ными из них, он занял
позицию поумнее и поподлее - молчаливого полусогласия, которое
ужасало его, когда он вспоминал то время; впрочем, изумительная
изворотливость совести позволяла ему утешаться самим сознанием
этого ужаса, как доказательством того, что он все-таки не
законченное чудовище. Теперь еще предстояло как-то справиться со
множеством воспоминаний о жестоких поступках, в коих он был
повинен вплоть до самого этого дня, - избавиться от них
оказалось не проще, чем от вставных челю-стей и очков, бумажный
пакет с которыми вручил ему муниципальный чиновник. Единственный
родич, которого он сумел отыскать, скрантонский дядюшка, прислал
ему из-за океана совет не тащить тело домой, а кремировать за
границей; на деле же наименее рекомендованный образ действий
оказался во многих смыслах наипростейшим - и главным образом
потому, что позволил Хью практически сразу избавиться от
ужасного предмета.
Все были очень участливы. Хотелось бы в особенности выразить
благодарность Хэролду Холлу, американскому консулу в Швейцарии,
через посредство которого к нашему бедному другу поступала
разнообразная помощь.
Двойственный трепет, испытанный юным Хью, можно подразделить на
общий и частный. Первым пришло общее чувство свободы, большой
ветер, восхитительный, чистый, сдувший прочь немало жизненного
сора. В частности же, он с приятным удивлением обнаружил в
потрепанном, но пухлом отцовском бумажнике три тысячи долларов.
Подобно многим невнятно одаренным юношам, ощущающим в пачке
банкнот осязаемое обилие немедленных наслаждений, он был лишен и
практической сметки, и стремлений к дальнейшему обогащению, и
томлений по поводу будущих средств к пропитанию (последние
оказались ничтожны, ибо выяснилось, что наличность составляет
больше десятой доли всего наследства). В тот же день он
перебрался в Женеву, в гораздо более пристойное жилье, съел на
обед homard а l'americaine и вышел в проулок за отелем, чтобы
найти первую в своей жизни женщину.
По оптическим и животным причинам половая любовь - вещь не
настолько прозрачная, как иные, куда более сложные. Известно,
впрочем, что в родном его городе Хью одновременно ухаживал за
тридцативосьмилетней матерью и ее шестнадцатилетней дочкой, но
проявил себя импотентом с первой, а со второй оказался
недостаточно предприимчив. Здесь перед нами банальный случай
затянувшегося эротического зуда, уединенных упражнений, дающих
привычное успокоение, и запоминающихся снов. Девушка, к которой
он подошел, была приземиста, но обладала приятным, бледным,
вульгарным лицом с итальянскими глазами. Она привела его к одной
из лучших кроватей в уродливых старых "номерах", - а точно
сказать, в тот самый "номер", где девяносто один, нет, девяносто
два - почти девяносто три года назад заночевал по пути в Италию
русский писатель. Застелилась, потом расстелилась, накрылась
сюртуком и вновь застелилась кровать - другая, с медными
шишечками; приоткрытый саквояж в зеленую клетку встал на
кровати, а сюртук перебрался на плечи странника, взлохмаченного,
в ночной сорочке без ворота; мы застали его в нерешительности,
он размышляет, что ему вынуть из саквояжа (который уедет вперед
почтовой каретой) и переложить в заплечный мешок (который он
понесет на себе через горы к итальянской границе). Он ожидает,
что теперь уже в любую минуту приятель его, Кандидатов,
живописец, присоединится к нему для совместного путеше-ствия,
одной из беспечных прогулок, от которых романтиков не могла
удержать даже мелкая августовская морось; в те неуютные времена
дождило даже сильнее, сапоги его оставались еще мокры после
десятимильного похода в ближнее казино. В позах изгнанников они
стояли за дверью, а ноги он несколько раз обернул немецкой
газетой, кстати сказать, по-немецки читал он с большею
легкостью, нежели по-французски. Непонятно, главное, что ему
делать с рукописями - упрятать в мешок или отправить почтою в
саквояже, - тут наброски писем, недоконченный рассказ в русской
тетради с матерчатой обложкой, отрывки философской статьи в
синей школьной тетрадке, купленной в Женеве, и разрозненные
листы рудиментарного романа, предположительно названного "Фауст
в Москве". Пока он сидит за дощатым сосновым столом, тем самым,
на который Персонова девка плюхнула свою поместительную сумку,
сквозь эту сумку, так сказать, проступает первая страница
"Фауста" с энергическими подчистками и неопрятными чернильными
вставками, фиолетовыми, черными, лягушачьи-зелеными. Созерцание
собственного почерка увлекает его; для него хаос на странице -
это порядок, кляксы - картины, наброски на полях - крылья. И
вместо того, чтобы заняться разбором бумаг, он откупоривает
дорожную чернильницу и с пером в руке придвигается поближе к
столу. Но в этот миг веселый грохот долетает от двери. Дверь
растворяется и затворяется вновь.
Хью Персон проводил свою случайную девушку по длинной лест-нице,
а там и до ее излюбленного уличного угла, - тут они на долгие
годы расстались. Он надеялся, что девушка продержит его до
рассвета - и тем избавит от ночи в гостинице, где в каждом
темном углу одиночества маячил призрак отца, - но уяснив, что он
не прочь остаться, она неверно истолковала это желание, и грубо
объявив, что слишком долго пришлось бы приводить в приличную
форму столь жалкого исполнителя, выставила его. Впрочем, не дух
отца, а духота помешала ему уснуть. Он широко распахнул оба
окна; окна выходили на авто-стоянку, раскинувшуюся четырьмя
этажами ниже; узкого серпика над головой не доставало для
освещения крыш, уходящих вниз, к незримому озеру; свет гаража
выхватывал из темноты ступени безлюдной лестницы, ведущей в
мешанину теней; все казалось таким подавленным и далеким, что
наш акрофобический Персон почувствовал, как тяготение манит его,
приглашая соединиться с ночью и с отцом. Множество раз он, голым
мальчишкой, бродил во сне, но привычное окружение хранило его до
поры, пока, наконец, не оставил его этот чуждый недуг. Той
ночью, на верхнем этаже чужого отеля, защитить его было нечему.
Он затворил окна и до зари просидел в кресле.
7.
В отрочестве, когда Хью страдал припадками сомнамбулизма, он по
ночам, обнимая подушку, покидал свою комнату и плелся в ниж-ний
этаж. Он помнил, как пробуждался в самых странных местах - на
ступеньках, ведущих в подвал, или в высоком гардеробе в
прихожей, среди плащей и галош, и хотя мальчика не так уже и
пугали эти босые блуждания, однако он, недовольный тем, что
"ведет себя, как привидение", упросил, чтобы его запирали в
спальне. Правда, толку из этого не вышло, потому что он все
равно выбирался в окно на наклонную крышу галереи, ведущей в
школьные дортуары. В первый раз его пробудил холодок черепиц под
ступнями, и он возвратился в свое темное логово, огибая стулья и
прочие вещи скорее на слух, чем как-то еще. Старый и глупый
доктор посоветовал родителям покрыть пол у постели мокрыми
полотенцами и расставить в стратегических пунктах тазы с водой,
- единственный результат операции свелся к тому, что, миновав в
магическом сне все препятствия, он обнаружил себя дрожащим у
подножия дымохода в обществе школьной кошки. Вскоре после этой
вылазки призрачные припадки стали редеть, а к концу отрочества
практически прекратились. Предпоследним их отголоском стала
странная история со столиком у кровати. Хью уже учился в
колледже и жил с однокашником, Джеком Муром (не род-ственником),
в двух комнатах только что выстроенного Снайдер-Холла. Джек,
утомленный целодневной зубрежкой, проснулся средь ночи,
разбуженный треском, долетавшим из спальни-гостиной. Он
отправился на разведку. Спящему Хью примерещилось, будто
трехногий столик, стоявший рядом с кроватью (и утянутый из-под
телефона в прихожей), сам собой исполняет яростный воинственный
танец, - нечто подобное он уже видел однажды на "сеансе", когда
у приблудного духа (Наполеона) спросили, не скучает ли он по
весенним закатам Святой Елены. Джек Мур увидел, как Хью,
перевесясь за край кушетки, обхватил столик руками и корежит
безобидную вещь в смехотворных потугах прекратить ее
несуществующее движение. Книги, пепельница, будильник, коробочка
таблеток от кашля - все разлетелось по полу, а терзаемое дерево
трещало и крякало в дурацких объятиях. Джек Мур разнял драчунов.
Хью, не проснувшись, молча поворотился набок.
8.
За те десять лет, которым полагалось пройти между первым и
вторым приездами Хью Персона в Швейцарию, он зарабатывал на
жизнь различными скучными способами, что выпадают на долю
множеству блестящих молодых людей, не наделенных ни особым
даром, ни честолюбием и привычно отдающих лишь часть ума
выполнению банальных, а то и шарлатанских обязанностей. Что они
делают с другой, куда более обширной частью, где и как поживают
подлинные их причуды и чувства, это не то чтобы тайна - какие уж
тайны теперь, - но может повлечь за собой откровения и
осложнения, слишком печальные, слишком пугающие, чтобы сходиться
с ними лицом к лицу. Лишь знатоки вправе исследовать скорби
сознания, да и то лишь знатокам на потребу. Он обладал
способностью перемножать в уме восьми-значные числа - и утратил
ее за несколько сереньких, убывающих ночей в больнице, куда
попал в двадцать пять лет с вирусным заражением. Он опубликовал
в университетском журнале стихотворение, длинное и бессвязное, с
многообещающим началом:

Блаженны многоточия... Вот солнце
роняет в озеро небесный образец...

Ему принадлежит письмо в лондонскую "Times", перепечатанное
несколько лет спустя в антологии "To the Editor: Sir", в нем
читаем:

"Анакреон скончался восьмидесяти пяти лет от роду, задушенный
"винным скелетом" (как выразился иной иониец), а шахматисту
Алехину цыганка напророчила, что его убьет в Испании мертвый
бык."

Семь послеуниверситетских лет он состоял в секретарях и
анонимных помощниках у знаменитого проходимца, ныне покойного
символиста Атмана, и именно на нем лежит ответственность за
сноски, по-добные этой:

"Кромлех (ассоциируемый с млеком, молоком и молоками)
очевидно представляет собой символ Великой Матери,
столь же явственно, как менгир ("mein Herr") несет
мужское начало."

Еще один срок он отбыл, торгуя канцелярскими принадлежностями, и
пущенная им в продажу самопишущая ручка носит его имя:
"Персоново Перо". Впрочем, она и осталась наивысшим его
достижением. Мрачной двадцатидевятилетней персоной он поступил
на службу в крупную издательскую фирму, где исполнял разные
должности - помощника изыскателя, ловца талантов, помощника
редактора, младшего редактора, корректора, улещевателя наших
авторов. Угрюмый раб, он был отдан в распоряжение миссис
Фланкар, пышной дамы с претензиями, краснолицей и пучеглазой на
осьминожий покрой. Издательство намеревалось опубликовать ее
исполинский роман "Самец" при условии основательной правки,
безжалостных сокращений и частичной переработки. Предполагалось,
что переписанные куски - по нескольку страниц там и сям -
перекинут мосты над черными, кровоточащими прогалами щедро
отвергнутой писанины, зиявшими меж уцелевших глав. Эту работу
проделала сослуживица Хью, милая девушка с понихвостой
прической, уже успевшая из фирмы уволиться. Талант романиста был
ей присущ еще в меньшей мере, чем миссис Фланкар, и Хью пришлось
маяться с окаянной задачей - залечиванием не только нанесенных
ею ран, но и не тронутых бородавок. Несколько раз его приглашали
к чаю в очаровательный пригородный дом миссис Фланкар,
украшенный почти исключительно полотнами кисти ее покойного
мужа, - ранней весной в гостиной, летом в столовой, пышной
красой Новой Англии в библиотеке и зимой в спальне. Именно в
этой комнате Хью предпочитал не задерживаться, ибо испытывал
неприятное чувство, что миссис Фланкар уповает на изнасилование
под сиреневыми снежинками мистера Фланкара. Подобно многим
перезрелым, но еще недурным собою артистическим дамам она,
казалось, вовсе не сознавала, что объемистый бюст, шея в
морщинах и запашок затхловатой женственности, настоенной на
одеколоне, способны отпугнуть нервного мужчину. Когда "наша"
книга, наконец, вышла в свет, он облегченно всхлипнул. Благодаря
коммерческому успеху "Самца" ему поручили дело поприметнее.
"Мистер R.", как его называли в издательстве (обладатель
длинного двухчастного немецкого имени с благородной частицей
между скалой и твердыней), писал по-английски лучше, чем
говорил. Соприкасаясь с бумагой, его язык обретал богатство,
стать, зримый напор, побуждая кое-кого из не самых придирчивых
критиков облюбованной им страны именовать его великолепным
стилистом. Корреспондентом мистер R. был раздражительным,
невежливым и неприятным. Его и Хью сношениям через океан -
мистер R. жил все больше во Франции и Швейцарии - не-доставало
сердечного пыла, озарявшего муки с миссис Фланкар; но мистер R.,
мастер, быть может, и не первостатейный, был хотя бы настоящим
художником, сражавшимся собственным оружием и на соб-ственной
территории за право использовать неправоверную пунктуацию,
отвечающую неповторимой манере мышления. Наш покладистый Персон
безболезненно запустил в производство мягкое издание одной из
первых его книг, но затем началось долгое ожидание нового
романа, который R. обещал представить еще до окончания этой
весны. Весна миновала, не принеся плодов, - и Хью полетел в
Швейцарию для личной встречи с медлительным автором. Это была
вторая из четырех его поездок в Европу.

Перевод с английского Сергея ИЛЬИНА