворох  толстых
червей... Не вытерпел я. Завыл, подпрыгнул и давай бежать...
       Долго  я  скитался  по лесам разным, а все житья нет. То
тишь, пустыня, скука смертная, то жуть такая, что  и  лучше  ас
вспоминать! Наконец решился: в мужичка перекинулся, в бродягу с
котомкой, да и ушел совсем: прощай, Русь! Ну а там, мне  братец
мой.  Водяной пособил. Тоже, бедняга, спасался. Все дивился он:
времена, говорит, какие настали -- просто беда. И  то  сказать:
он  хоть  и встарь баловался, людей там заманивал (уж очень был
гостеприимен), да зато как лелеял, как  ласкал  их  у  себя  на
золотом  дне,  какими  песнями  чаровал!  А нынче, говорит, все
только мертвецы плывут, видимо-невидимо,  а  влага  речная  что
руда,  густая, теплая, липкая; дышать нечем... Он меня и взял с
собой. Сам-то в дальнем  море  мыкается,  а  меня  на  туманный
бережок по пути высадил -- иди, брат, найди себе кустик. Ничего
я не нашел и  попал  сюда  в  этот  чужой,  страшный,  каменный
город...  Вот  и стал я человеком, воротнички, сапожки, все как
следует -- даже научился говорить по-ихнему...
     Он  приумолк.  Глаза его блестели, как мокрые листья, руки
скрещены  были,   и   в   зыбком   отблеске   заплывшей   свечи
странно-странно мерцали бледные волосы, налево зачесанные.
     --  Я  знаю,  ты  тоже  тоскуешь,--  снова  зазвенел яркий
голос,-- но твоя тоска, по сравнению с  моею  буйной,  ветровою
тоской,-- лишь ровное дыханье спящего. И подумай только: никого
из племени нашего на Руси не осталось. Одни  туманом  взвились,
другие  разбрелись  по миру. Родные реки печальны, ничья резвая
рука  не  расплескивает  лунных  заблестков,  сиротеют,  молчат
случайно  не  скошенные  колокольчики  -- прежние голубые гусли
легкого Полевого, соперника моего.  Косматый,  ласковый  Постен
покинул,  плача,  твой  опозоренный,  оплеванный дом, и зачахли
рощи, умилительно-светлые, волшебно-мрачные рощи...
     А  ведь  мы  вдохновенье  твое,  Русь,  непостижимая  твоя
красота,  вековое  очарованье...  И  все  мы  ушли,   изгнанные
безумным землемером.
     Друг,  я  скоро  умру,  скажи  мне  что-нибудь, скажи, что
любишь меня, бездомного призрака, подсядь ближе, дай руку...
     Зашипев,  погасла  свеча. Холодные пальцы коснулись ладони
моей, грустный, знакомый смех прозвенел и умолк. Когда я  зажег
свет,  уж никого в кресле не было... никого... Только в комнате
чудесно-тонко пахло березой да влажным мхом...

---------------------------------------------------------------------------

       Впервые рассказ был опубликован в газете "Руль" (Берлин)
7 января 1921 г.



     Драка

     1

     По утрам, если солнце приглашало меня, я  ездил  за  город