онах  мелочей,  которых
люди не видят, хотя они-то и суть зародыши самых явных чудовищ.
Вот,  например, недавно,-- эта мать, которая, потеряв терпение,
утопила двухлетнюю девочку в ванне, и потом сама  выкупалась,--
ведь  не  пропадать  же  горячей  воде.  Боже  мой,  сравните с
"посолеными щами", с тургеневской синелью... Мне совершенно все
равно, если вам кажется смешным, что количество таких  мелочей,
каждый  день, всюду, разного калибра, разной формы, хвостиками,
точками, кубиками,--  может  так  волновать  человека,  что  он
задыхается  и  теряет  аппетит,--  но,  может быть, вы все-таки
придете.
     Наш разговор я здесь соединил с выдержками из пространного
письма, которое Шишков  мне  прислал  на  другой  день  в  виде
подкрепления. В субботу я слегка запоздал, и, когда вошел в его
столь  же бедную, как и опрятную комнату, все уже были в сборе,
не хватало только знаменитого  писателя.  Из  присутствующих  я
знал  в  лицо  редактора  одного  бывшего издания; остальные,--
обширная дама (кажется, переводчица  или  теософка)  с  угрюмым
маленьким  мужем,  похожим  на  черный брелок, двое потрепанных
господ в  Маd'овских  пиджаках  и  энергичный  блондин,  видимо
приятель  хозяина,--  были  мне неизвестны. Заметив, что Шишков
озабоченно прислушивается, заметив далее, как он  решительно  и
радостно  оперся  о стол и уже привстал, прежде чем сообразить,
что это звонят в другую квартиру, я  искренне  пожелал  прихода
знаменитости,  но  она  так  и  не явилась. "Господа",-- сказал
Шишков,-- и стал довольно хорошо  и  интересно  развивать  свои
мысли о журнале, который должен был называться "Обзор Страдания
и  Пошлости"  и  выходить ежемесячно, состоя преимущественно из
собранных за  месяц  газетных  мелочей  соответствующего  рода,
причем требовалось их размещать в особом, "восходящем" и вместе
с  тем  "гармонически  незаметном",  порядке.  Бывший  редактор
привел некоторые цифры и выразил уверенность, что журнал такого
типа  не  окупится  никогда.  Муж  обширной  литераторши,  сняв
пенсне,  страшно  растягивая  слова и массируя себе переносицу,
сказал, что, если уж бороться  с  человеческим  страданием,  то
гораздо  практичнее  раздать бедным ту сумму, которая нужна для
основания журнала,-- и гак как эта сумма ожидалась от него,  то
прошел  холодок. Затем приятель хозяина, гораздо бойчее и хуже,
повторил в общих чертах то, что говорил Шишков. Спросили и  мое
мнение; видя выражение лица Шишкова, я приложил все силы, чтобы
поддержать  его  проект.  Разошлись  непоздно.  Провожая нас на
площадку, Шишков оступился и несколько  долее,  чем  полагалось
для  поощрения смеха, остался сидеть на полу, бодро улыбаясь, с
невозможными глазами.
     Через несколько дней он опять меня посетил, и опять в углу
четверо толковали о визах, и потом пришел пятый и бодро сказал:
"Bonjour, Monsieur Weiss,  bonjour.  Monsieur  Meyer".  На  мой
вопрос  Шишков рассеянно и даже как-то нехотя ответил, что идея
журнала признана неосуществимой и что  он  об  этом  больше  не
думает.
     -- Вот  что  я  хотел  вам  сказать,--  заговорил он после
стесненного молчания,-- я все решал, решал  и,  кажется,  более
или менее решил. Почему именно я в таком состоянии, вам вряд ли
интересно,--  что  мог,  я  объяснил  вам в письме, но это было
применительно к делу, к тому  журналу...  Вопрос  шире,  вопрос
безнадежнее,  Я  решил,  что  делать,  как  прервать, как уйти.
Убраться в Африку, в колонии? Но не стоит затевать геркулесовых
хлопот только ради  того,  чтобы  среди  фиников  и  скорпионов
думать о том же, о чем я думаю под парижским дождем. Сунуться в
Россию?  Нет--  это  полымя.  Уйти в монахи? Но религия скучна,
чужда мне и не более чем как сон относится к тому, что для меня
есть действительность духа.  Покончить  с  собой?  Но  мне  так
отвратительна смертная казнь, что быть собственным палачом я не
в  силах, да кроме того боюсь последствий, которые и не снились
любомудрию Гамлета. Значит остается способ один  --  исчезнуть,
раствориться.
     Он  еще  спросил,  в  сохранности ли его тетрадь, и вскоре
затем ушел, широкоплечий, слегка все-таки сутулый, в макинтоше,
без шляпы, с обросшим  затылком,--  необыкновенно  симпатичный,
грустный,  чистый человек, которому я не знал, что сказать, чем
помочь.
     Через неделю я покинул Париж и едва ли не в первый день по
возвращении встретил на улице шишковского приятеля. Он  сообщил
мне  престранную  историю:  с  месяц  тому назад "Вася" пропал,
бросив  все  свое  небольшое  имущество.  Полиция   ничего   не
выяснила,--  кроме  того, что пропавший давно просрочил то, что
русские называют "картой".
     Так это и  осталось.  На  случае,  с  которого  начинаются
криминальные  романы,  кончается мой рассказ о Шишкове. Скудные
биографические сведения, добытые у его случайного  приятеля,  я
записал,--  они  когда-нибудь  могут пригодиться. Но куда же он
все-таки исчез? Что вообще значили эти его слова-- "исчезнуть",
"раствориться"?  Неужели  же  он  в  каком-то  невыносимом  для
рассудка,  дико буквальном смысле имел в виду исчезнуть в своем
творчестве, раствориться в своих стихах, оставить от  себя,  от
своей  туманной  личности  только  стихи?  Не  переоценил ли он
"прозрачность и прочность такой необычной гробницы"?

     Париж. 1940 г.




     Владимир Набоков. Адмиралтейская игла

     Вы  меня извините, милостивая государыня, я человек грубый
и прямой, а потому сразу выпалю: не обольщайтесь,-- сие  письмо
исходит  вовсе  не  от поклонника Вашего таланта,-- оно, как Вы
сейчас удостоверитесь сами, довольно странное и, может статься,
послужит не только Вам, но и прочим стремительным  романисткам,
некоторым  уроком.  Спешу  прежде всего представиться Вам, дабы
зримый облик мой просвечивал, вроде  как  водяной  знак,--  что
гораздо   честнее,  чем  молчанием  потакать  тем  неправильным
заключениям, которые глаз невольно выводит из начертания строк.
Нет,-- несмотря на мой поджарый почерк и молодую прыть запятых,
я жирный, я пожилой; правда, полнота моя --  не  вялая,  в  ней
есть  изюминка,  игра,  злость.  Это Вам, сударыня, не отложные
воротнички   поэта   Апухтина.   Впрочем--   будет:   Вы,   как
писательница,   уже   доделали  меня  всего  по  этим  намекам.
Здравствуйте. А теперь перейдем к сути.
     На днях,  в  русской  библиотеке,  загнанной  безграмотным
роком  в  темный  берлинский  проулок,  мне  выдали  три-четыре
новинки,--  между  прочим,  Ваш  роман  "Адмиралтейская  Игла".
Заглавие  ладное,-- хотя бы потому, что это четырехстопный ямб,
не правда ли,-- и  притом  знаменитый.  Но  вот  это-то  ладное
заглавие  и не предвещало ничего доброго. Кроме того, я вообще,
побаиваюсь книг, изданных в лимитрофах. Все же, говорю  я.  Ваш
роман я взял.
     О  милостивая  государыня,  о  госпожа Сергей Солнцев, как
легко угадать, что имя автора  --  псевдоним,  что  автор--  не
мужчина!  Все  Ваши  фразы  запахиваются  налево. Пристрастие к
таким выражениям, как "время шло" или "зябко куталась  в  мамин
платок",    неизбежное    появление   эпизодического   корнета,
произносящего "р", как "г", и, наконец, сноски с переводом всем
известных французских словечек, достаточно  определяют  степень
Вашей литературной опытности. Но все это еще полбеды.
     Представьте  себе  такую вещь: я, скажем, однажды гулял по
чудным местам, где бегут бурные воды и  повилика  душит  столпы
одичалых  развалин,--  и  вот, спустя много лет, нахожу в чужом
доме снимок: стою гоголем возле явно  бутафорской  колонны,  на
заднем  плане  -- белесый мазок намалеванного каскада, и кто-то
чернилами подрисовал мне усы. Откуда это? Уберите эту мерзость!
Там воды гремели  настоящие,  а  главное,  я  там  не  снимался
никогда.
     Пояснить  ли  Вам  притчу?  Сказать  ли  Вам, что такое же
чувство, только еще глупее и гаже, я испытал при  чтении  Вашей
страшной,  Вашей проворной "Иглы"? Указательным пальцем взрывая
страницы,  глазами  мчась  по  строкам,  я   читал   и   только
отмигивался,-- так был изумлен!
     Вы  хотите  знать,  что случилось? Извольте. Грузно лежа в
гамаке и беззаботно водя вечным пером (что почти каламбур), Вы,
сударыня, написали историю моей первой любви. Изумлен, изумлен,
и, так как я тоже грузный, изумление сопряжено с  одышкой.  Вот
мы  с  Вами  пыхтим,  ибо  несомненно  и  Вы ошарашены тем, что
объявился герой, Вами выдуманный. Нет, я обмолвился... Гарнир--
Ваш, положим фарш и  соус  тоже  Ваши,  но  дичь  (опять  почти
каламбур),  дичь,  сударыня, не Ваша, а моя, с моей дробинкой в
крылышке. Диву  даюсь,--  где  и  как  неведомой  даме  удалось
похитить  мое  прошлое?  Неужели  приходится  допустить, что Вы
знакомы с Катей,-- более того, хороши с ней,-- и  что  она  все
Вам  и  выболтала,  сумерничая под балтийскими соснами вместе с
Вами, прожорливой романисткой? Но как Вы смели, как  хватило  у
Вас  бесстыдства,  не только использовать катин рассказ, но еще
исказить его так непоправимо?
     Со дня последнего свидания  прошло  шестнадцать  с  лишком
лет,--  возраст  невесты, старого пса или советской республики.
Кстати, отметим первую, но отнюдь не худшую, из Ваших несметных
и  смутных  ошибок:  мы  не  ровесники  с  Катей,--   мне   шел
восемнадцатый год,-- ей двадцатый. Доверясь испытанному методу,
Вы  заставляете  свою  героиню  обнажиться  перед трюмо и затем
описываете ее распущенные, пепельные (конечно)  волосы  и  юные
формы.  По-вашему  ее  васильковые  глаза  становились в минуты
задумчивости фиалковыми:  ботаническое  чудо!  Вы  их  оттенили
черной  бахромой  ресниц,  которая,  добавлю  от  себя,  как бы
удлинялась к внешним углам, придавая глазам  разрез  особенный,
но   мнимый.   Катя   была   стройна,  но  слегка  горбилась,--
приподнимала плечи, входя в  комнату.  Она  у  Вас  --  статная
девушка с грудными нотками.
     Это  мучительно,--  я  думал  было  выписать  Ваши образы,
которые все фальшивы,  и  язвительно  сопоставить  с  ними  мои
непогрешимые  наблюдения,--  но  получается "кошмарная чепуха",
как сказала бы настоящая Катя,-- а  именно:  логос,  отпущенный
мне,   не   обладает   достаточной  точностью  и  мощью,  чтобы
распутаться с Вами; напротив, сам застреваю  в  липких  тенетах
Вашей  условной  изобразительности,  и  вот  уже нет у меня сил
спасти Катю от Вашего пера. И  все-таки  я  буду,  как  Гамлет,
спорить,-- и переспорю Вас.
     Тема  Вашего  произведения -- любовь, слегка декадентская,
на фоне начавшейся революции. Катю Вы назвали Ольгой, а  меня--
Леонидом.  Допустим.  Наше первое знакомство -- на елке у общих
друзей,--  встречи  на   Юсуповском   катке,   ее   комната   с
темно-синими    обоями,    мебелью   из   красного   дерева   и
одним-единственным украшением: фарфоровой балериной,  поднявшей
ножку,--  все  это  так, все это правда,-- однако Вы умудрились
подернуть все это налетом какой-то фасонистой лжи. Занимая свое
место в кинематографе "Паризиана",  Леонид  кладет  перчатки  в
треуголку,  но  через  две-три  страницы  он  уже оказывается в
партикулярном платье,-- снимает котелок, и перед  читателем  --
элегантный  юноша с пробором по самой середке маленькой, словно
налакированной головы и фиолетовым  платочком,  свесившимся  из
карманчика.  Помню,  действительно,  что  я  одевался под Макса
Линдера, и помню, как щедро прыщущий вежеталь холодил череп,  и
как  мсье  Пьер, прицелившись гребешком, перекидывал мне волосы
жестом линотипа, а затем, сорвав с меня завесу, кричал пожилому
усачу: "Мальшик, пашисть!" К тогдашнему платочку и белым гетрам
моя память относится ныне с иронией,-- но вот уж никак не может
примирить  воспоминание  о  муках  слишком  раннего  бритья   с
матовой,  ровной  бледностью, о которой Вы пишете. И я оставляю
на Вашей совести мои лермонтовские глаза и породистый  профиль,
благо теперь ничего не разобрать, в виду неожиданного ожирения,
     Боже,  не  дай  мне  погрязнуть в прозе этой пишущей дамы,
которой я не знаю и не хочу знать, но которая  с  поразительной
наглостью посягнула на чужое прошлое! Как Вы смеете писать, что
"красивая елка, переливаясь огнями, казалось, сулила им радость
ликующую"?  Вы  все  потушили  своим дыханием,-- ибо достаточно
одного прилагательного,  поставленного,  ради  красоты,  позади
существительного,   чтобы   извести   лучшее  воспоминание.  До
несчастья, то есть до Вашей книги, таким воспоминанием был  для
меня  зыбкий,  мелкий свет в катиных глазах и малиновый отблеск
на щеке от  глянцевитого  домика,  висевшего  с  ветки,  когда,
отстраняя  хвою,  она  тянулась  вверх, чтобы щипком прикончить
обезумевшую свечку.  Что  же  теперь  мне  осталось  от  этого?
Ничего,-- только тошный душок литературной гари.
     По-вашему выходит так, что мы с Катей вращались в каком-то
изысканно культурном бо-монде. Ошибка на параллакс, сударыня. В
среде  -- пускай светской,-- к которой Катя принадлежала, вкусы
были по меньшей мере отсталые. Чехов  считался  декадентом,  К.
Р.--   крупным   поэтом,   Блок   --  вредным  евреем,  пишущим
футуристические сонеты об умирающих лебедях и лиловых  ликерах.
Какие-то  французские  и  английские  стихи ходили в списках по
рукам и списывались снова, не без искажений, причем имя  автора
незаметно выпадало, так что они совершенно случайно приобретали
соблазнительную  анонимность,  да  и  вообще, их странствования
забавно  сопоставить  с   подпольным   списыванием   крамольных
стишков,   практиковавшимся  в  других  кругах.  О  том,  сколь
незаслуженно эти женские и мужские монологи о  любви  считались
образцами  новейшей  иностранной  лирики, можно судить по тому,
что баловнем среди них было  стихотворение  бедного  Луи  Буйе,
писавшего  в  середине  прошлого  века. Катя, упиваясь рокотом,
декламировала его и злилась, когда я  придирался  к  звучнейшей
строфе, где, назвав свою страсть смычком, автор сравнивает свою
подругу  с гитарой. Кстати, о гитаре. Вы пишете, мадам, что "по
вечерам  собиралась  молодежь,  и   Ольга,   облокотясь,   пела
роскошным  контральто".  Что  ж  --  еще  одна смерть, еще одна
жертва Вашей  роскошной  прозы,  А  как  я  лелеял  отзвук  той
цыганщины,  которая  склоняла  Катю  к  пению, меня к сочинению
стихов... Я знаю, что это была цыганщина  уже  ненастоящая,  не
та,   что  пленяла  Пушкина,  даже  не  григорьевская  муза,  а
полудышащая,    затасканная,    обреченная,--    причем     все
содействовало  ее  гибели,  и  граммофон,  и  война,  и  всякие
"песенки".  Недаром,  в  очередном  припадке  провидения,  Блок
записал какие помнил слова романсов, точно торопясь спасти хоть
это, пока не поздно.
     Сказать  ли  Вам,  что бормотание и жалобы эти значили для
нас? Открыть ли Вам образ далекого, странного мира, где,  низко
склонясь над прудом, дремлют ивы, и страстно рыдает соловушка в
сирени,  и встает луна, и всеми чувствами правит память -- этот
злой властелин ложно-цыганской  романтики?  Нам  с  Катей  тоже
хотелось  вспоминать,  но  так  как  вспоминать было нечего, мы
подделывали даль и свое счастливое настоящее  отодвигали  туда.
Мы  превращали  все  видимое в памятники, посвященные нашему --
еще не бывшему -- былому, глядя на тропинку, на  луну,  на  ивы
теми  глазами,  которыми  теперь  мы  бы  взглянули,-- с полным
сознанием невозместимости утрат,-- на тот старый,  топкий  плот
на  пруду, на ту луну над крышей коровника. Я полагаю даже, что
по смутному наитию мы заранее кое к  чему  готовились,--  учась
вспоминать и упражняясь в тоске по прошлому, дабы впоследствии,
когда  это  прошлое  действительно  у  нас  будет,  знать,  как
обращаться с ним и не погибнуть под его бременем.
     Но какое Вам дело до всего этого! Описывая,  как  я  летом
гостил  в  Глинском,  Вы  загоняете  меня  в  лес  и  там  меня
принуждаете писать стихи, дышащие молодостью и верой  в  жизнь.
Все  это  происходило  не  совсем  так. Пока остальные играли в
теннис  --   одним   красным   мячом   и   какими-то   пудовыми
расхлябанными ракетками, найденными на чердаке,-- или в крокет,
на  круглой  площадке,  до  смешного плевелистой, с одуванчиком
перед каждой дужкой,-- мы с Катей иной раз удирали на огород и,
присев на корточки, наедались до отвалу: была  яркая  виктория,
была  ананасовая--  зеленовато-белая,  чудесно-сладкая,--  была
клубника,  обмусоленная  лягушкой;  не   выпрямляя   спин,   мы
передвигались  по  бороздам  и  кряхтели,  и  поджилки  ныли, и
темной, алой тяжестью  наполнялось  нутро.  Жарко  наваливалось
солнце,-- и это солнце, и земляника, и катино чесучовое платье,
потемневшее  под  мышками,  и поволока загара сзади на шее,-- в
какое тяжелое наслаждение сливалось все это,  какое  блаженство
было,--  не поднимаясь, продолжая рвать ягоды,-- обнять Катю за
теплое плечо и слушать, как  она,  шаря  под  листьями,  охает,
посмеивается,  потрескивает  суставами.  Извините меня, если от
этого огорода, плывущего мимо, в ослепительном блеске  парников
и  колыхании  мохнатых  маков,  я прямо перейду к тому закутку,
где, сидя в позе  роденовского  мыслителя,  с  еще  горячей  от
солнца  головой, сочиняю стихи. Они были во всех смыслах ужасно
печальны, эти стихи,-- в них  звучали  и  соловьи  романсов,  и
кое-что  из  наших символистов, и беспомощные отголоски недавно
прочитанного; Souvenir, Souvenir, que me veux-tu?  L'automne...
(  Воспоминание,  воспоминание, что ты от меня хочешь? Осень...
(франц.)) -- хотя осень еще была далека, и  счастье  мое
чудным   голосом  орало  поблизости,  где-то,  должно  быть,  у
кегельбана, за старыми кустами сирени, под которыми свален  был
кухонный  мусор  и  ходили  куры.  А по вечерам, на веранде, из
красной,   как   генеральская   подкладка,   пасти   граммофона
вырывалась  с  трудом  сдерживаемая  цыганская  страсть, или на
мотив  "Спрятался  месяц  за  тучку"  грозный  голос  изображал
Вильгельма: "Дайте перо мне и ручку, хочу ультиматум писать",--
а  на  площадке  сада  катин  отец,  расстегнув ворот, выставив
вперед ногу в мягком сапоге, целился, как из ружья,  в  рюхи  и
бил  сильно,  но  мимо,--  и заходящее солнце концом последнего
луча перебирало по  частоколу  сосновых  стволов,  оставляя  на
каждом  огненную  полоску. И когда, наконец, наступала ночь и в
доме спали, мы из аллеи смотрели с Катей на  темный  дом  и  до
ломоты  засиживались  на  холодной, невидимой скамейке,-- и все
это  казалось  нам  чем-то  уже  давным-давно  прошедшим,--   и
очертания  дома  на  зеленом  небе, и сонное движение листвы, и
наши длительные слепые поцелуи.
     Красиво, с  обилием  многоточий,  изображая  то  лето.  Вы
конечно  ни  на минуту не забываете,-- как забывали мы,-- что с
февраля   "страной   правило   Временное   Правительство",    и
заставляете  нас  с Катей чутко переживать смуту, то есть вести
(на десятках страниц)  политические  и  мистические  разговоры,
которых  --  уверяю  Вас  --  мы не вели никогда. Я, во-первых,
постеснялся бы с таким добродетельным пафосом говорить о судьбе
России, а во-вторых, мы с Катей  были  слишком  поглощены  друг
другом,  чтобы засматриваться на революцию. Достаточно сказать,
что самым ярким моим впечатлением из этой  области  был  совсем
пустяк: как-то, на Миллионной, грузовик, набитый революционными
весельчаками,  неуклюже,  но  все  же  метко  вильнув  в нужную
сторону, нарочно раздавил  пробегавшую  кошку,--  она  осталась
лежать   в  виде  совершенно  плоского,  выглаженного,  черного
лоскута, только хвост  был  еще  кошачий,--  стоял  торчком,  и
кончик,  кажется,  двигался.  Тогда  это меня поразило каким-то
сокровенным смыслом, но с тех пор мне пришлось  видеть,  как  в
мирной  испанской  деревне  автобус  расплющил  точно  таким же
манером точно такую же кошку, так что в сокровенных  смыслах  я
разуверился.  Вы  же  не  только  раздули до неузнаваемости мой
поэтический дар, но еще сделали из  меня  пророка,  ибо  только
пророк  мог бы осенью семнадцатого года говорить о зе