ти - и какое чудовище чужой слух понесет
к  мудрецам для рассмотра и обсуждения. А вместе с тем, в чем  упрекнуть
волшебника?  Он  знал,  что  найдет в  ней  достаточно  утех,  чтобы  не
расколдовать  ее  слишком рано, ничего в ней не отличать  слишком  явным
вниманием неги; играя в прогулку капуцина, не слишком упираться  в  иной
тупичок;  он знал, что не посягнет на ее девственность в самом тесном  и
розовом  смысле слова, пока эволюция ласк не перейдет незаметной ступени
-  дотерпит  до  того утра, когда она сама, еще смеясь,  прислушается  к
собственной  отзывчивости  и,  уже молча, потребует  совместных  поисков
струны.
     Воображая  дальнейшие годы, он все видел ее подростком:  таков  был
плотский  постулат; зато, ловя себя на этой предпосылке, он понимал  без
труда,   что  если  мыслимое  течение  времени  и  противоречит   сейчас
бессрочной основе чувств, то постепенность очередных очарований послужит
естественным  продолжением договора со счастьем, принявшим  в  расчет  и
гибкость  живой  любви;  что  на свете этого  счастья,  как  бы  она  ни
повзрослела  -  в  семнадцать лет, в двадцать, -  ее  сегодняшний  образ
всегда будет сквозить в ее метаморфозах, питая их прозрачные слои  своим
внутренним ключом; и что именно это позволит ему, без урона или  утраты,
насладиться  чистым  уровнем  каждой  из  ее  перемен.  Она   же   сама,
уточнившись  и  удлинившись  в  женщину, уже  никогда  не  будет  вольна
отделить   в  сознании  и  памяти  свое  развитие  от  развития   любви,
воспоминания  детства  от воспоминаний мужской невинности  -  вследствие
чего   прошлое,  настоящее,  будущее  представятся  ей  единым  сиянием,
источник коего, как и ее самое, излучил он, живородящий любовник.
     Так  они  будут  жить  -  и смеяться, и читать  книги,  и  дивиться
светящимся  мухам,  и  говорить о цветущей  темнице  мира,  и  он  будет
рассказывать, и она будет слушать, маленькая Корделия, и море поблизости
будет  дышать под луной - и чрезвычайно медленно, сначала всей чуткостью
губ,  затем всей их тяжестью, вплотную, все глубже, только так, в первый
раз,  в твое воспаленное сердце, так, пробиваясь, так, погружаясь, между
его тающих краев...
     Дама,  сидящая  напротив, почему-то вдруг  поднялась  и  перешла  в
другое отделение; он посмотрел на пустые свои часики - теперь уже скоро,
-  и  вот он уже поднимался вдоль белой стены, увенчанной ослепительными
осколками;  летало  множество ласточек - а встретившая  его  на  крыльце
приятельница  покойной  особы объяснила ему  присутствие  груды  золы  и
обугленных  бревен в углу сада тем, что ночью случился пожар -  пожарные
не  сразу  справились  с летящим пламенем, сломали  молодую  яблоню,  и,
конечно,  никто  не  выспался. В это время вышла она, в  темном  вязаном
платье (в такую жару!), с блестящим кожаным пояском и цепочкой на шее, в
длинных  черных  чулках,  бледненькая,  и  в  самую  первую  минуту  ему
показалось, что она слегка подурнела, стала курносее и голенастее,  -  и
хмуро,  быстро, с одним только чувством острой нежности к ее трауру,  он
взял  ее за плечо и поцеловал в теплые волосы. "Все могло вспыхнуть",  -
воскликнула она, подняв розово-озаренное лицо с тенью листьев на  лбу  и
тараща глаза, прозрачно-жидко колеблемые отражением солнца и сада.
     Она, довольная, держала его под руку, пока входили в дом следом  за
громко  говорившей хозяйкой - и естественность уже улетучилась,  он  уже
неловко  сгибал  свою-не-свою руку - и на  пороге  гостиной,  в  которой
гремели   вошедший  вперед  монолог  и  раскрываемые  ставни,  он   руку
высвободил  и,  в  виде рассеянной ласки (а в действительности  весь  на
мгновение уйдя в крепкое с ямкой осязание), слегка похлопал ее по  бедру
-  беги,  дескать  -  и вот уже садится, пристраивал трость,  закуривал,
искал пепельницу, что-то отвечал - преисполненный дикого ликования.
     От  чайку он отказался, объяснив, что сейчас появится заказанный на
вокзале   автомобиль,  что  туда  уже  погружены   его   чемоданы   (эта
подробность, как бывает во сне, имела какой-то мелькающий смысл)  и  что
"Покатим с тобой к морю!" - почти выкрикнул он по направлению к девочке,
которая,  оборотясь на ходу, чуть не упала с треском через  табурет,  но
мгновенно  выправила  молодое равновесие,  повернулась  и  села,  покрыв
табурет опавшей юбкой. "Что?" - спросила она, отведя волосы и косясь  на
хозяйку  (табурет уже раз был сломан). Он повторил. Она радостно подняла
брови  -  не  думала,  что  случится именно так,  и  сегодня  же.  "Я-то
надеялась, - солгала хозяйка, - что вы у нас переночуете". - "О  нет,  -
крикнула  девочка, шаркающим скольжением подлетая к нему,  и  продолжала
неожиданной скороговоркой: - А как вы считаете, я скоро научусь  плавать
- одна моя подруга говорит, что можно сразу, то есть нужно сперва только
научиться не бояться - а это берет месяц..." - но хозяйка уже толкала ее
в  локоть,  чтобы  она  доложила с Марией то, что приготовлено  слева  в
шкапу.
     "Признаюсь,  не  завидую вам, - сказала сдававшая должность,  когда
девочка выбежала. - Последнее время, особенно после гриппа, у нее бывают
всякие  вспышки  и  капризы, на днях нагрубила мне  -  трудный  возраст.
Вообще  мне  кажется, хорошо бы, если бы вы взяли к ней пока что  какую-
нибудь  барышню,  а  осенью  - в хороший католический  интернат.  Смерть
матери  она переживает, как видите, довольно легко - да, может быть,  не
показывает  -  не  знаю...  Кончилось наше совместное  житье...  Я  вам,
кстати, еще осталась... Нет-нет, полноте, как же... Да, он только к семи
приходит  со службы - будет очень жалеть... Жизнь - ничего не поделаешь!
Она-то бедняжка, во всяком случае, на небесах спокойна, да и у вас лучше
вид  -  а  если  бы не наша встреча... Просто не вижу, как бы  содержала
чужого ребенка, а из сиротских приютов прямой шаг сами знаете куда.  Вот
я  поэтому всегда и говорю: жизнь - одно слово. Помните, как мы с вами -
на скамейке - помните? Мне-то в голову не приходило, что она может найти
второго, - а все-таки - мое женское чутье: что-то в вас было тоскующее -
именно по такой пристани".
     За  листвой родился автомобиль. Садиться! Знакомая черная  шапочка,
пальто на руке, небольшой чемодан, помощь краснорукой Марии. Погоди,  уж
я  тебе  накуплю...  Захотела непременно - рядом с шофером,  и  пришлось
согласиться  да  скрыть досаду. Женщина, которой мы  никогда  больше  не
увидим,  махала  яблоневой  веточкой. Мария  загоняла  цыплят.  Поехали,
поехали.
     Он  сидел,  откинувшись, промеж колен держа трость, весьма  ценную,
старинную, с толстым коралловым набалдашником, и смотрел сквозь переднее
стекло на берет и довольные плечи. Погода была необыкновенно жаркая  для
июня,  в  окно  била горячая струя, вскоре он снял галстук и  расстегнул
ворот.  Через  час девочка на него оглянулась (показала на  что-то  близ
дороги,  но  он,  хоть  и обернулся с разинутым ртом,  ничего  не  успел
рассмотреть  - и почему-то без всякой связи подумалось, что  все-таки  -
почти  тридцать лет разницы). В шесть они ели мороженное,  а  говорливый
шофер  пил  пиво за соседним столиком, обращаясь к клиенту с  различными
рассуждениями.   Дальше.  Глядя  на  лесок,  волнистыми   прыжками   все
приближавшийся  с  холма  на  холмок, пока  не  съехал  по  скату  и  не
споткнулся  о  дорогу, где был пересчитан и убран,  -  он  подумал:  "Не
сделать ли тут привал? Небольшая прогулка, посидим на мху среди грибов и
бабочек..." Но остановить шофера он не решился: что-то невыносимое  было
в образе подозрительного автомобиля, бездельничающего на шоссе.
     Затем стемнело; незаметно зажглись их фары. В первой же придорожной
харчевне  сели  поужинать - и резонер опять развалился  поблизости,  да,
кажется,  заглядывался  не  столько  на  господский  бифштекс  с   дутым
картофелем,  сколько  на  шору ее волос в  профиль  и  прелестную  щеку:
голубка  моя  и  устала, и раскраснелась - путешествие,  жирное  жаркое,
капля  вина  -  сказывалась  бессонная  ночь,  розовый  пожар  впотьмах,
салфетка спадала с мягко вдавленной юбочки - и это теперь все мое  -  он
спросил, сдаются ли тут комнаты - нет, не сдавались.
     Несмотря  на растущую томность, она решительно отказалась променять
свое  место спереди на поддержку и уют в глубине, сказав, что  сзади  ее
будет  тошнить.  Наконец, наконец среди черной жаркой бездны  созрели  и
стали  лопаться огоньки, и была немедленно выбрана гостиница, и уплачено
за  мучительную поездку и покончено с этим. Она почти дремала,  выползая
на  панель, застывая в сиреневатой, щербатой тьме, в теплом запахе гари,
в  шуме  и  дрожи двух, трех, четырех грузовиков, пользовавшихся  ночным
безлюдием,  чтобы чудовищно быстро съезжать под гору из-за  угла  улицы,
где ныл, и тужился, и скрежетал скрытый подъем.
     Коротконогий,   большеголовый  старик   в   расстегнутой   жилетке,
нерасторопный,  медлительный и все объяснявший с виноватым  добродушием,
что  он  только  заменяет  хозяина  - старшего  сына,  отлучившегося  по
семейному  делу, - долго искал в черной книге... сказал,  что  свободной
комнаты  с  двумя  кроватями нет (выставка цветов, много  приезжих),  но
имеется одна с двухспальной, "Что сводится к тому же, вам с дочкой будет
только..."  -  "Хорошо,  хорошо", - перебил приезжий,  а  туманное  дитя
стояло поодаль, мигая и глядя сквозь проволоку на двоившуюся кошку.
     Отправились наверх. Прислуга, по-видимому, ложилась рано - или тоже
отсутствовала.  Покамест, кряхтя и низко нагибаясь, гном испытывал  ключ
за  ключом,  -  из уборной рядом вышла, в лазурной пижаме, курчаво-седая
старуха  с  ореховым  от загара лицом и мимоходом полюбовавшись  на  эту
усталую  красивую  девочку,  которая, в  покорной  позе  нежной  жертвы,
темнелась  платьем  на охре, прислонясь к стенке, опираясь  лопатками  и
слегка откинутой лохматой головой, медленно мотая ею и подергиванием век
как бы стараясь распутать слишком густые ресницы. "Отоприте же наконец",
- сердито проговорил ее отец, плешивый джентльмен, тоже турист.
     "Тут буду спать?" - безучастно спросила девочка, и когда, борясь со
ставнями,   поплотнее  сощуривая  их  щели,  он  ответил  утвердительно,
посмотрела  на  шапочку, которую держала, и вяло бросила ее  на  широкую
постель.
     "Ну вот, - сказал он после того, как старик, ввалив чемоданы, вышел
и  остались  только стук сердца да отдаленная дрожь ночи.  -  Ну  вот...
Теперь надо ложиться".
     Шатаясь  от  сонливости, она наткнулась на край  кресла,  и  тогда,
одновременно садясь, он привлек ее за бедро - она, выгнувшись, вырастая,
как  ангел,  напрягла на мгновение все мускулы, сделала еще  полшажка  и
мягко опустилась к нему на колени. "Моя душенька, моя бедная девочка", -
проговорил он в каком-то общем тумане жалости, нежности, желания,  глядя
на  ее сонность, дымчатость, заходящую улыбку, ощупывая ее сквозь темное
платье,  чувствуя  на голом, сквозь тонко-шерстяное,  полоску  сиротской
подвязки,  думая о ее беззащитности, заброшенности, теплоте, наслаждаясь
живой  тяжестью ее расползающихся и опять, с легчайшим телесным шорохом,
повыше  скрещивающихся  ног,  -  и  она дремотно  отталкивала  несессер,
стоявший  рядом с креслом... Прогрохотало за окном, и потом,  в  тишине,
стало слышно, как ноет комар, и почему-то это ему мельком напомнило что-
то  страшно  далекое, какие-то поздние укладывания в  детстве,  плывущую
лампу,  волосы  сверстницы-сестры,  давно  умершей.  "Душенька  моя",  -
повторил  он  и,  отведя  трущимся носом кудрю, теребливо  прилаживаясь,
почти  без  нажима  вкусил  ее  горячей шелковистой  шеи  около  холодка
цепочки;  затем,  взяв  ее  за виски, так  что  глаза  ее  удлинились  и
полусомкнулись, принялся ее целовать в расступившиеся губы, в зубы - она
медленно  отерла рот углами пальцев, ее голова упала к  нему  на  плечо,
промеж век виднелся лишь узкий закатный лоск, она совсем засыпала.
     В  дверь постучали - он сильно вздрогнул (отдернув руку от пояска -
так  и  не поняв, как, собственно, расцепляется). "Проснись, слезай",  -
сказал он, быстро ее тормоша, и она, широко раскрыв пустые глаза,  через
кочку съехала. "Войдите", - сказал он.
     Заглянул старик и сообщил, что господина просят сойти вниз:  пришли
из   полицейского  участка.  "Полиция?  -  переспросил  он,  морщась   в
недоумении. - Полиция?.. Хорошо, идите, я сейчас спущусь", - добавил он,
не вставая. Закурил, высморкался, аккуратно сложил платок, щурясь сквозь
дым.  "Слушай, - сказал он прежде, чем выйти. - Вот твой чемодан, вот  я
тебе  его  раскрою,  найди, что тебе нужно, раздевайся  пока  и  ложись;
уборная - от двери налево".
     "При  чем  тут полиция? - думал он, спускаясь по скверно освещенной
лестнице. - Что им нужно?"
     "В  чем  дело?" - резко спросил он, сойдя в вестибюль,  где  увидел
застоявшегося жандарма, черного гиганта с глазами и подбородком кретина.
     "А  в  том,  -  последовал охотный ответ, -  что  вам,  как  видно,
придется сопроводить меня в комиссариат - это недалеко отсюда".
     "Далеко  или  недалеко,  -  заговорил путешественник  после  легкой
паузы,  -  но сейчас за полночь, и я собираюсь ложиться. Кроме того,  не
скрою  от  вас,  что  всякий вывод, особенно столь динамический,  звучит
криком  в лесу для слуха, не посвященного в предшествовавший ход мыслей,
то  есть  проще: логическое воспринимается как зоологическое. Между  тем
глобтроттеру,  только  что попавшему в ваш радужный  городок,  любопытно
узнать,  на  чем - на каком, может быть, местном обычае - основан  выбор
ночи для приглашения в гости, приглашения тем более неприемлемого, что я
не  один, а с утомленной дочкой. Нет, погодите, - я еще не кончил... Где
это  видано, чтобы правосудие предпосылало действие закона основанию его
применить? Дождитесь улик, господа, дождитесь доносика! Пока что - сосед
не  видит сквозь стену и шофер не читает в душе. А в заключение - и это,
может   быть,  самое  существенное  -  извольте  ознакомиться  с   моими
бумагами".
     Помутневший  дурень  ознакомился  -  очнулся  и  пустился   трепать
незадачливого старика: оказалось, что тот не только спутал  две  похожие
фамилии,  но  никак  не  мог объяснить, когда и куда  нужный  проходимец
съехал.
     "То-то",   -  сказал  путешественник  мирно,  досаду  за   задержку
полностью   выместив   на  поспешившем  враге  -  при   сознании   своей
неуязвимости (слава Року, что сзади не села, слава Року, что  грибов  не
искали в июне - а ставни, конечно, плотные).
     Добежав до площадки, он спохватился, что не заметил номера комнаты,
остановился  в нерешительности, выплюнув окурок... но теперь  нетерпение
чувств  не  пускало  вернуться  за справкой,  -  и  не  нужно  -  помнил
расположение  комнат  в  коридоре. Нашел, быстро облизнулся,  взялся  за
ручку, хотел...
     Дверь  была  заперта; и отвратительно поддалось  под  сердцем.  Раз
заперлась  -  значит, от него, значит - подозрение,  не  надо  было  так
целовать,  спугнул,  что-нибудь заметила,  -  или  глупее  и  проще:  по
наивности  убеждена,  что он лег спать в другой  комнате,  в  голову  не
пришло, что она будет спать в одной, вместе с чужим - все-таки еще чужим
-  и  он  постучал, едва ли еще сам сознавая всю силу  своей  тревоги  и
раздражения.
     Услышал  отрывистый  женский  смех, гнусное  восклицание  матрасных
пружин  и затем шлепанье босых ног. "Кто там? - сердито спросил  мужской
голос.  -  Ах, вы ошиблись? Так, пожалуйста, не ошибайтесь. Человек  тут
занимается делом, человек обучает молодую особу, человека перебивают..."
В глубине опять прокатился смех.
     Ошибка  была  пошлой - и только. Он двинулся дальше по  коридору  -
вдруг  сообразил,  что не та площадка - пошел назад, повернул  за  угол,
озадаченно взглянул на счетчик в стене, на раковину под капающим краном,
на чьи-то желтые сапоги у двери - повернул опять - лестница исчезла! Та,
которую  он  наконец  нашел, оказалась другой: спустившись  по  ней,  он
заблудился  в  полутемных помещениях, где стояли сундуки, где  из  углов
выступали  с  фатальным  видом  то шкапчик,  то  пылесос,  то  сломанный
табурет,  то  скелет  кровати. Вполголоса выругался,  теряя  власть  над
собой,  изведенный  этими  преградами...  Толкнул  дверь  в  глубине  и,
стукнувшись головой о низкую притолоку, вынырнул в вестибюль со  стороны
тускло освещенного закута, где, почесывая щетину щеки, старик смотрел  в
черную  книгу,  а  на  лавке рядом храпел жандарм - как  в  кордегардии.
Получить   нужное  сведение  было  делом  минуты  -  слегка   удлиненное
извинениями старика.
     Он  вошел.  Он  вошел  и прежде всего, никуда не  глядя,  украдчиво
горбясь, дважды повернул тугой ключ в замке. Затем увидел черный чулок с
резинкой под умывальником. Затем увидел раскрытый чемодан, начатый в нем
беспорядок,  полувытащенное  за ухо вафельное  полотенце.  Затем  увидел
комок  платья и белья на кресле, поясок, второй чулок. Только  тогда  он
повернулся к острову постели.
     Она  лежала на спине поверх нетронутого одеяла, заложив левую  руку
за  голову, в разошедшемся книзу халатике - сорочки не доискалась, и при
свете  красноватого  абажура, сквозь муть, сквозь духоту  в  комнате  он
увидел ее узкий впалый живот между невинных выступов бедренных косточек.
Со звуком пушечной пальбы поднялся со дна ночи грузовик, стакан зазвенел
на мраморе столика, и было странно смотреть, как мимо всего ровно тек ее
заколдованный сон.
     Завтра,  конечно,  начнем с азов, с продуманной  постепенности,  но
сейчас  ты спишь, ты ни при чем, не мешай взрослым, так нужно,  это  моя
ночь,  мое  дело  -  и,  раздевшись, он лег слева  от  едва  качнувшейся
пленницы  и застыл, сдержанно переводя дух. Так: час, которым он  бредил
вот  уже  четверть века, теперь наступил, но облаком блаженства  он  был
скован,  почти  охлажден;  наплывы и растекание  ее  светлого  халатика,
мешаясь  с откровениями ее красоты, еще дрожали в глазах сложной  зыбью,
как  сквозь  хрусталь. Он все не мог найти оптический фокус счастья,  не
знал,  с  чего  начать, к чему можно притронуться, как  полнее  всего  в
пределах  ее  покоя насытиться этим часом. Так. Пока что, с лабораторной
бережностью, он снял с кисти бельмо времени и через ее голову положил на
ночной столик между блестящей каплей воды и пустым стаканом.
     Так.  Бесценный оригинал: спящая девочка, масло. Ее лицо  в  мягком
гнезде  тут  рассыпанных, там сбившихся кудрей, с бороздками  запекшихся
губ, с особенной складочкой век над едва сдавленными ресницами, сквозило
рыжеватой  розовостью  на  ближней  к свету  щеке,  флорентийский  очерк
которой  был сам по себе улыбкой. Спи, моя радость, не слушай.  Уже  его
взгляд  (себя  ощущающий  взгляд смотрящего на  казнь  или  на  точку  в
пропасти)  пополз по ней вниз, левая рука тронулась в путь - но  тут  же
вздрогнул, ибо шевельнулся кто-то другой в комнате - на границе зрения -
не  сразу  признал  отражение в шкапном зеркале  (его  уходящие  в  тень
пижамные  полосы  да смутный отблеск в лакированном  дереве,  да  что-то
черное  под  ее  розовой  щиколоткой).  Наконец,  решившись,  он  слегка
погладил  ее  по  длинным,  чуть разжатым, чуть  липким  ногам,  шершаво
свежевшим книзу, ровно разгоравшимся к верховьям - с бешенным торжеством
вспомнил  ролики,  солнце,  каштаны,  все...  -  пока  концами   пальцев
поглаживал,  дрожа  и косясь на толстый мысок, едва опушившийся,  -  по-
своему,  но  родственно сгустивший в себе что-то от ее  губ,  щек,  -  а
немного  повыше,  на  прозрачном разветвлении вен,  упивался  комар,  и,
ревниво  прогоняя  его,  он  нечаянно помог спать  уже  давно  мешавшему
отвороту,  и  вот они, вот, эти странные, слепые, как бы  двумя  нежными
нарывами вспухшие грудки - и теперь обнажилась вдоль тонкой, еще детской
мышцы   натянутая,   молочно-белая   впадина   подмышки   в   пяти-шести
расходящихся,  шелковисто-темных штрихах  -  туда